– Погребение заживо, ночная травля – все это, по моему убеждению, омерзительно. Мне представляется, Хай-рам, что перед тобой следует извиниться. То, чему тебя подвергли, пусть и ради высокой цели, было недопустимо. – Вы тут ни при чем, – сказал я. – Нет, вина лежит и на мне. Я ведь в этой армии служу. Впрочем, хоть я и не в силах исправить Корринины… гм… ошибки, я зато отвечаю за свои действия. Коррина избрала неправильную стратегию. Поступила жестоко по отношению к тебе и немало навредила всей организации… – Рэймонд наконец-то поднял взгляд и добавил: – Что до силы, которой ты, возможно, наделен, ее поиски оправданием не являются. – Это ничего. Ничего. Я понимаю, – зачастил я. Рэймонд вдохнул поглубже. – Нет, Хайрам, боюсь, не понимаешь. – А я, – вмешался Блэнд, – знаю больше, чем тебе кажется, Хайрам. – О чем? – Обо всем. О Софии, например, и о твоей влюбленности я знал с самого начала. Работа у меня такая. Мне известно, что ты тогда чувствовал, что сейчас чувствуешь, но не только. Я знаю также, где сейчас находится София. – Что?! В затылке запульсировало едва ли не сильнее, чем сегодня утром, за минуту до обморока. – Хороши были бы из нас агенты, – усмехнулся Блэнд, – не знай мы, с кем ты бежать надумал, и не следи за дальнейшей судьбой твоей подруги. – Я ведь спрашивал Коррину, а она сказала, ее власть лимиты имеет! – Да, Хайрам, я в курсе. В курсе. Коррина жестоко с тобой обошлась. Я ее оправдывать не стану. Одно скажу, хотя ты и сам мог бы сообразить: для агента вроде белой Коррины Куинн все не так, как для агента вроде чернокожего Хайрама Уокера. И это логично. По ту сторону и счет другой, Хайрам. Я попытался дистанцироваться от мигрени – выдохнул одно слово: – Где? – В поместье твоего отца. В Локлессе. Коррина уговорила его принять Софию обратно. – То есть вы ее не вызволили? У вас такая силища, а вы одну несчастную женщину не можете… – В Виргинии свои правила. Мы стараемся обернуть их в свою пользу. Не всегда получается. – Понятно. Вы ее там и оставите. В неволе, – хмыкнул я. – Нет, – возразил Ота. – Мы никого не оставляем. Никогда. У них там свои правила. А у нас, черт возьми, свои. – Хайрам, – снова перехватил Рэймонд нить разговора, – ты здесь не затем, чтоб слушать, как мы в извинениях рассыпаемся. Мы и план имеем. – Видишь ли, Хайрам, нам не просто известно, где твоя София. Мы придумали, как ее вызволить. Глава 18 В следующие несколько дней, бродя по филадельфийским улицам, орудуя в мастерской долотом или работая на токарном станке, выправляя вольные и паспорта для беглецов, я думал только о Софии. Она представлялась мне в рождественскую ночь: горит костер, недвижен кувшин на изящной головке, венчающей стройную шею. Я видел ее в беседке с бутылкой эля и в мастерской – длинные пальцы скользят по пыльным дверцам, столешницам, кресельным подлокотникам. Чаще всего я воспроизводил в деталях нашу прогулку до оврага – и жалел, ох как жалел, что не решился тогда обнять Софию. А еще я предавался мечтам: как мы поженимся и станем жить в Филадельфии. К собственным представлениям о счастье прибавлялись сцены недавно виденные. Я грезил, что у нас родятся девочки – звонкоголосые, как весенние пташки, что они будут музицировать после воскресного обеда, а потом мы все вместе пойдем гулять на набережную Скулкилл-реки. Я уже не мог спокойно смотреть на поезда, людские толпы, омнибусы; нет, мне самому они становились привычнее с каждым часом, но я жаждал явить их Софии. Через две недели после похищения и спасения меня пригласил к себе домой Рэймонд. Встречать вышел на крыльцо, сразу сказал, что жена и дети в городе, на прогулке. По его лицу я догадался: это не