– В общем, если сумеешь, если привезешь ее сюда… у нас с Элиасом место найдется. Отличное место. Целая ферма. На западе, в Ланкастере. Ей там понравится. * * * На следующее утро я оделся, как местные приневоленные, то есть со своеобразным шиком. Напялил панталоны из тонкого сукна, жилет из камчи и высоченный цилиндр. Еще только светало, однако в гостиной я обнаружил всю компанию – Оту, Рэймонда, Кессию. Некоторое время мы провели за приятной беседой. Оказалось, Рэймонд заранее нанял экипаж – для всех четверых, ибо мои друзья пожелали проводить меня до самого вокзала. Только мы заняли места в экипаже, как увидели: к нам бежит Марс, тащит какой-то сверток, отчаянно жестикулирует и кричит: «Подождите!» – Уф, думал, не успею! – выдохнул Марс в ответ на мою улыбку и снимание нелепого цилиндра. – Ты, говорят, нас покидаешь. Вот тебе на дорожку. В свертке оказались бутылка рома и большущий имбирный пряник. – Это чтоб ты помнил, Хайрам: ты нам родной. – Я помню. Спасибо. Прощай, брат. Когда мы приехали на вокзал, поезд был уже подан, пассажиры почти все расселись по местам. Пробежав глазами толпу, я выделил белого – своего агента; если что, ему надлежало прикрыть меня. – Похоже, это мой поезд, – сказал я и обнял всех по очереди – Рэймонда, Оту, Кессию. Вылез из экипажа, предъявил кондуктору билет, вошел в вагон и уселся так, чтобы мои друзья – нет, мои родные – не были видны в окошко. Ибо я за себя не ручался. Ибо при отправлении поезда, когда все трое поплыли бы назад вместе с перроном, мое сердце могло выкинуть любой фортель. Чтобы переключиться, я стал думать о Софии – вот бы привезти ее в Филадельфию. Представил, как бы она слушала рассказы о побегах и вызволениях, как бы мы с нею лакомились пряниками на променаде и как бы миляга белый махал нам рукой с одноколесного велосипеда. От мыслей меня отвлек кондуктор, объявивший об отправлении, а через несколько секунд чудовищная железная гусеница тронулась с лязгом и грохотом – повезла меня, потащила на Юг, в утробу Виргинии. * * * Перемену я почувствовал задолго до границы штата Пенсильвания, задолго до прибытия в Балтимор, задолго до того, как кондуктор стал ходить по вагонам, проверяя каждого цветного, а гористая местность западного Мэриленда сменилась знакомым с детства виргинским пейзажем. Неволя предполагает ношение маски, и тут-то, в поезде, я осознал, чего конкретно мне будет не хватать за пределами Филадельфии – уж, конечно, не миазмов большого города. Нет, мне будет не хватать себя самого – истинного Хайрама, познавшего, что есть и другая жизнь – без подчинения желаниям и законам белых. С нарастающим отвращением к себе самому я отмечал: по мере того как колеса отстукивают милю за милей, мои легкие все туже расширяются при вдохе, мой взгляд все неохотнее отвлекается от моих же башмаков, руки не желают уверенно расположиться под грудью, но так и норовят вяло свеситься, а спина сутулится, горбится, будто под бременем. И я презирал свое тело, слишком готовое принять прежнюю, неестественную, навязанную извне форму. Прибыв же в пункт назначения, в Кларксбург, я шагнул из вагона под слышный мне одному лязг. Кисти рук моих были тяжелы, скованные цепью; шея затекла в ошейнике, голова не поворачивалась и не поднималась. В Филадельфии я не просто пригубил свободы – я ее распробовал. Я видел множество цветных – целые сообщества, целые кварталы, – над которыми не было белой господской руки с кнутом; тем неподъемнее показались мне теперь старые кандалы и тем вернее, привычнее они сомкнулись на моих