– Нет. Истории все до одной правдивые. Я их не сочиняла и никто не сочинял. Их мне голоса нашептывают. Каждая история – основание моста. Без него, без основания, никак невозможно – рухнет мост. И менять в истории ничего нельзя ни мне, ни Санти Бесс, ни тебе. – Эх, а у меня все так ненадежно, Гарриет! Сила переносит меня куда попало – то в конюшню, то на настоящий мост, то на пустошь. – В конюшню, говоришь? Не к лошадиной ли поилке? – Ага. Поилка была полна воды, а впечатление – что меня туда засасывает. – Ну еще бы! А говоришь, куда попало сила переносит! – Что-то я не понимаю. – А ты подумай. Сам по мосту ехал. Санти Бесс в реку людей повела. Ты опять же из реки спасся. Ну и вчера откуда мы с тобой путь начали? С пирса. Я только глаза таращил. До меня все еще не дошло. Гарриет начала смеяться. – Вся штука в воде, Хайрам. Для Переправы вода надобна. Наверно, я рот разинул, потому что Гарриет уже просто давилась смехом. И у нее были основания для веселья. Действительно, как я сам не догадался! Мой дар обрушивался на меня со всей первобытной мощью исключительно возле воды, будь то лошадиная поилка, ледяной язык Гус-реки, слизнувший с моста экипаж, или набережная, где я угощался имбирными пряниками. Я чуть сам не захохотал, вспомнив нелепые Корринины попытки докопаться до истоков моего дара. Суть лежала на поверхности, но оставалась скрытой и для Коррины, и для меня самого. – Гарриет, а почему ты Лидию не спасешь? – спросил я. Мы шли к хижине, на огонек. – Истории, у которых конца нету, – они не действуют, Хайрам. Я в Алабаму переправиться не сумею. Ведь что мне о ней помнить, об Алабаме, когда я там сроду не бывала? Да если бы и бывала, недостаточно этого. Надобно и о человеке хоть немножко знать, которого вызволяешь. Такое редко выпадает. Вот почему я работаю, как обычный полевой агент. Правда, нынче будут пассажиры, которых я, как никто, знаю. * * * Почти на этих словах мы переступили порог хижины – дверь открылась нам навстречу, изнутри пахнуло живым человечьим теплом. Была уже глухая ночь, однако обитатели хижины и не думали спать. Они – четверо мужчин в штанах и простых рубахах, какие носят рабы на плантации, – окружили Гарриет. Двое, судя по лицам, доводились и ей, и друг другу близкими родственниками. Третий, сердечно поздоровавшись, отошел к очагу. А четвертый неожиданно оказался женщиной, переодетой в мужскую одежду, и с практически голым черепом – эти-то детали и ввели меня в заблуждение. Сразу пришли на ум две белые женщины, что во время съезда аболиционистов кричали о равенстве полов во всех сферах. Но эта конкретная женщина определенно решилась расстаться с волосами с совершенно иной целью. – Познакомься, Хайрам, – сказала Гарриет, указывая на человека, занятого очагом. – Это Чейз Пирс. Он, как всегда, согласился нас приютить, за что ему огромное спасибо. А вот эти паршивцы слова доброго не заслуживают. – Гарриет теперь улыбалась паре молодых мужчин с почти одинаковыми лицами. В следующую секунду она заключила их в объятия. Все трое рассмеялись. – Это братья мои, Бен и Генри, – пояснила Гарриет. – Оба трусоваты, ну да решились наконец. Впрочем, Генри не напрасно время тянул. Сбежал бы раньше – не встретил бы свою половину. Гарриет шагнула к женщине и погладила ее продолговатый, как яйцо, череп. – Это ты придумала. Мне бы самой не догадаться, – произнесла стриженая. Улыбка у нее была как бы отвоеванная у тревоги. – Пустяки! Выкарабкаемся из могилы, непременно выкарабкаемся. Иначе разве допустил бы Господь, чтоб волосы я остригла? То-то же. А за свободу волос не жаль, даже и таких, какие у меня были, какие редко сестре нашей даются. – Главное, что сработало, – заключила Гарриет. Женщина снова улыбнулась, на сей раз бодрее. – Это Джейн, жена