Я повиновался, спрыгнул на землю и спросил: – Она с нами? – А чего это ты так обрадовался? – усмехнулась София. – С нами, – подтвердила Фина, принимая у Софии девочк у. София, не дожидаясь, чтобы ее подсадили, легко забралась в фаэтон. Я занял место на козлах, тронул вожжи. – И давно вы этим занимаетесь, а? – Считай, с тех пор, как ты сгинул, – ответила София. – Меня вернули, а сложа руки сидеть тоскливо было. Хотелось что-нибудь делать, только не такое, как раньше. Вот я и помогала Фине, пока могла. Потом не до стирки стало, когда Кэрри родилась. – Мы с нею все прояснили, – подхватила Фина. – Говорили без конца. – О чем? – спросил я. – О тебе, – ответила Фина. Я тряхнул головой и присвистнул сквозь зубы. Некоторое время мы ехали молча, но, едва свернули на Хукстаун-Роуд, Фина зафонтанировала воспоминаниями: – А ведь это родные мои места. Большущая у нас была семья – и дядюшки, и тетушки, и двоюродные братья да сестры, и троюродные. Еще крепко подумаешь, прежде чем милого выбрать – вдруг на родственника нарвешься? Старики наши все помнили – кому с кем можно, кому с кем нельзя. – На то они и старики, – рассудила София. – Память беречь, сказки рассказывать, кровь в чистоте содержать. – Никогошеньки не оста лось, – продолжала Фина. – Никто нынче не помнит про родню, вот и приходится по внешности судить. Знай сличай носы, да лбы, да повадки. А проку-то? Ежели и родственный брак выйдет, хуже все одно не будет. Еще год-другой – графству Ильм во прахе лежать. Мы продолжали путь, заворачивая в поместья, забирая узлы с бельем. Деревья казались кандидатами на мытье – в грязно-бурых листьях, как в лохмотьях, выстраивались по обочинам. Зимний свет усугублял впечатление упадка – особняки в глубине аллей глядели призраками, словно год назад в едином натужном усилии выдохнули, исторгли из себя последнюю порцию жизненной энергии. Почти во всех поместьях, как и в Локлессе, осталось лишь по горстке приневоленных; зима, думал я, маршем прошла по Виргинии и разбила военный лагерь в графстве Ильм – и это надолго, если не насовсем. На заднем сиденье завозилась, захныкала Кэрри. Фина велела мне остановиться, и вдвоем мы провожали взглядами Софию, которая шла с малышкой на руках мерзлым полем, напевая, покачиваясь в такт мотиву. Фина развернула тряпицу, оделила меня куском шпика и поела сама. София вскоре вернулась – все с той же песней: – Кто остался горевать над холодным очагом? – Крошка в платье голубом, крошка в платье голубом. Фина снова взялась вспоминать вслух: – Во-он та тропка – видите? Так она к дому Финни ведет. Моей родни у него жило не счесть сколько. Тетка моя для Финни Первого стряпала, ага. Вы оба тогда под стол пешком ходили, а в ихнем господском доме такие приемы устраивались – вам и не приснится. На всю округу слава гремела. – Ага, я слыхал. Старшие толковали, а у меня ушки на макушке вечно были. Только разговор шел не о Финни Первом, а о Финни Втором. О жестокости его. Как он Папашу Уоллеса застрелил и сам из-за этого извелся. Знал же про себя, что преступник, злодей, а все твердил: неисправимый, дескать, был негр, поделом ему. – Кто тебе рассказывал? – напряглась Фина. – Дядя Креон. Больше ни вопросов, ни реминисценций не последовало. В ранних сумерках все еще молча мы свернули на подъездную дорожку, что вела к особняку Грансонов – забрать очередной тюк с бельем. И тут Фина будто спохватилась: – Креон, значит, дядюшкой тебе доводился? – Ну да. – То-то он все на Улице