запястьях. К вечеру вторника я был уже в Брайстоне, в прежней своей комнатке. Коррина дала мне день на отдых после утомительной дороги. Я отправился прогуляться – брел и воображал, что нахожусь в Филадельфии. Снова нахлынули мысли о Софии – увезти бы ее в свободный город, а заодно с нею и Фину. Неожиданно я обнаружил, что рад возвращению в Виргинию, что было бы подло и дальше вдыхать вольный воздух, покуда мои родные остаются под ярмом. Блэнд обещал, что уломает Коррину, что под давлением его авторитета Коррина согласится вызволить Софию. Но Блэнд погиб. Значит, переговоры с Корриной предстоят мне, причем не только насчет Софии, но и насчет Фины. Аргументов «против» хватало и до смерти Блэнда. София – личная собственность Натаниэля Уокера; если выкрасть ее, Натаниэль взъярится, а все окрестные рабовладельцы усилят охрану в своих поместьях. Что касается Фины, невольников ее возраста виргинская ячейка вообще игнорирует, полагая, что свободу должны получать те, у кого в запасе достаточно времени, чтобы свободой этой пользоваться. Но в беседе с Кессией меня никто за язык не тянул. Я сам обещал насчет Фины и не отступлюсь. Разговор состоялся уже назавтра. Коррина и Хокинс ждали меня в гостиной, я же, пока шел туда, вспомнил свое первое появление в Брайстоне, за которым воспоследовало постепенное открытие всех брайстонских секретов. Призрак учителя, мистера Филдза, явился мне смеющимся Хокинсову рассказу, и смерил меня серьезнейшим взглядом, и вновь устрашил перспективой откровения разделенной ответственности за истинное его имя – Микайя Блэнд. – Хайрам, – начала Коррина, когда мы трое уселись, – твое падение в Гус-реку возымело двойной эффект. Во-первых, ты избавил меня от необходимости венчаться с Мэйнардом; полагаю, не обязательно перечислять все ужасы, которые сулил мне подобный брак. Спасибо тебе, Хайрам, я тогда буквально выдохнула. – Мне больно думать об этом, – осторожно произнес я. – Впрочем, по крайней мере, дело обернулось к лучшему для вас. – Коррина сказала: двойной эффект. Двой-ной! – встрял Хокинс. – Увы, Хайрам, ты также лишил нашу ячейку возможности общаться с благородными семействами графства Ильм. – Это Мэйнард-то благородный? – фыркнул я. – Не ерничай. – Коррина поджала губы. – После потери жениха я приговорена к участи старой девы. Я не могу выезжать. Прервались и едва ли возобновятся мои контакты с женами виргинских рабовладельцев, в то время как, выйди я за Мэйнарда, мне был бы открыт доступ к информации, которая крайне важна для нашей ячейки. Теперь – по твоей вине, Хайрам, – мы ослабели. Надеюсь, это тебе понятно? – Понятно. – Вдобавок в процесс сватовства, в подготовку к свадьбе было вложено немало сил и средств. А также времени. Мы потратили целые месяцы, Хайрам, а теперь вынуждены довольствоваться тем, что имеем в остатке. – Это она про тебя, братишка, – снова влез Хокинс. – Тебе отдуваться. – Ты, Хайрам, достался бы нам по условиям брачного контракта, – не смутилась этой реплики Коррина. – Но и в новых обстоятельствах ты сумел пригодиться. Мы наслышаны о твоей деятельности в Филадельфии и Мэриленде. Ответь, раскрылась ли теперь, подчиняется ли тебе удивительная сила, что год назад проявлялась спорадически? Я молчал. Сила действительно мне открылась, но о подчинении и речи не шло. Я так и не обнаружил материального «рычага», «курка», способного «включать» память когда и как требуется; я по-прежнему катался на «коне» без пресловутого «седла». Впрочем, даже если бы я полностью владел своим даром, я бы держал в голове слова