случайно. Рэймонд нарочно услал близких – незачем было обременять их дополнительными тайнами. Мы вошли в дом и поднялись на второй этаж. Рэймонд дернул за железное кольцо, вмонтированное в потолок. Открылся люк, из него выпала веревочная лестница. Мы залезли на чердак. В углу было нагромождение деревянных ящиков, и Рэймонд выбрал два, которые мы и спустили со всеми предосторожностями, закрыли за собой люк и проследовали в гостиную. – Взгляни, Хайрам, – сказал Рэймонд, снимая крышки. В ящиках оказались письма беглецов – с благодарностями, новостями о воссоединении семей, а также с информацией о деятельности Райландовых ищеек, об интригах и планах Силы Рабства[21]. Но больше всего было писем с мольбами вызволить родных. На конвертах я разглядел значки и догадался: Рэймонд ведет собственный учет просьб – удовлетворенных и тех, которые только предстоит удовлетворить. Все письма, все их огромное множество, без сомнения, были бесценны; настоящие разведданные, подумал я. Впрочем, попади они в лапы врагов, те узнали бы немало о нас, хватали бы наших агентов десятками. – В эти истории поверить невозможно, Хайрам, – заговорил Рэймонд. – Я порой перечитываю – и не верю, даром что сам во многих операциях участвовал. Я все перебирал конверты, дивился – сколько же их, вызволенных! Казалось, каждый, кого спасла филадельфийская ячейка, счел своим долгом рассказать о своей судьбе во всех подробностях. Ох, да ведь и записанное мною интервью с Мэри Бронсон, вероятно, где-то здесь, в одном из этих ящиков-архивов! – По-моему, Хайрам, это правильно – все время помнить, почему мы этим занимаемся. Мне доводилось работать с агентами разных убеждений, так вот не скажу, чтобы у всех у них были благородные мотивы. – Наверно, благородных среди нас вообще нет, – отозвался я. – У каждого своя цель, свои причины. Личные. – Ты прав. Взять меня, к примеру. Если бы не моя семья, стал бы я членом ячейки? Влез бы в борьбу по самые уши? Нет, конечно. А мы ведь и тебе воссоединение с близкими обещали. С Софией твоей, которая с тобой убежала, как многие женщины убегают со своими мужчинами, о чем в этих вот письмах сказано. – Да нет, тут по-другому, – возразил я. – Мы вообще не понимали, что делаем, кому доверяемся, как все будет. Мы слишком молоды были. Нелепо звучит, знаю, словно сейчас я намного старше! Ведь и года не минуло. И потом, вы, Рэймонд, моей Софию назвали. А ведь она не ради меня, даже не совсем со мной сбежать хотела. А сама по себе. Но только… только мне кажется… я этой мыслью тешусь, во всяком случае… Короче, есть у меня ощущение, что зарождалось между нами что-то такое особенное, что мы бы в конце концов поженились с Софией. Хотя… может, я это себе и нафантазировал. – Поди пойми, – философски заметил Рэймонд. – Ну да зато у тебя есть шанс проверить. – Да, пожалуй. – Вызволение Софии – задача непростая. Да только с тобой, Хайрам, слишком долго играли, как с мышью кошка играет. Поэтому я насчет тебя, насчет твоих интересов отдельно распоряжусь и после тебе дам знать. В детали тебя посвящу. Я сделал глубокий вдох – приготовился. Рэймонд продолжал: – Прежде всего с Софией надо наладить контакт. Это непросто, как ты понимаешь. В один день такое не делается. Впрочем, Блэнд уже и план разработал. Хочет сам все дело провернуть. Только тут одно обстоятельство… заминка одна. Не в Софии проблема, а в нас. Дело в том, Хайрам, что ты к нам попал в неподходящее время. Мы сейчас заняты совсем другим. Другой операцией вызволения. Ота, должно быть, тебе о жене своей рассказывал? – О Лидии? – Да, о Лидии. Она томится в неволе. И дети с ней – трое. Племянники мои. Мы давно уже головы ломаем, как их освободить, как