Той же ночью мы двое – я и Блэнд – затаились в переулке. От газовых рожков лился мутный свет, и улица казалась погруженной в воду. Наши взгляды были прикованы к дому Илона Симпсона, что находился совсем рядом с Вашингтон-сквер. Район считался престижным – все здания из песчаника, на окнах добротные ставни, близлежащий парк одним своим названием воскрешает в памяти славные дни, когда рождалось государство. Теперь здесь предпочитала селиться белая знать, но роскошные особняки она строила на костях братьев моих по крови. Я прочел о Филадельфии достаточно и знал: этот город, да и весь штат Пенсильвания, имеет статус свободного сравнительно недолго. Еще в конце прошлого века здесь были хозяева и приневоленные. И тогда же вспыхнула эпидемия желтой лихорадки[27]. Боролся с нею прославленный врач Бенджамин Раш. Впрочем, если учесть, какие методы борьбы он предложил, язык не повернется назвать его врачом. Короче, мистера Раша посетила интересная мысль: чернокожие-де отмечены невосприимчивостью к заразе. И даже больше: само их присутствие оздоравливает воздух, ибо вонючие тела способны задерживать в себе скверну. Невольников сотнями свозили в очаги заражения в надежде на «черную магию». Разумеется, все эти несчастные умерли. Когда же город стал задыхаться от черных трупов, городские власти выделили под захоронение особый участок – подальше от кладбища для белых, также погибших от лихорадки. Это был пустырь. Трупы невольников швыряли в общие могилы. Прошло немало лет, лихорадка изгладилась из людской памяти, в огне войны родилась новая страна – тогда-то территория братских могил и была пущена под застройку. Здесь выросли дома, один другого наряднее и богаче, а само место нарекли в честь генерала-освободителя, который защищал интересы белых. «Вот так-то, Хайрам, – говорил я себе, читая об этом. – Вот она, страна! Вот он, хваленый свободный Север! Даже здесь вся роскошь на хребте нашего брата зиждется. В прямом смысле». – Как случилось, что вы стали этим заниматься? – шепнул я Блэнду. Мы вели наблюдение уже несколько часов. – Ты хочешь знать, какие обстоятельства толкают белых на путь аболиционизма? – Нет, я насчет вас лично. – Изволь, расскажу. Мой отец умер, когда я был ребенком. Матушка не могла одна тянуть нас с сестрой. Я помогал, как умел. За любую работу брался, даром что мальчишка совсем. Лору отдали чужим людям на воспитание – я ее так и не видел. Чуть только в лета вошел – подался от дома подальше. Приключений искал на свою голову. Дернул на Юг, в армию завербовался, на войну с семинолами[28]. Война-то мне мозги и прочистила. Я всякого насмотрелся: как индейские деревни жгут, беззащитных, невинных убивают, детей в рабство уводят. Понял: мои горести – чепуха по сравнению с тем, что политические игры уготовили другим людям. Конечно, я причины зла не видел – образования не хватало. Зато я быстро сообразил, с какого конца за дело браться. Тут матушка моя умерла, и я домой вернулся – Лору опекать. Работал в доках, но каждую свободную минуту проводил в библиотеке. Из книг узнал, что это за движение – аболиционизм. А вскоре встретил живых аболиционистов и вступил в их ряды. Стал агентом, действовал сначала в северных штатах – Огайо, Индиане, Массачусетсе. Затем меня в Нью-Йорк перевели. Там я познакомился с Корриной Куинн и попал в Локлесс. Блэнд хотел что-то добавить, но тут материализовалась причина нашего бдения. Из дома, который принадлежал Илону Симпсону, вышел и выжидательно замер на тротуаре неизвестный белый мужчина. Блэнд достал из кармана сигару, прикурил, выпустил колечко дыма и обернулся ко мне. Огонька на кончике сигары было достаточно, чтобы я разглядел: Блэнд улыбается. Подтвердив таким образом мою догадку (что белый – именно тот, который нам и нужен), Блэнд шагнул из укрытия. Белый поспешил к нему приблизиться. Блэнд вернулся в переулок. Белый семенил следом. – Мне сказали, лишних никого не будет, – набросился он на Блэнда, едва тень скрыла их обоих. – Сказали, делов на полминуты. Уж не Илон ли Симпсон собственной персоной, подумал я, но быстро отмел эту мысль. Джентльмены иначе одеваются. Да и выражаются. – За полминуты, Чалмерс, дела не сделать, – оборвал Блэнд. – По крайней мере, важного дела. – Вот, держите. – Чалмерс