Глава 17 Переправляться я стал регулярно. Окружающий мир вдруг распадался на разновеликие осколки, а через мгновение я обнаруживал себя на чужом крыльце, или в тупике на городской окраине, или в чистом поле, или на каком-нибудь складе. Каждая Переправа провоцировалась воспоминанием – иногда четким, в виде целой сцены, иногда обрывочным – вроде того, когда чернокожая повариха стащила для меня пару имбирных печений. Впрочем, позже я использовал слышанное на Улице в качестве клея, и обрывки явили довольно внятную картину. Поварихой была моя тетя Эмма. В Локлессе говорили, она в кухне чудеса творит. А пляшет как – кровь закипает. Сомнений не осталось: именно тетя Эмма исполняла джубу в дуэте со своей сестрой Розой. То есть с моей мамой. Создавалось впечатление, будто нечто во мне, в моем разуме, – задавленное, запертое, запретное – жаждет высвободиться. Наверно, следовало приветствовать эти потуги, сулившие открытие давней тайны, следовало выдохнуть с облегчением – дескать, наконец-то. Я не приветствовал и не выдыхал. Ибо каждая Переправа походила на хирургическую операцию, когда ломают кость, которая неправильно срослась, и заново состыковывают зазубрины этого скола. После Переправы неизменно наваливалась усталость. Мало того – усугублялось ощущение невосполнимости моих утрат. Я агонизировал почти без перерывов; я впал в меланхолию столь глубокую, что наутро после «операции», лежа в постели, мучительно долго собирался с силами, чтобы встать, умыться, одеться, и потом еще многие дни влачил в мрачнейшем расположении духа. Все это ну ни с какой стороны не походило на свободу. Однажды я не выдержал. Я вышел из дому с намерением развязаться с Тайной дорогой, не нажимать больше на спусковые крючки, раз воспоминания столь мучительны. Решение явилось сразу. Я не размышлял над ним, не терзался сомнениями или угрызениями совести. Я просто шагнул за порог, уверенный, что не вернусь, и без страха, что меня хватятся. Все уже знали о моей любви к пешим прогулкам. Просто на этот раз я уйду навсегда. Миновав контору, я направился к реке Скулкилл, к докам. Из всех горожан портовые рабочие и матросы казались мне самыми независимыми. Не связанные ничем, кроме крепкой мужской дружбы, как они были веселы, какие устраивали розыгрыши, как задорно, по-мальчишечьи, смеялись! Правда, порой я наблюдал драки между ними. И все равно матросское братство было моим тогдашним идеалом. Вольные, будто птицы, матросы и доковые рабочие – вот странность! – ассоциировались с домом. Может, причина была в их черных лицах, может, в натруженных сильных руках с грубыми пальцами и обломанными ногтями. А может, в песнях. Потому что пели они совершенно так же, как невольники в Виргинии. Я долго наблюдал за их работой, надеясь: вот сейчас меня кликнут, попросят подсобить, примут в команду. Ничего подобного не случилось. Разочарованный, я покинул доки и до вечера шатался по улицам. Пересек на пароме реку, угодил на кладбище, оттуда вышел к железнодорожным путям, постоял напротив богадельни, к которой на ночлег стягивались попрошайки. Побрел прочь. Добрался до окраины, до района Коббс-Крик, что на юго-западе. Час был поздний. План у меня так и не родился, а уже темнело. Мысли вертелись вокруг одного: мне не соскочить. Не завязать с Тайной дорогой, не разорвать мучительных уз памяти. Я поплелся обратно на Девятую улицу – вконец удрученный, а потому лишенный своей всегдашней наблюдательности. Вдруг прямо передо мной, буквально из ночи, материализовался какой-то белый – я чуть не налетел на него. Он что-то сказал, я не расслышал, подался к нему, попросил повторить. В это мгновение страшный удар обрушился мне на затылок. Из глаз искры посыпались. Последовал второй удар. Дальше были пустота и мрак. * * * Я очнулся в кандалах, с завязанными глазами и с кляпом во рту. Ничего нового. Меня куда-то везли – тело отзывалось на каждую колдобину. Голова была ясная, что со мной – я знал. Достаточно страшных историй нас луша лся. Меня сцапа ли Райландовы ищейки – отряд, действующий на Севере. Они чернокожих прямо на улицах ловят, и статус их не