Гарриет: дескать, дар – он для меня, а не для «них». – Кажется, Хайрам, ты имел шансы убедиться, что мы и восхищаемся тобой, и не чужды самой глубокой благодарности, – продолжала Коррина. – Однако, к сожалению, ты пока не проявил стремления поквитаться за прежние обиды. – Но я же приехал. Никто меня не заставлял, скорее наоборот. А я здесь. Говорите, что нужно сделать. Распоряжайтесь мною. – Ладно, ладно, не горячись. – Коррина сразу пошла на попятный. – Ты помнишь, Хайрам, камердинера своего отца? – Роско? Конечно. Это он меня с Улицы забрал. – Так вот, Роско скончался. Старый уже был. – Жаль, – сказал я. – Нет, правда очень жаль. – Когда Роско начал дряхлеть, – заговорил Хокинс, – твой отец написал Коррине. Просил вернуть тебя обратно в Локлесс. Чтоб ты ему служил заместо Роско. – Подумай теперь о сведениях, которые наша ячейка могла бы получать от меня, выйди я за Мэйнарда. – Коррина опять взяла слово. – Со смертью Роско у нас появился шанс, казалось бы утраченный навсегда. Вообрази, Хайрам, сколько пользы ты принес бы, если бы пошел в услужение к отцу и стал источником сведений. Нас интересует прежде всего положение дел в Локлессе, экономическое положение, разумеется. И перспективы Локлесса как поместья. Ну что, поможешь? – Помогу. Кажется, оба, Коррина и Хокинс, вздрогнули от моей готовности. Не ожидали они такого. Я ведь без колебаний соглашался отправиться в полное распоряжение к бывшему хозяину, даром что родному отцу. – Только и я от вас кое-чего потребую, – добавил я, помедлив. – Мне представляется, ты уже достаточно получил, – скривилась Коррина. – Не больше, чем заслуживаю, – парировал я. Коррина выдавила улыбку, кивнула с напускной благосклонностью. – Хорошо, Хайрам. Чего ты хочешь? – В Локлессе остаются две женщины – молодая и старая. Так вот, я хочу для них свободы. – Молодая – это, насколько я понимаю, София, с которой ты сбежал. А старая – Фина, которая тебя вырастила, верно? – нахмурилась Коррина. – Да. Я хочу, чтобы обеих вызволили и переправили в Филадельфию, на станцию, которая находится на Девятой улице под началом Рэймонда Уайта. – И думать забудь! – Хокинс даже руками замахал. – Это ж ищейки Райландовы сразу на нас бросятся! Девчонка один раз уже слиняла с тобой, а не успел ты воротиться – вдругорядь в бега подалась, да еще со старухой, которая тебе все равно что мать! Нет, братишка, не прокатит. – Вдобавок таких, как эта твоя Фина, мы вообще не вызволяем, – процедила Коррина. – Игра не стоит свеч в ее-то возрасте. Я совладал с собой, заговорил ровным тоном: – Насчет опасности я и сам понимаю и насчет трудностей тоже. Я не прошу спасти Софию с Финой вот прямо завтра. Но я требую, чтобы их поставили на очередь, или как там это называется. Вы должны обещать мне: как только появится возможность, как только настанет подходящее время, мы вызволим Фину и Софию. Я изменился, я вам не прежний Хайрам. Знаю теперь, что такое война, и вашу сторону в войне держу. Но и вы учитывайте: я не могу за одну голую идею сражаться. Эти женщины – моя семья. Другой нет и не будет. Я жажду их освободить. Я спать не смогу, мне кусок в горло не полезет, покуда они в рабстве. Коррину, кажется, проняло – во всяком случае, она взглянула на меня другими глазами, произнесла другим тоном: – Я понимаю, Хайрам. Мы займемся твоими близкими. Выждем время и займемся. Обязательно. А пока подготовься – тебе завтра выезжать. Я уже сообщила твоему отцу, он ждет тебя. * * * Назавтра я проснулся ни свет ни заря, умылся и напялил свое старье. Кожа успела отвыкнуть