протянул Блэнду сверток. – Что от меня требовалось, то я добыл. – Проверить надо, что вы там добыли. Пойдемте-ка в дом, – сказал Блэнд. – Черта с два я туда пойду! То, значит, все шито-крыто, делов на полминуты, а то… Этот, который с вами, он здесь зачем? Такого уговору не было. И насчет в дом идти тоже не было… – Это уж мне решать, – процедил Блэнд. – И в дом вы нас впустите, Чалмерс. Вам это ничего не стоит. Вам велели принести бумаги на имя конкретного человека. Как, спрашивается, я проверю в темноте, что именно вы мне всучить пытаетесь? Значит, ведите нас в дом вашего хозяина, ибо это ближайшее место, где имеются лампы. – Хозяина? – возмутился Чалмерс. – Мистер Симпсон мне никакой не хозяин. – И то правда. Я – ваш хозяин. И я вам приказываю впустить нас в дом с целью удостовериться, что бумаги – те самые. Не подчинитесь – так мы свои, особые, бумаги пошлем мистеру Симпсону. Впрочем, чего вам бояться – он же никакой вам не хозяин. Так вот, дражайший Чалмерс, мы сообщим об истинном характере прогулок, на которые вы увлекаете сестрицу мистера Илона Симпсона всякий раз, когда она приезжает в наш славный город. Без сомнения, мистер Илон Симпсон весьма заинтересуется данной информацией. Он будет приятно удивлен, когда узнает, что к своим секретарским обязанностям вы присовокупили такой пункт, как компрометация всего семейства Симпсон. Темнота не позволила мне разглядеть выражение Чалмерсова лица, зато он выдал свои чувства, попятившись от Блэнда. Полагаю, он рад был бы броситься наутек. Вероятно, и он, и сказанная сестрица уже и вещички собрали, приготовились к побегу. А может, и нет. Может, Чалмерс решил оставить мисс Симпсон наедине с последствиями их романа; за углом его ждет кеб, а далеко на Севере любящее семейство уже распростерло объятия блудному сыну. Или он намылился в Орегон (эта версия почему-то казалась мне самой правдоподобной); или вздумал уйти в плавание, заранее сговорившись с неунывающими матросами (тут я на себя его действия примерял). – Советую все хорошенько взвесить, Чалмерс, – снова заговорил Блэнд. – Много ли у вас шансов против такого человека, как Илон Симпсон? То-то же. Делайте как я велю. Секретность вам гарантирована. И справимся мы быстро – моргнуть не успеете. Ну, не упрямьтесь. Делов на полминуты, как вы изволили выразиться. Чалмерс, еще чуток поколебавшись, походкой человека, решившего про себя «Будь что будет», направился к дому. Он отпер дверь, и мы проследовали за ним по лестнице, миновали холл и гостиную и остановились в боковой комнате, которая, очевидно, служила Илону Симпсону кабинетом. Чалмерс зажег лампу. Блэнд сел за стол. Бумаг было немного – он живо пробежал их глазами, после чего заключил: – Ни одна не годится, Чалмерс. – Как это не годится? Мне сказали, нужна переписка мистера Симпсона. Я ее добыл. Я свое дело сделал, и отстаньте от меня. – Полагаю, суть задания была объяснена несколько иначе, – не смутился Блэнд. – Вы хоть озаботились взглянуть, кому эти письма адресованы? – Мне сказали: нужны письма. Вот они. Забирайте, – гнул свое Чалмерс. – Этих недостаточно. – Блэнд теперь сверлил меня взглядом. – Поищем другие. Он встал из-за стола и, светя себе лампой, прошелся по периметру комнаты. Предварительно он кивнул в мою сторону. Задание было яснее ясного. Я занялся выдвижными ящиками. Обнаружил дневник, несколько писем личного характера, стопочку пригласительных открыток – ничего, связанного с Мак-Кирнаном. Разочарованный, я перевел глаза на Блэнда. Его усилия были сосредоточены на дубовом сундучке в углу кабинета. Блэнд опустился на колени, ощупал железный замок. Выудил из кармана мешочек, а из мешочка проволоку. Чамберс, устроившийся в кресле с высокой спинкой, нервно теребил пуговицу, стараясь не смотреть, как Блэнд возится с замком. Наконец замок щелкнул, крышка почти подпрыгнула на тугих пружинах, и Блэндово лицо расплылось в торжествующей улыбке, адресованной Чалмерс у. Из сундучка Блэнд извлек пачку аккуратно вскрытых конвертов, положил на стол. Я принялся вытряхивать письма и почти сразу понял: вот оно, искомое. Ибо эти письма имели совершенно иную тональность. За лаконичностью, даже обрывистостью фраз стояли судьбы людей – продаваемых, приобретаемых, разлучаемых с