околачивался, возле хижины Розиной. Ждал, покуда мама твоя, Хайрам, поесть ему вынесет. Худые времена для него были, для Креона. Я-то помню его. – Я тоже. Никого больше не помню, а дядя Креон засел в голове. Так и вижу: торчит под дверью нашей. А прочее, ну, из детства – будто в тумане. – Это к лучшему, – вмешалась София. – Туман – он пакость всякую прячет. Которую забыть бы навек. – Нет, надо все помнить, – возразил я. Фаэтон остановился на грансоновских задворках. Каролина, укутанная в шаль, давно спала среди тюков, словно в гнезде. Новый тюк дожидался нас на земле, и София спрыгнула за ним, но я буркнул: – Сам возьму. – Я помочь хотела. – Помогла уже. Вышло резко, несоразмерно ситуации. И по-мальчишечьи обиженно. Я сам такого не ожидал и не хотел. Софиины глаза округлились, однако с губ ни слова не сорвалось. Молча София стала пристраивать тюк, подпихивать, подминать, чтоб не упал. Домой мы поспели до заката. Солнце все еще висело, запутавшись в силках древесных крон. София ступила на землю, сказала Фине «До свидания». Затем обернулась ко мне – и лишь тут по ее лицу я понял, что изрядно напортил. – Вот оно, значит, как, – протянула София, дернув плечом (Кэрри, в мешке все из той же шали, помещалась теперь на материнской спине). Я вспыхнул: – А что не нравится? – Ты не нравишься, Хайрам. Таким-то ты домой вернулся! – Каким таким? – Мне хотя бы не ври. Не смей, уж если ты здесь, слышишь, не смей врать! Я думала, ты не как остальные. Думала, ты лучше. Помнишь, я тебе тогда еще сказала: белого мужчину на цветного менять не стану. А ты что? Ишь, вскипел, ровно котел, того и гляди забулькаешь. Я твоею не была. Я вообще ничья, а своя собственная. Эх, размечталась! Скажу, мол, парню: стань лучше – он и станет… – И, резко развернувшись, София двинулась по Улице к дальней хижине, каждым всплеском крутого бедра показывая, что возмущена сверх всякой меры. Мы с Финой вошли в дом. Фина занялась ужином, я выгрузил тюки и поспешил на кухню, где дожидался меня поднос с хозяйскими закусками. Я проследовал в столовую, накрыл на стол. Отцу не хотелось есть в одиночестве, и он принялся расспрашивать: как дела, по каким поместьям мы ездили, что новенького. Маска слуги была у меня наготове, я натянул ее живо и привычно; когда же отец насытился, я шмыгнул на потайную лестницу, почти бегом помчался к Фине. Мы ели, как всегда, в молчании. Дожевав последний кусок, Фина вдруг выдала: – Хорош уже девку гнобить. – Кто гнобит? Я гноблю? – Не прикидывайся. Сказано тебе: хватит. Я не стал отвечать. Просто вышел из Фининой каморки. Отец, полусонный, листал в библиотеке какой-то толстый том. Я убрал посуду после ужина, согрел ежевечернюю порцию сидра, поставил стакан на столик и ретировался к себе. Взгляд мой в бывшем Мэйнардовом пространстве, перегруженном деталями, почему-то выцепил именно деревянную игрушку – ту самую, что я смастерил для первенца Джорджи. Лошадка стояла на каминной полке. Я взял ее, стиснул до побеления пальцев. «Стань лучше», – произнесла София. Скомандовала, получается? Я прошел в библиотеку (отец успел отключиться в кресле), через потайную дверь выбрался на лестницу, проскочил по туннелям Муравейника. Вот и выход, а за ним сад, а за садом роща. Я теперь почти бежал – по подъездной аллее, по Улице, до последней в ряду хижины, где на пороге совсем одна сидела София. Она подняла голову, сверкнула глазами – будто ведро ледяной воды на меня вылила. Затем поднялась и вошла в дом, оставив дверь