от рабской одежды: грубая ткань заставила меня поежиться и вызвала отчетливую картинку: черные ворота, сомкнувшиеся прямо перед носом моим, отделившие меня от свободы. Вот, значит, как: достаточно внешних атрибутов. Память тела в действии. Через контакт с холстиной я побратался со всеми, у кого терпение на исходе. Но страха не испытал. Коррина сожгла документы на владение мною, но наши, локлесские, о моем освобождении не знали, для них я оставался невольником, всего-то сменившим хозяина на хозяйку и теперь возвращаемым прежнему владельцу из чистого сострадания. Вспомнился Джорджи Паркс, якобы свободный, – на чем там держалась его свобода, на каких таких «гвоздях»? На арестах тех, кто желал повторить его путь. Нет, я не Джорджи. Я не вправе сжигать ни купчую, ни дарственную на свою душу, пока не вспыхнет и не превратится в пепел само рабство. Хокинс ждал меня на конюшне. Вместе мы вывели лошадей, дошли до особняка. Вскоре появились Коррина и Эми. Лишь тут я оценил масштабы конспирации, применяемой в виргинской ячейке. Получалось, что Коррина представала мне в двух обличьях – настолько разных, что ассоциировать их с одной и той же молодой женщиной казалось дико. На съезде в штате Нью-Йорк я видел Коррину оживленную, хохочущую, с распущенными по плечам волосами. Здесь, в Виргинии, Коррина маскировалась с изумительным искусством, даже с артистизмом. Ишь, думал я, как выступает – ни дать ни взять особа королевской крови. На лице брезгливое презрение и слой пудры с румянами – ровно того оттенка и той интенсивности, которой добиваются все знатные южанки. Траур она так и не сняла, наоборот, новое черное платье отличалось особой вычурностью, шлейф волочился по земле, а кружевная вуаль, откинутая с лица, доставала до талии. Коррина, вероятно, заметила мое изумление и не удержалась, хихикнула. Правда, уже в следующую секунду она с помощью Эми закрыла вуалью лицо – и спектакль продолжился. Странно было ехать местностью, которую я изучил в прямом смысле на собственной шкуре в процессе ночной травли и ночных тренировок. Теперь все эти тропы, овраги, холмы и лощины представали мне под новым углом – и в цвете. Березы, самшит, красный дуб распускали друг перед дружкой рыжую и золотую листву. Горы маячили вдали, а в лесу, который подступал к дороге, то и дело попадались вырубки. Минуешь такую – и кущи, что встают за проплешиной, наводят на мысль о тщетности усилий, о невозвратности процветания. Красота не трогала моего сердца, скованного страхом, – я ведь возвращался в край, где господствовало рабство. Каждая деталь пейзажа, узнанная мной, в свою очередь узнавала меня, а узнавши, удерживала на крючке. В Старфолл мы въехали с закатом. Город, где упадок чувствовался и год назад, теперь являл еще больше признаков запустения. Прежде всего, стояла неживая тишина – это в четверг-то, когда дела должны кипеть! Увы, на Мейн-стрит нас встретил один только ветер – швырнул в наши лица пригоршню пыльной листвы. Мы миновали безлюдную главную площадь (в прежнее время там сейчас собирались бы на вечерний променад старфоллские франты); я успел отметить, что деревянный подиум, с которого вещали, обращаясь к населению, отцы города, прогнил и ремонтом никто не озаботился. За вывесками «Меховые изделия», «Починка экипажей» и «Галантерейные товары» была паутинная пустота заброшенных помещений. Впереди замаячил ипподром. Сосновая изгородь, на которой я некогда сидел, наблюдая скачки, обвалилась, беговые дорожки неумолимо зарастали бурьяном. – Скачки-то еще проводятся? – спросил я у