волнует. Вольный ли, беглый ли – поедешь на Юг как миленький и будешь продан. Ищейки переговаривались, голоса звучали весело. Не иначе охота удалась. В фургоне я был не один. Рядом кто-то всхлипывал. Девочка? Девушка? Сам я молчал. Думал про себя: что, Хайрам, с Тайной дорогой свободы развязаться хотел? Вот и развязался. В некотором смысле я даже облегчение чувствовал. Меня возвращали к привычному виду приневоленности. Тряска, по моим подсчетам, продолжалась несколько часов. Фургон двигался окольными путями, старательно объезжал города и паромные переправы. Ибо страх был знаком не только нам, чернокожим. Если мы трепетали перед Райландовыми ищейками, то сами ищейки боялись комитетов бдительности, которые, будучи союзниками аболиционистов, устраивали засады на проселках. Вот фургон остановился – видимо, для ночлега. Меня вытолкали, швырнули на землю. – Полегче, Дикенс, – раздалось совсем рядом. – Товар попортишь – я тебе самолично рожу начищу. После этого предупреждения заявленный Дикенс поднял меня и прислонил к дереву, будто куклу. Я мог только пальцами шевелить, а чтобы рукой или ногой дернуть – нет. Тогда я навострил уши. Вдруг пойму, сколько их, ищеек? Свет резанул по глазам – и повязка не помогла. Я догадался: костер разводят. Говорить они не перестали, и через некоторое время стало ясно: их четверо. Они ужинают. Только они еще не знали, что это их последняя трапеза. Сам я не слышал, как он подкрался. Ищейки тоже не слышали, тут сомневаться не приходится. Щелкнул курок, грянул выстрел, затем второй. Вопль. Звуки борьбы. Еще два выстрела. Кто-то заскулил по-детски – только это была не та девочка, с которой вместе меня везли. Далее грохот падения и миг тишины. И шорох, будто обшаривают бесчувственное тело. И торопливые прикосновения чужих рук. Скрежетнул замок, ослабла железная хватка. С исступлением, какого я сам в себе сроду не заподозрил бы, все еще на ощупь, я оттолкнул стоявшего рядом со мной, трогавшего меня. Сорвал с глаз повязку, выдернул кляп и тут только при свете костра увидел бесстрастное, флегматичное даже, знакомое лицо. Передо мной стоял мистер Филдз, он же Микайя Блэнд. Ноги сделались как ватные, я прислонился к дереву. Разглядел: здесь еще двое пленников, оба в кандалах и для верности веревками обмотаны. Блэнд занялся ими, я перевел глаза на костер. Четыре недвижных тела. Какие слова подобрать, как объяснить дальнейшее? Я ощутил приступ слепящей, животной ярости. Словно неосознанное мое «я» вознеслось над поляной для лучшего обзора. Не помню, чтобы отделялся от ствола – помню себя уже пинающим одного из мертвецов. Блэнд хотел меня остановить – не тут-то было. Я его оттолкнул – во второй раз – и продолжил пинки, воображая, что мочалю именно Дикенса. Блэнд больше мне не препятствовал. Ибо я давал выход боли за своих и озлоблению на ложь; я вспомнил всех, всю цепочку – и маму, и Мэйнарда, и Софию, и Фину, и Коррину, и тюремных мучителей. Я взъярился на собственную беспомощность, неспособность защитить мальчика – своего сокамерника, и старика, который сошелся с женой родного сына. Я пинал не Дикенса, а свое участие в ночной травле. Изнемогший, я почти рухнул на колени, сложился вдвое. Костер догорал, но остатков света хватило, чтобы разглядеть: поодаль стоят Блэнд и два других пленника, мужчина и девочка, причем мужчина заслоняет собой девочку, свою дочь. – Расквитался? – спросил меня Микайя Блэнд. – Нет, – процедил я. – Во всю жизнь не расквитаюсь. К каждому подходит характеристика «разделившийся сам в себе»[20]. Каждый подвержен влиянию голосов, кои вещают по причинам, глубоко запрятанным, открывающимся только через многие годы. Голос, что пытался отторгнуть меня от Тайной дороги, я впервые услыхал давно, еще на Улице. По его наущению я загнал, затолкал воспоминания о маме в самый дальний тупик разума. Этим голосом я говорил с Финой перед побегом, перед тем как жестоко оставить ее. Это был голос рассудочной виргинской свободы – исключительно для меня и для тех, кого я сам выберу. Но теперь во мне все увереннее звучал другой голос – подпитанный теплом гостеприимного