Генри, – пояснила Гарриет. Джейн теперь улыбалась конкретно мне. Вероятно, облако темных кудрей скрадывало резкие ее черты, но кудри осыпались и явили все условно некрасивое – щелевидные глаза, несоразмерно большие уши, широкие скулы… Джейн, жена Генри, буквально излучала уверенность в успехе побега. Ее настрой разделяли и остальные. Я успел поучаствовать в достаточном количестве вызволений, но с подобным столкнулся впервые. Страх, вытаращенные глаза, перешептывания, в которых «А вдруг?..» звучало рефреном, – вот что я наблюдал до сих пор. Но эти трое со «станционным смотрителем» заодно смеялись, будто уже достигли вожделенного Севера. Чтобы такое имело место в Виргинии или даже в Филадельфии? Никогда. Причина, разумеется, была в Гарриет – Паромщице, богине войны с рабством как социальным явлением и даже с целой страной, рабство узаконившей. Честно говоря, сам факт Переправы впечатлил меня не настолько сильно, насколько потрясли эти вот смешки да подтрунивания без пяти минут беглецов. Я был близок к тому, чтобы поверить легендам о Гарриет. Она и впрямь пистолетное дуло на труса наставила. Она рискнула переправлять людей через реку в разгар зимы. Под ее взглядом плеть размякла в руке надсмотрщика. Она единственная не знала провалов, при ней не погиб ни один «пассажир» Тайной дороги свободы. Эти четверо в натопленной хижине, без сомнения, были наслышаны о деяниях Гарриет; по интонациям, по жестам я понял – они считают скорое «отправление» из Мэриленда своим священным правом и даже долгом избранных. Да свершится предначертанное, ибо с ними Мозес, коей дано шествовать по водам, и раздвигать оные, и вести свой народ. Гарриет между тем излагала подробности плана: – Чем проще задумка, тем вернее дело. Так уж повелось у нас – не мудрить, в этом истинная мудрость и есть. Но вы мне родня, потому я на ваши условия согласна, только и вы уж соблюдайте, что вам сказано. Назад ходу не будет, вот это запомните крепко. В этот момент я острее, чем даже в процессе вчерашней Переправы, осознал: все свои прозвания Гарриет заслужила. Уж конечно, простые смертные так уверенно не говорят, однако дело не только в интонациях. Гарриет завораживала, на нее смотрели с благоговением. Казалось, сама ночь скукожилась за хлипкими стенами, внимая Паромщице, и даже от лаконично сурового «Назад ходу не будет» никто не ощутил страха, ибо прозвучали эти слова не как угроза, но как пророчество. – Джейн и Генри, вы останетесь у Чейза, пересидите тут до завтрашнего вечера. Чтоб из хижины ни ногой. Нынче воскресенье, вас вряд ли хватятся. Бен, ты вкалывать не станешь, но сделай такое одолжение, помелькай завтра в поместье. Не надобно нам, чтоб старый Броадус со своими подлипалами хоть на одну ниточку вышли, покуда вся паутина не сплетена. Завтра в это же время встречаемся у папы. Отдохнем – и в путь. Гарриет замолчала, откинулась на стуле. Затем, опираясь на посох, поднялась: – Если что-то пойдет не так – сюда приходите. Хайрам, послушай. Мы тут не все в сборе. Нету Роберта, брата нашего. У него жена на сносях, он и вовсе бежать не хотел, да старый Броадус продать его задумал с молотка. Роберт, как прослышал, конечно, решился, но сказал так: буду с женой до последней минуточки. Я его разубеждала, только без толку. Ладно, пускай. Что с ним поделаешь? Неправильно я решила, сама чую, да брат есть брат. – Я Роберту наказала, чтоб молчок. Ни единой живой душе чтоб ни полслова. Прознаю, говорю, что сболтнул, – на себя пеняй. По-свойски разберусь. Всех касается. Ох и подсуропил он нам, Роберт-то. Теперь идти за ним надо. Ты, Хайрам, и пойдешь. Не скажу, что я такого совсем не ожидал. Гарриет никаких подробностей мне не сообщила, я и догадался: будет особое задание. А что Паромщица