– Ты говорил, будет только один, – продолжала старушка. – Верно. Только я тут ни при чем. С ними как хочешь, так и поступай. Старушка испытующе оглядела всех по очереди и распорядилась: – Давайте скорее в дом. Мы вошли, помогли ей снова разжечь очаг. Пока мы возились с дровами, Хокинс вывел хозяйку за дверь – на два слова, а по возвращении сказал: – Ну, нам домой пора. Микайя Блэнд обернулся к Парнелу Джонсу. Лицо румянили отсветы огня, подчеркивали природную доброту. – Не волнуйся, все будет хорошо, – произнес Блэнд. – Я и не волнуюсь, – улыбнулся Джонс и вдруг спросил: – А когда мы выберемся, можно я отцу словечко передам? – Кто ж тебе запретит? – съязвил Хокинс. – Только помни: если у нас проведают, какой ты заботливый сын, это твое последнее словечко будет. * * * Операция по вызволению Парнела Джонса удалась, к ликвидации Джорджи я руку приложил – и Коррина с остальной верхушкой решила, что мне пора больше узнать о работе Тайной дороги свободы. С закабаленного Юга я отправлялся на Север. Жить и работать мне предстояло в Филадельфии. Предупредили меня за считаные дни до отъезда. Это считалось особым расположением. Обыкновенно агентов пересылали, не дав им опомниться. Ибо каждый из нас, сколько бы ни бредил Севером, в глубине души не хочет перемен. Когда до мечты становится рукой подать, наваливаются страхи, одолевают подленькие мыслишки: а не лучше ли сидеть, где сидел, пребывать в обжитом ничтожестве? Лично я потратил дарованные мне дни на беседы с Микайей Блэндом (он рассказывал, чего ожидать в Филадельфии), а еще на воспоминания. Бродил в одиночестве, думал о том, что привык воспринимать как должное, о том, что скоро оставлю в прошлом. Всякому, кого Тайная дорога свободы отправляла на новое место, полагался паспорт. Причем сам агент, даже поднаторевший в выправлении бумаг, не имел права подделывать собственные документы. Этим занимались на других станциях. Основание? Вот оно: агент себе не хозяин. Моя легенда была следующая: я – мастер-краснодеревщик из мебельной компании, под прикрытием которой действовала Тайная дорога свободы. Сам себя выкупил, с Юга же меня гонят новые законы, ограничивающие права вольных цветных. Мне дали две смены рабочей одежды и приличный костюм – в церковь ходить. Имя мое осталось неизменным, зато прибавилась фамилия – Уокер. Оставалось проработать детали переезда в Филадельфию. Райландовы ищейки шныряли по дорогам, караулили в портах и на вокзалах. Задачу облегчало то обстоятельство, что на меня не подали бы в розыск, а значит не снабдили бы ищеек моими приметами. В конце концов было решено, что я поеду поездом вместе с Хокинсом и Микайей Блэндом. План был прост. Я – свободный цветной, Хокинс – невольник Блэнда. Если мои бумаги вызовут подозрения, Микайя Блэнд подтвердит, кто я такой есть. – Держись как свободный, – наставлял Хокинс. – Плечи разверни, голову повыше. В глаза им смотри, только не слишком долго – все ж таки цветным остаешься. Леди войдет – кланяйся. Да книжки свои любимые прихвати – с книжками-то благонадежней. Короче, не тушуйся перед ними, не то живо просекут насчет тебя. Хокинсово напутствие я обдумывал в день отъезда. Нервы сдавали. Покупая билет, вручая носильщику чемодан, я внутренне трясся; когда же вагон качнуло и за окном поплыло вместе с пейзажем мое прошлое, мой Юг, я мысленно произнес фразу, которой надлежало стать моим настоящим: «Я – свободный». Глава 15 Мой отъезд в Брайстоне никак не отмечали. Даже толкового прощания не было – например, Коррину и Эми я вообще не видел. Решил, они новой операцией заняты. Я покинул Брайстон жарким летним утром в понедельник, прожив там четыре месяца. Почти весь день мы трое – Хокинс, Микайя Блэнд и я – шли пешком. Заночевали на маленькой ферме у старика вдовца, который сочувствовал нашему делу. Назавтра, во вторник, разделились и по одному направились в городишко под названием Кларксбург, откуда и начиналось путешествие. Мы планировали пересечь штат на поезде компании «Северо-западная Виргинская железная дорога». На западе штата Мэриленд нам следовало сесть в другой поезд, доехать до Балтимора, оттуда до Огайо, а дальше продвигаться к свободным землям Пенсильвании. Пункт назначения – Филадельфия. Конечно, до Филадельфии был и прямой путь, но в последнее время