дома Виолы Уайт, усиленный призраком тети Эммы, которая взывала из глубин памяти, внушала: «Мы ведь семья, стало быть, друг за дружку горой». Все четверо, мы двинулись через лес и скоро достигли городка, где осталась Блэндова конная повозка. Лишь теперь я стал ощущать последствия удара по голове – в висках пульсировало, словно боль подлаживалась под мои шаги. Меня и второго чернокожего с дочерью Блэнд усадил в повозку, сам взобрался на козлы. Мы проехали несколько миль. Светало. Над горизонтом возник, развернулся оранжево-голубой веер – аксессуар зари. Блэнд натянул вожжи. Через несколько минут простоя мне стало любопытно. Я высунулся и увидел на обочине женщину небольшого роста, с головы до ног закутанную в шаль. Явно между нею и Блэндом имел место – и закончился – разговор, ибо женщина теперь шла от козел к задку повозки. Приблизившись, она положила ладонь мне на щеку, затем на лоб и, наконец, на пылающий болью затылок. Теперь я мог хорошенько разглядеть ее. По лицу – молодая, чуть ли не мне ровесница; по повадкам, уверенности в каждом жесте, даже некоторой властности – много-много старше. – Успел, стало быть, – уточнила женщина, гладя мою щеку, но обращаясь к Блэнду. – Успел, – отозвался Блэнд. – Кучка идиотов. Только-только отъехали – взбрело пикник устроить. – Так ведь нашему брату это на руку, – прокомментировала женщина и повернулась ко мне. – Но ты-то, парень? Тебя как угораздило? Хорош агент, которого ищейки на раз ловят. Еще бы чуть – и увезли бы тебя, сердешного. Я молчал, наливаясь краской стыда. Женщина рассмеялась и отняла руку. – Ладно, – сказала она Блэнду. – Поезжай. Лошади встрепенулись, повозка тронулась, скрипя. Женщина помахала нам и исчезла в лесу, где еще недавно разыгралась драма. По уходе таинственной женщины под брезентом заискрило, а причины были мне неведомы. Отец с дочерью начали перешептываться, глаза у них сверкали. Когда я, против ожиданий, не включился в восторженный разговор, мужчина весь подался ко мне и выдохнул: – Ты разве не знаешь, кто она? – Не знаю. – Да это ж сама Мозес! – Он замолк, будто выжидая, когда пройдет неотразимый эффект от слова изреченного, и повторил: – Мозес! Привел Господь своими глазами увидеть! * * * Про эту женщину ходили легенды, в количестве с которыми соперничали только ее же прозвища – Генерал, Ночь, Невидимка. И – Мозес, туман напускающая, воды речные разнимающая. Я слыхал о ней от Коррины и Хокинса – в их разговорах Мозес фигурировала не иначе как Паромщица. Но тогда, в фургоне, я не очень впечатлился. Слишком много случилось, слишком силен был шок. Примерно через час девочка уснула у отца на коленях. Блэнд остановил лошадей, тихонько позвал меня, указывая на место рядом с собой. Я сел на козлы. Блэнд тронул поводья. Несколько минут прошло в молчании, мною и нарушенном. – Как вы меня нашли? Блэнд только фыркнул: – Тут каждый под наблюдением, Хайрам. – Да? Почему ж вы само похищение допустили? Почему не отбили меня, когда я только-только был схвачен? Блэнд покачал головой: – Этот конкретный отряд ищеек не первый день в Филадельфии орудует. Ловят исключительно свободных чернокожих, чаще всего детей. Дети в большой цене. Остановить их мы не можем. В наших силах зато время от времени посылать похитителям сигнал: опасный, дескать, у вас бизнес. Для вас же самих опасный. – В смысле, все было подстроено? – Нет. Но ты спросил, почему мы допустили похищение. А я ответил. Чтобы повод появился для предупреждения. Чтобы эти выродки осознали, чем их занятие чревато. Сам понимать должен, Хайрам: в городе столь наглядные «послания» недопустимы. Только безлюдные места годятся для… – Убийства, – подсказал я. – Убийства? А тебе известно, что они с тобой сделать собирались? – Еще бы. Это «еще бы» вернуло меня в кошмарную ночь побега. Я снова был прикован к тюремному забору, и София дышала рядом со мной, сломленным; со мной – бахвалом и сопляком, если уж начистоту. Я спекся, я, изнывая от стыда, призывал Смерть, но приблизилась София, неистовая, даже могучая. Она пришла, когда я нуждался в ней более всего. Я же сплоховал опять, я ей