скрытничает – это к моей же пользе. Меньше буду переживать, беспокоиться до срока. Ведь тут не Виргиния, идти придется одному. – Я бы сама пошла, – продолжала Гарриет, – да там поблизости плантация, где я работала. И меня вполне могут поджидать. Ты, Хайрам, ловчее проскочишь, ты ведь там человек новый. И пропуска при тебе – твой и Робертов. Выкрутишься, если что. – Когда идти, Гарриет? – только и спросил я. – Прямо сейчас и выдвигайся. Чтоб еще до свету на месте быть. Там пережди, спрячься где-нибудь. Как стемнеет, идите с Робертом куда условлено – к дому нашего отца. Роберт дорогу знает. – Будет сделано. – Погоди, еще не все. – Гарриет обернулась к Чейзу Пирсу. – Чейз, принеси-ка… Ага, это самое. Чейз шагнул к буфету и достал с полки нечто завернутое в тряпицу. Вещь была передана Гарриет, ее пальцы бестрепетно развязали уголки ткани – и при отблесках очага скупо, холодно заблестело пистолетное дуло. – Держи, Хайрам, – сказала Гарриет. – Это для них, а в большей степени – для тебя. Понадобится, только если уж поздно будет, так вот чтоб тебе не совсем задаром пропасть. * * * Получив последние инструкции, я углубился в лес. Путь мой был отмечен тайными знаками. Я видел их и в темноте – во-первых, взошла луна, во-вторых, я знал, что искать. Звездочка, вырезанная на коре черного дуба; пять веточек, втоптанных в землю (из них две указывают на восток); рисунок на валуне – полумесяц и под ним лопата. Не все знаки удалось найти, я даже покружил немного на одном месте, но все-таки добрался до Робертовой хижины прежде, чем рассвело. Времени получилось даже с запасом. Плантация Броадуса, как я отметил, ни в какое сравнение не шла с локлесскими тучными землями, а что до жилищ невольников, это были ну просто лачуги, разбросанные по лесу. Броадус не догадался даже очистить участок от деревьев и кустарников, чтобы получилось подобие нашей локлесской Улицы. Понятно, почему Гарриет хочет забыть о прошлом – судя по всему, у старого Броадуса невольники влачат самое жалкое существование. Начинался воскресный день. По воскресеньям людей на плантацию не гоняют, а значит и не пересчитывают. Надсмотрщик хватится Роберта не раньше чем в понедельник. К тому времени мы все будем в Филадельфии. Я вообразил: вот Рэймонд, Ота, я и не знакомый мне пока Роберт сидим в гостиной на Девятой улице, разрабатываем план, как отправить вызволенных в Канаду или Нью-Йорк. Тряхнул головой: не говори «гоп», Хайрам. Пока надо следовать уже готовому плану. А согласно ему, Роберт перед самым рассветом должен открыть дверь своей хижины и свистнуть, после чего вступить в лес, где мы с ним и встретимся. Я отвечу ему заготовленной фразой, он скажет отзыв. Если свиста я не услышу или слова будут не те, я пойму: нам грозит провал. Тогда я вернусь к Чейзу Пирсу. Пока же я не шевелясь сидел в зарослях и ждал. Вот скрипнула дверь, на пороге возникла темная фигура, раздался свист. Фигура отделилась от хижины и двинулась в мою сторону. Я вышел из укрытия и произнес: – Подан поезд до Сиона. – Уже сажусь в вагон, – откликнулся Роберт. Это был человек среднего роста, худощавый, жилистый; от других родственников Гарриет его отличало выражение лица. Тоска, отчаяние, потерянность – вместо радостного возбуждения, какое я совсем недавно наблюдал у Бена, Генри и Джейн. Тяжкое бремя давило Роберту на плечи; никогда еще мне не попадался приневоленный, которого ничуть не вдохновляла близкая свобода. – Отправляемся как стемнеет, – сказал я. – Буду ждать тебя здесь. Не опаздывай. Роберт кивнул и поспешил обратно в хижину. А я углубился в лес. Мало ли что воскресенье – все равно незачем мелькать вблизи плантации. Я шел довольно долго (тропа забирала вверх), пока не очутился на скалистом холме, где обнаружил небольшую