– Потому что жизнь у ней тяжкая, Хайрам. Стирка – это одно. А попробуй-ка прежде собери белье, потом разложи – полотенца к полотенцам, сорочки к сорочкам, да щелок приготовь, да воды натаскай. Я помогаю, когда могу, только все равно очень это трудно – стирать. Хорошо, что ты вернулся. Фине роздых нужен. Скажи ей: завтра мы с тобой поработаем, а в понедельник сами, без нее, за новым бельем поедем. Вернувшись, я изложил Фине, что задумала София. Фина смерила меня взглядом, полным скептицизма, и принялась отнекиваться. Согласилась она, лишь когда я сказал, что бездельничать ей все равно не грозит – будет присматривать за Каролиной, пока мы трудимся. Назавтра было воскресенье. Прикатила Коррина, повезла отца в церковь. Хокинс был за кучера, так что мне удалось расслабиться. Вечером, уже в постели, я думал о Фине. Гордячка, упрямица – рассчитывает за свои гроши свободной умереть! Что ж, у меня есть план получше, связанный с Тайной дорогой. Зима близко, ночи все длиннее, все темнее. То-то удивится Кессия, то-то обрадуется, когда узнает, что мать вызволена; я буквально видел ее лицо. «Хайрам слово сдержал», – скажет Кессия, и невдомек ей будет, что я и ради себя это сделал, что старую рану таким способом врачую. Стирка оказалась трудным делом. Мы с Софией встали до зари, когда на темном небосводе булавочными головками искрили крошечные звезды в компании полумесяца, больше похожего на щепку. Целый час мы таскали воду из колодца, наполняли котлы. Потом я пошел за хворостом; пока разжигал под котлами огонь, София рассортировала белье, выбрала требующее починки и отдала Фине, которой нам, понятно, не удалось обеспечить полноценный выходной. Пока закипала вода в котлах, мы оттирали пятна, вытрясали из наволочек пух и пыль. Покончив с тряской, я приволок из Муравейника три огромных корыта. К тому времени звезды растворились в светлеющей небесной синеве, а полумесяц заметно побледнел – ночь была на исходе. Закипела вода. Надев перчатки, мы с Софией сняли с огня первый котел, опрокинули в корыто и следующие несколько часов скребли, полоскали, выкручивали, повторяя весь цикл по два раза с каждой тряпкой. Ранняя зимняя заря давно отгорела, а мы всё работали, когда же со стиркой и полосканием было покончено, оставалось еще развесить белье. Разобравшись и с этим, мы пошли в беседку – ту самую, в которой пили эль, кажется, целую жизнь тому назад. Спины наши ломило, руки саднило от трения, от щелока, от контраста горячей воды и ледяного воздуха. Просидевши в молчании минут двадцать, мы поднялись – Фина состряпала ужин, ждала нас. – Трудновато оказалось, да? – фыркнула Фина. Сами выжатые не хуже сорочек и простыней, мы молчали – и это было красноречивейшим подтверждением Фининой правоты. После ужина я, как обычно, проводил Софию, но не простился сразу, нет, я медлил, ждал, пока София выкупает и подготовит Каролину ко сну. Чтобы не мешаться, я вышел вон и стал простукивать стены хижины, щели в которых были замазаны глиной. Кусок размером с ладонь вывалился, рассыпавшись, мне под ноги. – Обмазка никуда не годится, – сообщил я с порога. – На днях займусь – законопачу к зиме. София закладывала край пеленки промеж сучащих младенческих ножек, напевая тихонько, ласково. Услышала мои слова, оборвала песню, спросила не оборачиваясь: – В ней проблема, в Кэрри моей? Я ответил нервным смешком, затем выдавил: – Не проблема, нет. Просто не привыкну никак. – А привыкнуть хочешь? – Это уж мое дело. Я вошел и сел на койку рядом с Софией. – Уж больно ты уверенный. Или забыл, к чему она в прошлый раз привела, уверенность твоя? – Не забыл, ничего не забыл. Только знаешь, что конкретно мне помнится? Не ищейки и не тюрьма, а ты, София. Помнится забор тот проклятый, помнится, как я помереть хотел прямо там, а голову поднял – твое лицо увидел, всю тебя. Ты ко мне рвалась, будто сама жизнь. Ты смерть попирала, и отчаянье, и уныние. Джорджи нас предал, а вот тебя раздавить ему не удалось. – Джорджи, – процедила София. Глаза ее налились тяжкой яростью. – Когда меня в Локлесс вернули, Джорджи куда-то пропал из Фритауна. Его счастье! Не то бы я отомстила. Ух как бы я отомстила! Что за помыслы у меня в голове закипали – самой страшно. – Может, и к лучшему, что он убрался. – Для него – да. Но не для меня. Мы помолчали. София держала девочку столбиком, прислонив к плечу, и гладила по спинке. – Хайрам, – вдруг спросила она. – Почему ты уехал? – Я не уехал. Меня забрали. Ты ж сама видела. – Так вот просто взяли и