поддержки не дал ни взглядом, ни жестом, ни словом. И вот она в лапах Райландовых ищеек, и одному Господу ведомо, что они с ней творят. – Вы только половину знаете, – заговорил я. – Половину истории. Что я с девушкой сбежал, с Софией, – это вы в курсе. Кто она для меня, вам невдомек. А я дышать не могу, мне и воля не воля, как подумаю, как представлю, что с ней сталось. Она лучше меня. Вы ошиблись, не того освободили. Я – пустое место. Софию надо было выручать – вот из нее агент получился бы не то что из меня. Я всхлипнул. Слезы, пусть недолгие, возымели свое действие. Скоро я смог продолжить: – София – она на меня положилась. А я сам влип и ее за собой потянул. Меня-то спасли, я тут, в Филадельфии, прохлаждаюсь, а она… Я даже не знаю, где она, куда ее увезли. Одно знаю: она лучшей доли заслуживает. Не такой, чтоб остаться с идиотом, который ее прямо к ищейкам привел. На этой фразе я сорвался – заплакал в открытую. Потому что назвал вещи своими именами. По моему недомыслию, по моей мальчишеской наивности любимая оказалась в адском логове. Одно дело было – знать об этом про себя, другое – озвучить постороннему. Блэнд меня не утешал, даже попыток не делал. Глядел на дорогу неотрывно. Дождался, чтоб я затих, и лишь тогда заговорил: – Теперь ты понимаешь? Это твое чувство к Софии – оно же тебе сердце рвет, правда? Ты ночей не спишь, изводишься: что с ней, да что было бы, если б ты иначе поступил, так-то и так-то. Не то что спать – лежать, сидеть не можешь. Душит тебя страх – а жива ли вообще твоя милая? Хайрам, Хайрам! Да ведь ты сейчас весь свой народ в себе воплощаешь. Целая нация ежеминутно тревожится об отцах и сыновьях, матерях и дочерях, кузенах, племянниках, друзьях, любимых. Ты вот сказал: убийство я свершил там, в лесу. Допустим; ну а скольких я спас? Да без счету! Мне даже имен их не узнать. А теперь подумай: что за люди те четверо и люди ли они вообще? Они бы тебя убили – не охнули. Они семьи рушат не задумываясь. И жить такие недостойны – разве только в страхе перед возмездием, чтоб им призраки загубленных являлись. Убийство, говоришь? Ладно, я согласен убийцей называться. На таких условиях незазорно. Блэнд замолчал. Несколько мгновений слышалось только, как цокают лошадиные подковы. – Спасибо, – промямлил я. – С этого мне начать надо было – с благодарности. Спасибо, мистер Блэнд. – Не благодари, Хайрам. Если бы не работа моя, не война – жизнь бы смысла всякого лишилась. Чем бы я стал? Не представляю. А ты подумай, хорошенько подумай. Глядишь, и тебе смысл явится, если… Блэнд продолжал речь, но, на мое счастье, сказались последствия удара по голове. Сначала мой разум захлестнула волною мигрень, затем утро померкло перед глазами. Скоро на козлах чудом удерживался человек в глубоком обмороке. * * * В тот же день, ближе к вечеру, я очнулся в доме на Девятой улице от боли в руках, ногах, голове, позвоночнике – словом, во всем теле. Кое-как я оделся и сполз в гостиную, где обнаружил совет трех – Рэймонда, Оты и Блэнда. Каждый смерил меня взглядом, и под этими взглядами, повинуясь им, я сел напротив совещавшихся. По выражениям лиц, по последнему уловленному мной слову – «почти» – я сделал вывод, что речь шла о моей неосмотрительности (почти непростительной, гадал я; почти идиотской?). Еще мне казалось, Рэймонд, Ота и Блэнд вынуждены были сделать нечто ужасное, хоть и необходимое. – Хайрам, – издалека начал Рэймонд. – Блэнд – мой старый товарищ. Ему я доверяю как родному, а если быть откровенным, то даже и больше, чем отдельным членам семьи. Ты знаешь, Хайрам, что Блэнд не является агентом филадельфийской ячейки. У него обширные связи на всей Тайной дороге свободы, и с этими-то своими соратниками Блэнд периодически разрабатывает проекты, которые никогда не снискали бы моего одобрения. И ты, Хайрам, вероятно, как раз и являешься таким проектом. Эге, прикинул я; дело-то новый оборот принимает. – Я наслышан о методах и репутации Коррины Куинн, – продолжал Рэймонд. – И вот что я тебе скажу: каковы бы ни были Корринины цели, ее методов я не приемлю. Рэймонд тряхнул головой, уставился в пол.