сюда, в Филадельфию, доставить. Сам Ота здесь появился – будто из сна в действительность шагнул. Будто мечтания наши взяли да исполнились. Мы ведь всякую надежду потеряли, крест, можно сказать, на нем поставили. А он – хвала Господу, чья милость безгранична, – снова с нами. Мы счастливы, и Ота счастлив, ибо мы обрели друг друга. Но без жены и детей счастье неполное, увечное какое-то. – Лидия сейчас в Алабаме. Мы ее выкупить пытались – хозяин ни за что не продает. Хуже того: столько уже было предложений цены, что он подозрительным сделался, следит теперь за Лидией и за детьми. Они четверо будто в могильной яме, в гробу, и крышка на гроб надвигается – того гляди, ни щелочки надежды не оставит. – Понимаю, – вымучил я. – Никого не бросим, только для каждого свое время, так? – Так, Хайрам. Для каждого свое время. Но есть еще кое-что. Операция с Лидией не только сложна – она затрат требует. Нужен человек, который обеспечит Блэнду отбытие в Алабаму. – Конечно. Для этого я здесь. – Нет, Хайрам, нет. Это дело добровольное. Филадельфийская ячейка использует иные методы – не те, на которые ты насмотрелся в Виргинии. Мы тебе не Коррина Куинн, чтобы принуждать. Ты это уясни, пожалуйста, и запомни: даже если ты откажешься, мы все равно – в будущем – организуем вызволение твоих близких. Хотя бы потому, что ты настрадался, в том числе и от тех, кому бы надо защищать тебя. Коррина была к тебе несправедлива, и я считаю необходимым компенсировать ущерб. У нее свои методы, свои убеждения – у нас свои. – Да понятно мне, Рэймонд. Просто Коррина не по этой части. А так она хорошая женщина. Много делает для борьбы, и получается у нее. У всех виргинских дело идет. Только ведь не в борьбе самая суть. Я, когда у тебя дома побывал, с матушкой твоей, с родными познакомился, понял: вот оно, будущее, вот ради чего мы стараемся. Коррине, конечно, я благодарен. За борьбу. А близким твоим моя благодарность стократ больше, потому что они явили, какая у нас жизнь выйдет – потом, когда всех освободим. И тут я сделал нечто для себя нехарактерное – я улыбнулся. Не криво и не робко. Нет, улыбку, этот яркий полукруг, породила редкая в моей душе гостья – радость. Я радовался жизни, которая выйдет у нас ПОСЛЕ. Радовался своей роли в этом восхитительном грядущем. – Рэймонд, я готов. На любой план согласен. – Вот и славно. Пока можешь письма почитать. Там, наверху, как ты видел, их еще предостаточно. Скоро жена вернется, ближе к вечеру – дети, но ты не смущайся. Читай себе, вникай. Да не случится нам забыть, для чего мы этим занимаемся, Хайрам. До вечера я читал архив, и это затянуло меня не меньше, чем какой-нибудь «Айвенго» или «Роб Рой». Потом я поужинал в кругу Рэймондовой семьи. Мне предложили ночевку, и после трапезы я продолжил чтение при свете фонаря. Наутро меня без завтрака не отпустили. Я покинул гостеприимный дом; я шел, еле сохраняя равновесие, ибо в сознании теснились непереваренные факты, потрясая размахом, который взяла филадельфийская ячейка, а также смекалкой и жаждой свободы со стороны беглецов. Полдня и полночи под моими пальцами и под моим взором оживали легенды, обретали плоть имена. Генри Браун по прозвищу Ящик[22], Эллен Крафт[23], Джарм Лог[24] – эти люди совершили ради свободы почти невозможное. Я начинал понимать, чем вдохновляются Рэймонд и Ота, затеявшие вызволение Лидии из алабамского ада. Они уже стольких спасли – почему не рискнуть снова? В Виргинии было по-другому – там удачи не афишировались. Получился чей-то побег – хорошо, помалкиваем о нем, бумаге не доверяем. Здесь, в Филадельфии, Рэймонд хотя и опасался предавать огласке сам факт наличия у него архива, а все-таки