там караулили Райландовы ищейки. Едва ли им в голову придет, что чернокожий двинется искать счастья через Балтимор – этот оплот работорговли; так посчитали в Брайстоне, и не ошиблись. Добравшись до кларксбургского вокзала, я почти сразу заметил своих. Блэнд и Хокинс устроились под красным полотняным тентом. Хокинс обмахивался шляпой, Блэнд глядел на рельсы, в сторону, противоположную той, откуда ожидали поезда. На красном полотне графично выделялась стайка дроздов. Леди в платье-кринолине синего цвета водила по платформе двух нарядных малышей, держа их за ручки. Поодаль, на солнцепеке, полусидел, покуривая табак, представитель белого отребья. Рядом с ним лежала матерчатая сумка; подозреваю, в ней уместились все его пожитки. Я не посягнул на благословенную тень – вдруг это сочтут дерзостью? Белый докурил и поклонился даме с детьми, завел беседу. Они еще разговаривали, когда с тента сорвались черные дрозды, спугнутые железным котищей, который, весь в дыму, вынырнул из-за поворота, вопя оглушительно, душераздирающе. На моих глазах колеса замедляли ход, и наконец вся громадина, проскрежетав и напоследок пыхнув дымом, остановилась. Никогда я не видел настоящего поезда, представлял его только по книжным описаниям. Реальность превзошла все ожидания. С опаской я подал кондуктору билет и паспорт. Кондуктор едва пробежал документы глазами. Вагонов «для цветных» тогда не существовало. Странно? Нет, вполне логично. Белые держали невольников при себе, не расставались с ними, как леди не расстается с ридикюлем. Ибо в тогдашней Америке не было и быть не могло для человека большей материальной ценности, чем другой человек. Словом, я направился в конец вагона, стараясь кроить беззаботную мину. Поезд все не трогался. Наконец я услышал крик кондуктора, и в ту же секунду взвыл чудовищный котище. В организме пошла цепная реакция – один за другим расслаблялись налитые тревогой мускулы. Путешествие заняло двое суток. На Грейз-Ферри-Стейшн, что глядится в реку Скулкилл, я прибыл в четверг утром и слился с вокзальной толпой. Блэнда и Хокинса увидел сразу, но они держались на расстоянии, ведь Райланд отправлял своих ищеек даже сюда, на свободный Север. Кто меня встретит, я не представлял. Никаких описаний мне не дали, имен не назвали. Велено было ждать. На противоположной стороне улицы остановился омнибус на лошадиной тяге. Несколько моих попутчиков поспешили в него забраться. – Мистер Уокер? Я повернул голову. Передо мной стоял темнокожий мужчина, одетый как джентльмен. – Да, я. – Рэймонд Уайт. – Он протянул руку для пожатия, но не улыбнулся. – Нам туда. Мы пересекли улицу и сели в омнибус. Возница щелкнул кнутом, махина тронулась прочь от реки. По дороге мы молчали, что и понятно с учетом обстоятельств, которые свели нас вместе. Однако я времени не терял – я косился на Рэймонда Уайта, я делал выводы о нем. Прежде всего я отметил его опрятность. Серый костюм в талию был пошит безупречно. Волосы напомажены и разделены на пробор. Лицо – каменная маска. За всю поездку Рэймонд Уайт не явил ни единой эмоции; ни боль, ни раздражение, ни радость, ни намек на удовольствие или неудовольствие от встречи со мной не нарушили недвижности этих крупных черт. Зато глаза выдали скорбь – по крайней мере, мне так показалось. И сразу отошли на второй план невозмутимость с нарочитой элегантностью. Тот факт, что в мире наличествует рабство, глодал Рэймонда Уайта, ибо явно имел до него личное касательство. Я вдруг понял: Рэймонд Уайт не родился с этакой благородной осанкой – он обрел ее в процессе кропотливой душевной работы. Мы теперь катили по оживленным центральным улицам. Люди были всюду. Выглядывали из окон, толклись на тротуарах – словно день скачек наступил, только толпа помножилась на сто. Мне казалось, что люди съехались со всего мира, что между мастерскими, аптеками и представительствами меховых компаний колышется, бурлит, дышит нечистотами вездесущая, досужая человеческая плазма, в коей представлены все сословия, все типы отношений, все нации. Передо мной мелькали родители с детьми, богачи и бедняки, белые лица и черные. И хотя на белых элементах «плазмы» в основном красовалась элегантная одежда, черные же выглядели непрезентабельно, я заметил, что это правило имеет немало исключений. Открытие