родными. Что касается чисел, из них явственно следовало: Илон Симпсон сделал состояние на торговле живым товаром. Ни его самого, ни Симпсона-старшего я никогда не видел, однако перед моим мысленным взором буквально вырос белый джентльмен – желанный гость в лучших домах Северных штатов, пример образованности и изысканного обхождения, не замеченный в связях, его порочащих, не втянутый ни в одну из комбинаций, от которой идет даже слабенький душок. Да только в дубовом сундучке таился Симпсонов двойник – нечистоплотный субъект, преступник, гнусный член гнусного общества, которое подстраховывает «своих»; фундаментом же для дома его служила братская могила, что ширилась и углублялась с каждой новой сделкой, а допускал такую ситуацию якобы свободный от рабства город Филадельфия. Мне попались и письма от Мак-Кирнана. Пригодятся: чем больше образцов, тем лучше. – Мистер Симпсон обнаружит пропажу! – захныкал Чалмерс. – Ничего подобного. Сам он не хватится, если только вы его на мысль не наведете, – отрезал Блэнд. Мы направились к двери. Удрученный Чалмерс плелся следом. – В ближайшие дни с вами свяжутся, – говорил ему Блэнд. – У нас имеются точные сведения, что ваш так называемый не-хозяин не появится еще неделю. Письма мы вернем, вы их положите на место, запрете на замок. После этого вы свободны. Можете катиться на все четыре стороны. Пара дней мне понадобилась, чтобы подделать пропуска для Лидии с детьми и рекомендательные письма для Блэнда, перемещаться без которых по отдельным графствам было крайне опасно. Документы мы вернули Чалмерсу – и больше о нем не слыхали. Даже после того как события стали развиваться по неожиданному сценарию, никто из наших врагов не вышел ни на Рэймонда, ни на Оту, ни на остальных членов филадельфийской ячейки. Блэнд вскоре уехал в Алабаму. Попрощаться с ним мне не позволили. У нас прощания вообще редко удавались, но в данном случае я ужасно досадовал. Хотелось, чтобы весь план донес до меня Блэнд – а это сделал Рэймонд. По его словам, операция по вызволению должна была стать самой дерзкой из всех, подготовленных филадельфийской ячейкой. Блэнду следовало направиться в Цинциннати, где надежный агент подготовил для него убежище. Там Блэнд изучит побережье реки Огайо на предмет «станций» и выберет подходящую либо в Индиане, либо в Иллинойсе, после чего поедет на Юг, в Алабаму, этот оплот рабства. Его цель – город Флоренция; именно там, в неволе у Мак-Кирнана, живет Хэнк Пирсон, старый верный друг Оты. Хэнк приведет к Блэнду Лидию и детей. Лидия узнает, что Блэнду можно доверять по шали – эту шаль она сама оставила мужу на память. Далее Блэнд, выдавая себя за владельца Лидии и детей, повезет их в Филадельфию. Если по пути они окажутся разделены, Лидию выручит поддельный пропуск. Рискованность плана усугублялась временем года, выбранным для его исполнения. Стоял август – пора коротких ночей. Однако ждать длинных, зимних, благословенных для каждого агента было нельзя, поскольку разведка принесла неутешительные вести: Мак-Кирнану грозит разорение; по всей вероятности, очень скоро он начнет распродавать невольников порознь, и следы Лидии и детей затеряются навсегда, а вся наша подготовка пойдет насмарку. Глава 20 Итак, был конец августа – неподходящий сезон для вызволений. Оставалось, набравшись терпения, ждать, когда Блэнд подаст весточку. Однако, к счастью, как раз на это время выпадал ежегодный Съезд борцов с рабством. Эти люди вносили свою лепту посредством публичных выступлений, газетных статей и противостояния членам правительства, стригшим купоны с южных плантаций. Дорога свободы вела свою войну – жестокую и беспощадную партизанскую, а значит, тайную, но имелась у нас и вполне легальная поддержка. Пересечься со своими соратниками мы могли только на августовском съезде. Признаюсь, я опасался встречи с членами виргинской ячейки. Точнее, меня напрягала перспектива вновь увидеть Коррину. Сразу после того как уехал Блэнд, мы – Рэймонд, Ота и я – стали готовиться и через две недели сами отбыли в северном направлении – к горам штата Нью-Йорк. Блэнд же двигался все дальше к Югу. До меня постепенно доходило: Рэймонд с Отой работают сразу на два фронта. Во-первых, поставляют информацию легальным аболиционистам, во-вторых, не