открытой. Я приблизился. Маленькая Каролина спала на койке подле сидящей матери. Не сумев поймать Софиин взгляд, я сел рядом. – София, прости меня, пожалуйста. Я ужас как виноват. Втянул тебя в такое, да еще и упрекать наглость имел. Прости, если можешь. Я взял ее за руку, переплел пальцы с ее паучьими пальцами. Все часы вожделения к Софии, уверенности, что София потеряна навсегда, изумление при известии, что она здесь, в Локлессе, тревога за нее, терпящую если не от Натаниэля, так от кого другого, ревность – словом, все грезы, фантомы и сплетни разом очутились, будто вещи материальные, в моей горсти. – Я хочу исправиться. Я очень стараюсь стать лучше, София, честно. Она вдруг поднесла мою руку к губам, и поцеловала, и отпустила, и повернулась ко мне. – Ты хочешь, чтоб я твоей стала, Хайрам. Я знаю. Я это сразу смекнула, давно еще. А теперь меня послушай: я твоей стану, только если твоей никогда не буду. Что, непонятно? Попытайся понять. Ни твоей, Хайрам, и ничьей. Никогда. Только так и не иначе. София, моя София! Втолковала-таки мне, что дивная наша совместная жизнь, мечтами о которой я целый год тешился, – эта жизнь за пределами моего воображения вмиг распалась бы, ибо выстроил я ее исключительно на амбициях. Теперь, сидя в жалкой хижине на жесткой койке, я тонул в Софииных глазах – огромных каплях. Как она была прекрасна, София! Совсем как моя мама, если судить по рассказам. И как мало отношения к ней – к ее представлению о себе – имели мои мечты. Ибо моя София не была для меня женщиной. Эмблемой – да, фетишем – да. И несомненно, воплощением другой женщины – давно утраченной, неспасенной, неотмщенной, даже из памяти вымаранной, бедной моей чернокожей матери. Крик; голос; вода – вот что ты, мама. Я тебя потерял, я не спас тебя, не вызволил, не вернул. Не смог. Впрочем, истории у нас для того, чтоб их рассказывать, а не для того, чтоб в их силках барахтаться, – об этом я подумал зимним вечером в старой хижине, за которой кончалась наша Улица. Подумал – и полез в карман, и вынул деревянную лошадку, и вложил Софии в ладонь. – Это для Кэрри. София рассмеялась – легко, тихо, нежно. – Она до твоей игрушки не скоро дорастет, Хай. Я улыбнулся: – Так ведь я же исправляюсь. Лучше делаюсь – ты сама велела. Глава 30 Выходило, что, кроме нас четверых – Фины, Софии, маленькой Кэрри и меня, в Локлессе ничего от прежней жизни не осталось. Союз наш был кровным. Софию выбрал себе в наложницы Натаниэль; от их связи родилась Кэрри. Со мной понятно, а что до Фины, она для моего белого отца символизировала невозвратимую эпоху. Отец продал Фининых детей. Этот поступок он сам считал вехой между старым и новым укладами, гранью, за которой осталась привычная и дорогая ему Виргиния. Разумеется, отец вслух ничего подобного не заявлял, с Финой же старался и вовсе не разговаривать – завидев ее издали, срочно менял собственный маршрут. Полагаю, отец позволил Фине обстирывать соседей из чувства вины, ведь даже для бездушного рабовладельца продать, да еще поодиночке, все потомство вдовы – это перебор. Впрочем, какими бы соображениями (или угрызениями) ни руководствовался мой отец, а Фине от них была польза. В те хмурые дни в Локлессе сложилась новая семья – ну или подобие семьи. Мы с Финой и Софией завели обычай собираться на ужин вместе. После трапезы я устраивал отца в кресле, а сам шел провожать Софию до дома. Однажды она вдруг сказала, имея в виду Фину: – Старая становится, сам небось видишь. – Вижу.