Хокинса, который правил лошадьми. – Нынче не было. И едва ль когда вообще будут. Лошадь мы распрягли и оставили под навесом, а сами пересекли улицу и вступили в питейное заведение. И вот какая нам открылась картина: человек десять представителей белого отребья, каждый за отдельным столиком, наедине с пивной кружкой и своими думами. Никто ни с кем не разговаривает. В глубине зала, у правой стены, корпит над гроссбухом кассир. На нас все присутствующие – ноль внимания. Ясно: обстановка для трактира нехарактерная, а в чем причина – поди разберись. Коррина, впрочем, не смутившись, сразу направилась к кассиру. Я последовал за ней. Кассир не мог не заметить, что к нему идет знатная дама, однако головы не поднял и даже бровью не повел. На странный Корринин вопрос: «Что с Кентуккийской кометой?» – последовал не менее странный ответ: «Нынче утром сошла с рельсов». Коррина не удивилась – спокойно взглянула на Хокинса, спокойно кивнула. Хокинс, все еще стоявший на пороге, живо запер дверь. Двое посетителей отвлеклись от своего пива и опустили жалюзи. Тут-то, вторично за день, мне и открылись масштабы Коррининой хитрости, изворотливости, ловкости, могущества, наконец. Я успел всякого навидаться и в тот момент был готов поверить, что Коррина сама, лично, вроде Божьей кары, привела в запустение виргинские табачные плантации. Ибо, вглядевшись в лица «завсегдатаев», я сообразил: да ведь год назад я с этими людьми тренировался близ Брайстона! Значит, прямо здесь, в сердце одноэтажного графства Ильм, Коррина Куинн учредила старфоллскую станцию! Началось заседание ячейки, а меня отпустили готовиться к завтрашнему. Я покинул питейное заведение через черный ход и, покружив по дворам, выбрался к фасаду. Поднял воротник, надвинул шляпу на самые глаза. Маниакальное любопытство преступника овладело мною. «Что осталось от Фритауна? – думал я. – Живы ли Эдгар и Пэйшнс, Пэп и Гриз? А Эмбер и ее младенец?» Можно было, конечно, спросить Эми или Хокинса, но я примерно представлял, в каких выражениях они ответят, да и лукавить перед собой не хотелось. В конце концов, выправляя подметные бумаги, я прекрасно сознавал, чем они грозят Джорджи Парксу, на что мы его обрекаем. И я не ошибся. Моим глазами явилась именно та картина, которую столько раз рисовало мне в Райландовой тюрьме воображение, замутненное ненавистью, – теперь тот период казался половиной жизни. Фритаун лежал в руинах, и это было не просто запустение, медленный, хотя и неминуемый, распад, простершийся над Старфоллом. О нет! Здешние лачуги подверглись жестокому, сжатому во времени разрушению огнем, который редкую головешку не довел до состояния сыпучей субстанции. Как ни странно, сохранились покореженные притолоки и даже двери – те болтались на петлях, явно будучи выбитыми с разгону. Жилище Джорджи Паркса в этом смысле не отличалось от других. Я шагнул за обугленный порог, замер над койкой, разрубленной надвое, затем перевел взгляд на щепки, некогда бывшие комодом, на глиняные черепки, на оправу очков, разумеется уже без линз. Вот что мы наделали, вот что я наделал. Таково оно, отмщение Тайной дороги свободы – подобно урагану, не разбирает правых и виноватых, предателей и обывателей и всем, всем без иск лючения устраивает кровавую жатву. От стыда за своих, за себя самого я едва не задохнулся. И тут мои глаза выхватили деревянную лошадку – я вырезал ее и принес в дар первенцу Джорджи Паркса. Я нагнулся за игрушкой, сунул ее в карман и пошел прочь от пепелища, в которое моими стараниями был превращен весь Фритаун.