боятся замарать руки «в тылу» (и от меня ждут отнюдь не чистоплюйства). К востоку от Миссисипи не было ячейки, равной филадельфийской по количеству вызволений. Взять историю Оты, который спасся из самого сердца южного ада, вырвался из тисков сиротства и сумел воссоединиться с истосковавшимися родными. Эта одиссея считалась едва ли не самым ярким достижением филадельфийской ячейки. Впрочем, на вторую ночь в фургон к нам троим подсела та, чьи успехи многократно превосходили нашу деятельность. Я, разумеется, говорю о Мозес. На тот момент она перестала быть для меня фигурой мифической – я ведь прочел архив Рэймонда и из многих свидетельств почерпнул реальные факты Переправ. И все-таки, когда Мозес шагнула на ступеньку фургона, неся с собою запах опасности заодно с вдохновением сердечного надрыва, я настолько растерялся, что едва промямлил: «Добрый вечер». Мозес тепло поздоровалась с Рэймондом, кивнула Оте и перевела взгляд на меня. – Как поживаешь, друг? Лишь теперь я сообразил, что первая наша встреча состоялась, когда Блэнд спас меня от Райландовых ищеек. – Хорошо, – вымучил я. Тогда, ночью, Мозес опиралась на посох. Он и сейчас был при ней, и я заметил то, чего не разглядел раньше: посох испещряли рисунки, надписи, непонятные знаки. На мое недоуменное лицо Мозес отреагировала снисходительным объяснением: – Я без этой штуковины ни шагу. Не простая палка, не думай. Из амбрового дерева, которое в родных краях растет, вырезан он, посох мой. Фургон покатил дальше. Я все таращился на Мозес, отлично понимая, что выгляжу как идиот. Эта женщина даже и без мистической силы была самым ценным агентом, какие только служили Тайной дороге свободы. Из архива и рассказов я знал, что за горькая доля ей выпала. Рабство когтищами прошлось по ее душе, оставив страшные шрамы, но хребта не переломило. Подумав так, я перенесся мыслями в собственное недавнее прошлое – вспомнил унижения в тюрьме и в яме, заново прочувствовал, каково бывает преследуемому зверю. Наверно, решил я, испытания посылались с определенной целью. Наверно, следовало опуститься на самое дно, познать рабство во всей его гнусности, чтобы сделаться Паромщиком. Рэймонд, обращаясь к Мозес, употреблял имя Гарриет[29]; я и раньше слышал, что Мозес предпочитает называться именно так. Но отказ от прозвищ, таинственных и порой подобострастных, никоим образом не влиял на отношение Рэймонда – он, фигурально выражаясь, стоял перед нашей попутчицей навытяжку. Ждал, как солдат от генерала, распоряжений (которых Мозес не делала) и не лез с вопросами, сам отвечая Мозес четко и подробно. Днем позже мы прибыли в лагерь у самой границы с Канадой. Земля, отведенная для нужд съезда (расчищенное поле), принадлежала одному из состоятельных покровителей нашей организации. Говорили, будто этот человек планирует переселить сюда целое сообщество чернокожих, с тем чтобы они основали общину и трудились исключительно для своего блага. Накануне прошел ливень – из фургона пришлось спрыгивать в жирную грязищу, поднимая тучи брызг. Оставив фургон на краю лагеря, на горке, мы разделились – каждый побрел, куда его ноги несли. Я направился к ряду палаток, заляпанных грязью (они стояли у самого леса, из каждой доносились голоса – споры, убеждения, порой взрывы хохота). Послушав немного, я переключился на импровизированную трибуну под навесом; за ней шло еще несколько таких шатров с ораторами, и перед каждым толкалась плотная толпа. Выступавшие соперничали за зрителей – по крайней мере, такое у меня сложилось впечатление. Протиснувшись ближе к трибуне, я был неприятно поражен видом оратора: в миткалевых штанах и в цилиндре, этот белый утирал слезы рукавом засаленного сюртука и речитативом рассказывал потрясенной аудитории, как ром и пиво лишили его дома и семьи, оставив в чем был, то есть в этих вот обносках, – да только он не какой-нибудь слюнтяй, он завяжет, он капли в рот сейчас не берет и брать не станет, покуда проклятие сие – алкоголь – на всей земле не искоренится. Я поспешил прочь. Поодаль от горького пьяницы две женщины, взятые в плотное кольцо, обе с обритыми головами и в рабочих комбинезонах, заявляли о необходимости уравнять женский пол с полом мужским, причем во всех сферах. Разгоряченные, они