забрали? – Конечно. Ведь это ищейки. Нашего брата хватают и везут бог весть куда. Мы с тобой не первые были. – Сдается мне, все не так просто. Тебе говорить про это нельзя – вот что я думаю. Может, дело в том, что ты по крови – Уокер. Только нет, вряд ли. Знаю я этих белых! Такие, как Хауэлл, дитя родное продадут – не охнут, причем даже не выгоды ради, а чтоб плод греха глаза не мозолил. Таким без разницы, сын ты или не сын. Раб, цветной – стало быть, с молотка пойдешь. Вот и весь разговор. – София, я такой же приневоленный, как и ты. Кровь тут ни при чем. Не надо тайную интригу искать. Коррине был нужен лакей. Хауэлл скорбел по Мэйнарду, а я ему, как ты выразилась, глаза мозолил, и вдобавок я был Коррине обещан. Вот меня к ней и отослали. Наш побег только ускорил и облегчил дело. Оправдание у Хауэлла появилось, чтоб от меня избавиться. – Погоди, это не все. С тех пор как ты пропал, я Коррину видела чаще, чем Натаниэля. Она здесь, на Улице, каждые две-три недели появлялась. Ко мне приходила, Хайрам! Вот чего ей надо было, а? Не знаешь? И я не знаю. Я вообще не пойму, как меня на Юг не продали. Не пойму, тебя зачем вернули. Почему мы в Локлессе, когда другие… – Это надо у Натаниэля спросить. – Хай, по-моему, Натаниэль вообще не в курсе насчет нашего побега. Ни разу о нем не заговаривал, не намекал даже! Правда, за все время он считаные разы меня требовал. Как это все понимать? – Не знаю. Чужая душа – потемки. – А я и не говорю, что у тебя для тех потемок фонарь припасен. – Зато намекаешь. София шлепнула меня по плечу свободной рукой, нахмурилась. На несколько долгих мгновений между нами повисло молчание. Я думал о Коррине – зачем ей понадобилось ходить к Софии? Сама София теперь держала Кэрри на коленях, убаюкивала тихим мурлыканьем. Кэрри не сдавалась сонливости – сучила ножками, таращила глаза из последних силенок. На миг я перенесся в Филадельфию. Там, в свободном городе, передо мною разоткровенничался Марс, и все семейство Уайт мне доверилось, и Микайя Блэнд своим признанием снял с меня бремя вины за гибель Мэйнарда. Разве не справедливо будет теперь и мне раскрыться перед Софией, подумал я и заговорил: – Дети, конечно, радость приносят, но не всегда. И не только радость. И не всем. Я сам видел женщин, которые детей не хотели, потому что… потому что с рождением ребенка надо всю жизнь по новой строить – вокруг него, для него. Ты, может, не веришь, но такие женщины есть. Ты, София, не из таких. Твоя Кэрри еще не родилась, а уж для тебя никого дороже не было. Ты ради нее на побег решилась. Ты, если что, убьешь за нее. Вот я сейчас видел, как ты над Кэрри воркуешь. И мне слова твои давние вспомнились: «Придет срок – я произведу маленькую рабыню и буду смотреть, как она растет, моя дочь, и ждать, когда хозяин на нее разлакомится». Так ведь ты тогда сказала? Я все помню, София. Правда, порой бываю вроде попугая: повторить – повторю, а вот чтоб понять… Год назад я не понял. Теперь зато до меня дошло. И насчет детей, и насчет многого другого. Бывает, женщина родит, а мужчина ее, муж или там любовник, знает: не от него дитя. Себя от ярости, от ревности не помнит, ребенка задушить готов, словно это ребенок виноват! Может, не предай нас Джорджи, не окажись я в тюрьме и прочее, сам бы к Каролине то же самое чувствовал, причину бед в ней видел бы… – Я качнул головой, стряхивая наваждение. – Но я изменился. Не в твоей дочке проблема и не в тебе, а во мне. И то – была… На этих словах София крепко сжала мою ладонь. – В смысле, я, как только Кэрри увидел, сразу просек, кто ее отец. Ну и разобрало меня, ревность разум затмила. Так бы и со всяким случилось. Еще бы! Возвращается мужчина – а у женщины дитя, которое по крови не его совсем… Клянусь, маленькая Каролина все поняла, ибо в тот самый миг ее глаза распахнулись, а ручонка потянулась ко мне. Я осторожно разжал Софиины пальцы, выпростал ладонь, и Каролина не преминула ухватить мой мизинец. – А в то же время Кэрри мне не чужая, – продолжал я. – Вон кожа у нее светлая, желтоватая, как у меня, и глаза мои – серо-зеленые. Уокеровские глаза, уокеровские волосы. Из поколения в поколения этот цвет передается. Сам видел на портрете родоначальника, да и в хрониках графства Ильм написано. И знаешь, в чем насмешка судьбы? У Мэйнарда как раз глаза были совсем другие. У остальных Уокеров – да, серо-зеленые, но или мутные, или блеклые. И только маленькая Каролина унаследовала глаза своего, то есть нашего пращура. В том-то и трагедия. Чистенькое – не про нас. Потому что никто в нашем мире не чистенький – так я одного парня убеждал, увещевал, даром что теперь сам своей же микстурой давлюсь. Я для того тебе рассказываю, чтоб ты поняла: я после тюрьмы всякого навидался, и я не прежний. Тому парню пришлось выбирать, и выбор был трудный. Все теперешнее, хорошее, дорогое вперемешку с поруганным – или гордыня своя одинокая, да ревность, да злоба. Он тогда правильно выбрал, и я его примеру следую. Я тоже выбираю все теперешнее. Навоз? Что ж, от навоза почва добрее. Софиины глаза были уже налиты слезами до самых краешков. – Можно мне ее подержать, София? Она засмеялась, разбрызгав соленую влагу. – Только осторожней, Хай. Дочка у меня тяжеленькая. София подхватила Кэрри – одна ладонь под попкой, другая под спинкой – и вручила мне, как кулек навозца, о котором я столь складно толковал. Серо-зеленые глаза воззрились на меня с характерной младенческой проницательностью. Боясь не справиться, уронить Кэрри, я поспешно сунул руки под Софиины ладони; София разжала объятие, и девочка легла головкой мне на локтевой сгиб. Не расплакалась, даже не захныкала – спокойно устроилась, будто так и надо. Я же, ощутив парное́ тепло, подумал об отце – он-то никогда меня на руки не брал. Я даже вообразить себе такое не мог, даром что все отрочество терся возле него, – болван, предатель, не помнящий родства, задвинувший в непролазные дебри подленького рассудка женщину, для которой был центром Вселенной. Она меня обнимала, качала на коленях, пока нас с нею не разлучили, пока из меня не вырвали самый образ ее – голос, руки, ощущение, что я бесконечно любим. Пока мой отец не продал на Юг мою мать. * * * Итак, Локлесс эродировал подобно высокому берегу, подмываемому рекой времени; в Муравейнике шныряли призраки утраченных, а дирижировала процессом распада поздняя осень – дока во всем, что связано с умиранием. Если бы не Каролина, этот светлячок, мир наш погрузился бы в непроницаемую тьму. За неимением других сведущих женщин роды у Софии принимала Фина, с тех пор она считала себя ответственной за Кэрри и частенько сама вызывалась посидеть с девочкой, дать роздых Софии. Вот и в первое воскресенье после нашей с Софией совместной большой стирки, когда я конопатил щели в Софиином жилище, Кэрри находилась на попечении Фины. Я проработал примерно час, затем не выдержал холода – вошел в хижину. София как раз разожгла огонь. Туго закутанная в шаль, она уселась перед очагом, протянула ладони к живому пляшущему теплу. На мои шаги София обернулась: – Неужто не озяб? – Еще как озяб. Сама разве не чувствуешь? И я коснулся ее щек, и ледяная моя рука заскользила по ее шее вниз, к ключицам. – Ты чего? Холодно же! – взвизгнула София. Вскочила, бросилась вон из дому. Я побежал за ней, скоро нагнал, и после недолгой борьбы мы оба со смехом повалились на землю. – Вот теперь, – выдохнул я, – мне и вправду холодно. – Намеков не понимаешь совсем, – фыркнула София. Мы вернулись в хижину, сели у очага. – Когда мороз вот этак забирает, не грех и горячительного выпить, – заговорила София. – Меркурий мой, ну, который из Каролины, – тот бы не преминул. Всегда, бывало, найдет, где сидром разжиться. – Она быстро взглянула на меня и добавила, смутившись: – Прости, Хай. Не след мне сейчас прежнее поминать. – Ничего. Ты ведь предупреждала: «Твоей стану, только если твоей никогда не буду». Погоди-ка, я кое-что вспомнил. Скоро вернусь. Я почти бегом поспешил к господскому дому, влетел в Муравейник. Возле Фининой двери помедлил. Фина, лежа навзничь, держала спящую Кэрри на груди – как котенка, как родных своих детей, когда они, все пятеро, еще жили при ней. Вспомнилось, с какими интонациями рассказывала об этом Кессия. Стряхнув наваждение, я шагнул к себе в каморку, ибо там осталась бутылка рома, подаренная мне на прощанье Марсом. София сидела у огня, как я ее и оставил, только ладони сунула под мышки – для тепла. Я продемонстрировал бутылку, и она улыбнулась, бросив игриво: – Вот это гостинец! В наших краях такого не добыть, тем паче простому парню. Я откупорил бутылку. София продолжала: – Ты изменился, Хайрам. Уж точно не в Брайстоне все это время лакействовал. Мне-то хоть мозги не пудри. Меня не проведешь. Я ж помню, какой ты был – ровно теленок. Приняв от меня бутылку, София запрокинулась всем телом, изогнув длинную свою шею, словно подставляя дождю щеки, лоб, глаза, и сделала глоток. Утерлась рукавом и протянула: – И впрямь, Хайрам, ты мир повидал, другой жизни отведал.