– Потому что я обещала. – Гарриет держит слово! – Я вернулась за моим Джоном. – За Джоном Табменом! – А он на другой женился. – Господь ему судья! – Я решила: найду их, они у меня попляшут. – Бедная Гарриет! – Я их нашла, я скандал им закатила. Как я визжала, Господи! Не думала вовсе, что до самого Броадуса дойти может. – Ох этот Джон Табмен! – Меня могли обратно под ярмо упечь – да я про то не думала. – Бог ему судья, Джону Табмену! – Спас меня один человек, спас тем, что остановил. – Только истинно сильный может остановить нашу Гарриет! – Это был мой отец, Большой Бен Росс. Обнял меня и говорит: «Гарриет надо лишь того любить, кто саму Гарриет любит». – Продолжай, продолжай! – А кто любит Гарриет больше, чем Господь Бог? – Продолжай! – Братья мои родные! Мой Джон меня бросил. Да только я сама первая прочь ушла, от него ушла, от Джона. – Ох этот Джон Табмен! – Душою я Господу принадлежу, ибо Господь любит меня всех крепче. – Гарриет постигло несчастье! – Джон Табмен, слышишь ли ты? – Дерзай, Мозес! – Где бы ты ни был, Джон Табмен. – Вперед, Мозес, вперед! – Сердце твое для меня как на ладони, и мое тебе открыто. – Мозес всех сильней! – Да минуют беды твой дом. Да будут ночи твои сладки. – Мозес всех великодушней! – Да обретешь ты счастье в жизни, да пошлет тебе Господь легкую смерть. – Смерть всякого настигнет! – Да отыщешь ты женщину, которая будет любить тебя, даром что душа твоя в оковах. – Любовь – в ней вся суть! Глава 26 Еще не рассвело, когда мы достигли пункта назначения – доков на Делавэр-авеню. Туман сопровождал нас всю дорогу, но, едва мы ступили на пирс, как пелена свернулась рулоном и впереди, на мутном небе, стали вырисовываться детали городского пейзажа. Генри с Робертом теперь тащили сестру – Гарриет повисла между ними, раскинув руки буквой «Т», уцепившись за плечи братьев. Тогда я взял на себя обязанности проводника. Я повел маленький отряд к условленному месту – складскому помещению, где ждали Ота и Кессия. Гарриет бережно уложили на деревянные ящики. – И не вздумайте надо мною квохтать, – предупредила она Генри и Роберта. – Когда своих выводишь, оно не в пример легче. Оклемаюсь. – Гарриет, это просто чудо, – шепнул я. – Отродясь ничего подобного не видел. – Даст Бог, увидишь еще, – отвечала Гарриет, удерживая мой взгляд. С минуту Кессия гладила Гарриет по лбу, затем обернулась ко мне. Ее улыбка не предполагала слов, ее кивок казался совсем обыденным, но именно эти действия спровоцировали в моей душе смешение двух диаметрально противоположных чувств – скорби и радости. До сих пор я томился, не сознавая причины, – и вот осознал. Гарриет, ее братья, ее отец… Все вместе они вели священнейшую из войн – войну за то, чтобы жить одной дружной семьей. На Кессию я взглянул новыми глазами – как на мостик, готовый вернуть меня в Виргинию, где остались, подобно зарытому кладу, воспоминания о маме, где осталась Фина, обиженная мной. И я сделал самое естественное, что мог. Я обнял Кессию за плечи, и прижал к груди, и вдохнул цветочный запах ее кудрей, и ощутил персиковость ее щеки – отщепенец, нежданно-негаданно обретший сестру и с нею вместе обновление. Для большинства неволя – это непосильный труд, голод и унижения; для меня неволя складывалась не только и не столько из этих кошмаров. Ибо я был рабом своих амбиций: отец-де вытащит меня из убогой хижины, и я, способный и рачительный сын, сумею возродить Локлесс. Я забыл родную мать. Я вступил в господский дом, словно матери никогда у меня и не было. Потом случилась Переправа. Я спасся, очутился на свободном Севере, да только ведь менялась внешняя среда, а не я сам. И вот змеиная кожа самообмана сползла с меня шуршащим чулком, и миру предстал Хайрам, пусть не идеальный, но гораздо чище прежнего. – Все будет