письменные свидетельства успешных операций по вызволению вселяли в него храбрость. Рэймонд жил ради свободы. Свобода была ему и молитвой, и самим хлебом. Перебирая письма, я кончиками пальцев как бы впитывал истории спасений. Я видел беглецов вокруг себя, пока плыл на пароме, пока шел к дому на Девятой улице; чернокожие целыми легионами шагали мне навстречу, каждый на лбу имел маршрут побега с яркой отправной точкой. Ричмонд и Уильямсбург, Питерсберг и Хагерстаун, Лонг-Грин и Дарби, Ильм и Норфолк – вот где был для них ад. Они бежали из Куиндаро, чтобы передохнуть в Гранвилле и материализоваться в Сандаски или в городке Берд-ин-Хэнд, откуда рукой подать до Миллерсвилля и Сидарса. Они бежали от невыносимых мыслей о проданных детях; бежали, прихватив ирландскую девчонку да шмат солонины, или мешок сухарей, или пару лепешек, или кусок говядины. Бежали, напоследок втянув ноздрями пар над тарелкой хозяйского черепахового супа, допив из хозяйской рюмки каплю-другую ямайского рома; выскакивали на холод без башмаков и колебаний – на болотный огонек свободы. Чернокожие горничные бежали с надеждой на законный брак, стащив двуствольный пистолет и нож – чтобы, если будут взяты в кольцо ищейками, расправить плечи и крикнуть: «Ну, стреляйте!» Бежали с младенцами, предварительно накачанными снотворным, и со стариками родителями, которые, прошаркав недолго по морозу, оставались умирать в лесу с последним напутствием на устах: «Белые нас поработили, да Господь-то свободными сотворил». Что их спасало? Волшебство? То же самое, которое вытолкнуло меня из Гус-реки? Да, наверное. Все они совершили Переправу; стало быть, во мне нет ничего исключительного. Другие не хуже меня сумели. Переправились из Неволи на Волю по железной дороге, на баржах и паромах, в лодках, в дилижансах с подкупленными возницами. Верхом на лошади – по твердому насту, затем – по мартовской распутице. Одетые «как господа», подвязавши платком якобы больной зуб, нарочно изуродовав себе руку, чтобы выгадать день без работы на плантации[25]. Они обряжались в нищенские лохмотья, отстирывать которые не возьмется ни одна порядочная прачка. Отдавали последний доллар белому отребью и похищали лошадей. Перебирались через Потомак-реку при ветре, в метель, в кромешной ночи. Многих, как и меня, вела память о матери или жене, проданной на Юг за тяжкую провинность – сопротивление хозяйской похоти. Обмороженные, они добирались до очередной станции. Они рассказывали о надсмотрщиках – пьяницах и садистах. Они прятались в ящиках из-под кофейных зерен и в бочках из-под скипидара; их спины хранили страшные следы шрамов от плетей и ожогов от соленой воды, а души… души были изувечены самоуничижением, поклонами «за науку» перед экзекуцией и тем мерзким чувством, которое возникает у вынужденного держать под хозяйским бичом брата своего. Я видел бегущего через лес (в руках ковровая сумка, на устах заклинание: «Меня не схватят!»); я слышал песню садящегося на паром: Муж да жена – нераздельна плоть: так повелел Господь. Белый иначе решил господин — вот почему я один. В филадельфийских доках мне мерещились слова молитвы: «Сделай в полдень тень свою ночи подобной. Спрячь изгнанников, не выдавай скитальцев»[26]. Они бродили по Бейнбридж-стрит, оплакивая утраченных – тех, что пустились в последнее плавание, бросили якорь в бухте, из которой возврата нет никому. Они мчались ко мне, тесня друг друга, волнами выплескивались из писем, из моих собственных воспоминаний; каждый прошел чистилище неволи, вырвался из ее зловонных челюстей, из жерновов, крошащих тело и душу; голоса их слились в гимне Тайной дороге свободы – этой чудесной, почти божественной силе.