пещеру. Там я отдыхал весь день, а когда начало смеркаться, двинулся обратно, к Робертовому жилищу, рассчитывая прийти в назначенное место одновременно с Робертом. Однако в зарослях никто меня не ждал. Я медлил – вдруг Роберт недопонял, не уловил насчет времени отправления? Потом стал подумывать, не убраться ли мне подобру-поздорову; в конце концов, Гарриет – женщина строгая, и никому, даже своей родне, поблажек не делает. Не явился Роберт – сам виноват. Будь я в Виргинии, я бы, пожалуй, и впрямь ушел без Роберта. Но с виргинских вылазок минули месяцы, я изменился. После памятного Съезда аболиционистов я часто думал о Микайе Блэнде. Он мог спастись, но рассудил, что лучше уж ему свидеться с Отой не ранее чем на том свете, нежели объяснять другу на свете этом, почему бросил Лидию и детей в беде. Решимость мою подкрепляли и вещи вполне материальные – собственноручно выправленные пропуска. Словом, я свой выбор сделал: остаюсь и жду. Вернусь к Гарриет либо вместе с ее братом, либо, если так суждено, не вернусь вовсе. С такой мыслью я выбрался из зарослей и направился к хижине. Дверь, эта хлипкая преграда, не способная приглушить звуков семейной ссоры, была распахнута. Роберт сидел на койке, как бы подставив понурую свою голову под упреки и жалобы, изливаемые женщиной, что мерила шагами тесное жилище. Голос ее то грубел от ярости, то срывался на жалобный, почти собачий, визг: – Бросаешь меня, да? Нечего запираться, Роберт Росс, я тебя как облупленного знаю. Так и скажи, по-честному: иду, мол, к Дженнингсам на ферму, там девка уж больно сочная. Настоящий мужчина и сказал бы, а не мямлил бы про папашу с мамашей. – Мэри, я не вру, ей-богу, не вру. Я правда к родителям собрался. Надо их навестить и брата заодно. Воскресенье ж нынче, а я по воскресеньям завсегда… Вон Джейкоб меня дожидает – сама погляди. – Роберт кивнул на дверной проем, и я понял, что имеет он в виду меня. – Я ж про него говорил, про Джейкоба, – продолжал Роберт. – Это гаррисоновский человек. Он меня поведет. Джейкоб, ну скажи хоть ты ей! Мэри смерила меня взглядом и закатила глаза. – Не вижу никаких Джейкобов! – Как не видишь? Да вот же он! – Раньше ты без провожатых обходился, а теперь чего поменялось? Этот, который за дверью, вообще нездешний. Если ты дорогу забыл, так я с тобой могу пойти. Что, не гожусь? Вот ты себя и выдал, Роберт Росс. Все знаю про твои шашни, про девку твою, потаскуху! Дело принимало серьезный оборот. Я не мог больше оставаться снаружи, я вошел. И разглядел Мэри в подробностях. Миниатюрная, хрупкая, исполненная праведного гнева, она действительно знала мужа как облупленного. Врать ей было бессмысленно. Не догадываясь об истинном смысле происходящего, Мэри совершенно точно определила, что Роберт собирается отнюдь не в гости к родителям. – Это ты-то Джейкоб? – бросила Мэри, едва не испепелив меня взглядом. – А ну как я с тобой до Гаррисонов прогуляюсь да спрошу, тамошний ты или нет? – Нам этого делать нельзя, – отчеканил я. – Нам? Ладно, я и одна могу. Прямо сейчас и пойду. – Я запрещаю. – Да неужто? По рукам, по ногам меня скрутишь, так, что ли? – Нет, мэм. Вы просто никуда не пойдете, и все. Именно этого я добиваюсь. Мэри смотрела недоверчиво, но, по крайней мере, уже без непробиваемого упрямства. – Вы правы, меня зовут вовсе не Джейкобом, – зачастил я. – Вашему Роберту пришлось солгать. Если вы поступите так, как грозитесь, вы навлечете беду на себя и на всех, кто вам дорог. Настоящую беду, Мэри, настоящее горе, с которым не сравнится даже супружеская измена. Роберт, все так же сидевший на койке, простонал: – Ребенок! – Миссис Мэри, – продолжал я, – Роберт не посвятил вас в свои планы. Вы правильно догадались: он темнит. Он уходит. Так надо. Вы не должны мешать ему.