хорошо, Хай, все будет хорошо, вот увидишь, – приговаривала Кессия, гладя меня по спине, – так детей успокаивают. Лишь почувствовав на губах вкус соли, я осознал, что плачу, что разнюнился на груди у женщины. Ох, какой стыд, просто глаз не поднять. И все же я поднял и увидел: все, кого вывела Гарриет, тоже плачут – бросаются друг другу на шею, обливаются слезами. И у Кессии глаза мокрые, и Ота всхлипывает. Из доков мы выбирались не все скопом, а по очереди, чтобы не привлекать внимания горожан. Совсем загоняли одноколку, но к рассвету собрались в доме на Девятой улице. Успели благодаря точным расчетам. Рэймонд сварил ведро кофе, поставил на стол подносы с ржаными кексами, черным хлебом и яблочным пирогом из Марсовой пекарни. Голодны мы были ужасно, однако приличия старались соблюдать, не хапали сразу помногу. Впрочем, еды хватило для полного насыщения. – Вот она, значит, какая – свобода? – хмыкнул Роберт. Он покончил с завтраком первым и давно уже стоял у окна, в углу, наблюдая за остальными. – Ну, налопаться до отвала – это далеко не весь смысл свободы, – отвечал я. – И потом, на Севере тоже плохого хватает. – А все ж лучше, нежели в ярме ходить, верно, Хай-рам? – Конечно, в целом лучше. Только не обольщайся, что теперь совсем свободным будешь. Каждый к чему-то привязан, так жизнь устроена, я вот не сразу это понял. Зато здесь человек сам выбирает, от чего и от кого ему зависеть. – Ну, такое-то я сдюжу, – протянул Роберт. – Пожалуй, и к Мэри моей снова не прочь привязаться. – Люби тех, кто тебя любит, – изрек я. – Вот это правильно. – Ты с Гарриет уже говорил? – Куда там! Не знаю, как и начать. – Я вместо тебя поговорю. Я Мэри поклялся – значит, это мой долг. * * * Целый день Рэймонд опрашивал вызволенных, а я вел записи. Пока мы с Гарриет отсутствовали, филадельфийская ячейка позаботилась найти каждому жилье, и с наступлением темноты братья Гарриет разошлись по своим новым квартирам. Всем было велено сидеть тихо, не высовываться – уж конечно, в Мэриленде беглецов хватились и объявили в розыск, и, ясное дело, главной подозреваемой была Гарриет. К концу недели, по нашим расчетам, Филадельфия будет кишеть Райландовыми ищейками, но к этому времени Роберт, Бен и Генри с Джейн уже уедут дальше на Север. Итак, гостиная опустела, там остался я один. Гарриет с самого возвращения спала в моей комнате на втором этаже. Проводить Генри и Джейн вызвался сам Рэймонд. Уже в дверях он протянул мне конверт и сказал: – Держи. Не хотел тебя перед операцией взвинчивать. Теперь можешь прочесть. Только имей в виду: ты больше ничего не должен ни нам, ни Коррине. Вообще ником у. С письмом в руках я едва доковылял до ближайшего стула. На конверте был виргинский штемпель; догадаться, о чем сказано в письме, не составило труда. Коррина приказывала мне вернуться. Обратно в это дерьмо. И что бы там ни заявлял Рэймонд о чувстве долга, отказаться я не мог. Никак. Я уже полностью принадлежал Тайной дороге и не мыслил себя без этой организации. Исключи она меня из агентов – я бы просто не знал, что делать со своей жизнью. Вдобавок надо мной висела клятва, данная год назад (даром что по ощущениям минуло целое десятилетие), – клятва вызволить Софию. Блэнд погиб, но разве означала его смерть, что Софии вечно томиться под ярмом? Разве не справлюсь я без Микайи Блэнда? Примерно через час после Рэймондова ухода кое-как спустилась в гостиную Гарриет. Дохромала, опираясь на посох, до дивана, села, глубоко вздохнула. – Справились, значит, Гарриет? Закончена операция? – спросил я. – Закончена, друг. – Вообще-то не совсем. – Ты на что намекаешь? – Не рискнул сразу сказать. Просто, когда я Роберта забирал, мне пришлось… поклясться, короче, пришлось. Перед Мэри. Она Роберта не отпускала, ну я ей все и выложил.