вскоре перешли на крик, затем на визг, распространявшийся далеко за пределы «кольца». Договорились же они вот до чего: кто немедленно не подпишется под постулатами суфражизма, тот будет считаться пособником гнусных заговорщиков, которые вздумали обокрасть целых полмира. Насчет обкрадывания они не преувеличивали, и я в этом убедился, пройдя к следующему навесу. Там белый каялся перед индейцем, стоявшим, словно изваяние, во всем великолепии традиционного костюма. Белый говорил о грабежах, о чудовищном их размахе, о том, что завоеватели ничем не гнушались ради земли, что Джорджия, Каролина, Виргиния – захваченные территории. К этой информации я приплюсовал собственные познания о том, что с жирными красноземами сталось после, и решил: грех разбоя будет усугублен грехом приневоливания, и никому из преступников не отвертеться на Страшном суде. Я двинулся дальше, к стайке детишек, что сгрудились за спиной другого белого. Тот обрушил гнев на американские заводы и фабрики. Оказалось, детей продают родные отцы и матери, оттого что не могут более содержать; полагают, что пресловутый кусок хлеба дитя заработает себе каторжным трудом. Оратор был представителем общества спасения таких вот несчастных малюток; по его словам, выходило, что лишь усилиями благодетелей эти малыши, вызволенные из лап капитала, скоро пойдут в школу, как и положено в их возрасте. Послушав про детей, я переместился к трибуне, с которой некий тред-юнионист критиковал опять же фабрики, предлагая отнять их у владельцев-паразитов и передать в руки тех, кто там трудится. Дальше – больше. Следующий оратор вовсе хотел уничтожить весь промышленный комплекс, ибо нынешний общественный строй себя изжил. Пускай люди собираются в общины, работают все вместе и делят поровну плоды трудов своих. Вот он, апогей радикализма, подумал я, но ошибся. Я не дошел еще до самой дальней палатки, где распиналась, судя по виду, старая дева. Отрекитесь, вещала она, от оков супружества, ибо оно тоже рабство; примите идею свободной любви, станьте независимыми в своих прихотях (на этом слове меня передернуло). Близился полдень. Промытые августовские небеса ослепляли синевой и золотом. Становилось жарко. За неимением платка я отер лоб рукавом, присел в тенечке, подальше от палаточных перепалок. Мне казалось, я за утро прошел целый университетский курс. Лишь год назад я открестился бы не задумываясь разом ото всех идей – либеральных и суфражистских, отмел бы саму возможность возвращения к общинному строю. Да, так сделал бы Хайрам прежний, знавший жизнь по книжкам из отцовской библиотеки. Нынешнего Хайрама потряхивало при мысли, что идеями фонтанирует столько народу, что им, идеям, похоже, не иссякнуть. Я вздрогнул под чьим-то взглядом. Возле крайней палатки стояла молодая женщина – навскидку я дал бы ей лет двадцать пять. Наши глаза встретились, и женщина, улыбнувшись, решительно пошла ко мне. Лицо у нее было тонкое, кожа светло-коричневая, волосы – как туча, черная и курчавая, – мягко касались щек, шеи, плеч. Из учтивости я поднялся. Женщина уже не улыбалась – она осматривала меня, как бы сличая с неким мысленным образцом, и вдруг выдала фразу, которой я меньше всего ожидал: – Как поживаешь, Хай? Услышь я такое в любом другом месте, обрадовался бы. Узнавание наполнило бы меня мыслями о доме. Но тут я насторожился. Откуда этой женщине мое имя известно? Вопросы теснились, как невольники в корабельном трюме. – Да не бойся ты! – воскликнула женщина. – Теперь все хорошо будет. – Она протянула мне руку и представилась: – Кессия. Я руку ей не пожал, а она ничуть и не обиделась. – Мы с тобой земляки, Хай. Я из графства Ильм, что в Виргинии. Тоже локлесская, как и ты. Говорят, ты все помнишь, а меня вот позабыл. Это не страшно. Я тебя, маленького, нянчила, когда мама твоя уходила. Бывало, просит: «Кессия, пригляди за моим», ну я и… – Кто просит? – Да мама же твоя, матушка Роза – так мы ее называли. А ты мою маму знать должен. Ее зовут Фина. Нас у нее пятеро было. Всех поодиночке распродали, бог весть, где мои братья и сестры. А мне повезло. Я вырвалась. Вот служу Тайной дороге. Прослышала, что здесь, в лагере, парень из Локлесса, тоже беглый и тоже агент. Хайрамом звать. Ну, думаю, точно ты, больше некому.