шокировало меня. Еще бы! Власть – у белых (и это неоспоримо), но она принадлежит белым не вся без остатка. Никогда я не видел столь жалких представителей белой расы и столь шикарных представителей расы черной. В Старфолле свободные черные едва сводили концы с концами; в Филадельфии они процветали, судя по одежде: таких роскошных костюмов я даже в отцовском гардеробе припомнить не мог. И эти люди фланировали по улицам среди дня – в перчатках и шляпах, ведя под руку своих женщин в кринолинах и с кружевными зонтиками. Фоном великолепию служили самые омерзительные запахи. Филадельфийский воздух казался осязаемым. Зародившись в сточных канавах, смешавшись с вонью лошадиных трупов, дополненный выхлопами фабричных труб, сложносочиненный смрад (так воняет в саду, где не зарыли по осени кучу гнилых фруктов) укладывался на городские крыши, чтобы душить население. Вообще к запахам – пусть дурным, но естественным – я привык. Не заходился кашлем, учуяв навоз, постольку, поскольку его используют как удобрение. То есть выборочно – на огороде. Но в Филадельфии никакой выборочности не было. Вонь равномерно распределялась по улицам, вползала в мастерские и таверны, а при попустительстве слуг – и в фешенебельные особняки с их пышными опочивальнями. Поездка продолжалась минут двадцать. Выйдя из омнибуса, мы приблизились к кирпичному дому ленточной застройки. Рэймонд Уайт открыл дверь. Внутри, в небольшой гостиной, нас поджидали Хокинс и Блэнд – пили кофе с еще одним элегантно одетым чернокожим. Они заулыбались, и третий, незнакомый мне, встал из-за стола и приветствовал меня крепким рукопожатием и дополнительной улыбкой. При чертах той же чеканки, выдававших родство в Рэймондом Уайтом, этот человек был куда эмоциональнее. – Ота Уайт, – представился он. – Как доехал – без проблем? – Да, все гладко было, – отвечал я. – Тогда располагайся. Сейчас кофейку тебе спроворю. Я сел к столу. Блэнд с Хокинсом вполголоса перебрасывались общими фразами. Лишь когда Ота принес мне кофе, началось настоящее совещание. – Берегите этого парня, – заговорил Хокинс. – Такие, как он, на дороге не валяются. Нет, кроме шуток. Он в реке тонул, да выбрался – я свидетель. Потом испытаний ему выпало с нашей подачи ох сколько. А с него – гляньте – как с гуся вода. Другой бы давно сломался, да только не наш Хайрам. Никогда еще я не слыхал от Хокинса столь лестных слов. – Вам, виргинцам, про мои убеждения известно, – отвечал Рэймонд. – Я всю жизнь этому посвятил. А подмога – она всегда кстати. – Нам такие люди нужны, – ободрил Ота. – Я тебя не знаю вовсе, Хайрам Уокер, да только я и сам не здесь рос. Потом выучился. И ты выучишься. Хокинс кивнул, отхлебнул кофе. Я заметил: с Отой, бывшим рабом, ему легче и приятнее, чем с Рэймондом – уроженцем свободного Севера. Сейчас, по прошествии лет, которые есть увеличительные линзы, я понимаю причину. В Виргинии мы были вне закона, чем и гордились безмерно – как возвысившиеся над миром, где правит дьявол по имени Рабство. Мы попирали гнусные традиции этого мира, его извращенную мораль, оставаясь чисты, праведны. Но к христианству наша религия отношения не имела. Христиане – те на Севере действовали, где Тайная дорога свободы была столь сильна, что даже в секретности не нуждалась, даже эпитет «тайная» могла отбросить. Сейчас мне вспоминаются многочисленные вечера в филадельфийских тавернах в компании чернокожих, чье освобождение только-только состоялось, – с каким восторгом они излагали подробности бегства! Беглецами полнились целые кварталы, они объединялись для взаимопомощи и отслеживания Райландовых ищеек. Северные агенты в отличие от южных подпольных сами являлись почти что законной властью. Штурмовали тюрьмы, нападали на федеральных маршалов, устраивали перестрелки с патрулями. Люди вроде Хокинса работали в условиях строгой секретности. Люди вроде Рэймонда агитировали на городских площадях. С Отой дела обстояли иначе. Неотесанность ли Оты была тому причиной или копать следовало глубже, да только Хокинс к нему прикипел, хотя в душах читать, даже в своей собственной, не научился за все годы службы агентом. Сам говорил: «Я не по этой части, я из ада вывожу, и только». Я достаточно наслушался, каково жилось в Брайстоне, пока Коррина не превратила его в «станцию», чтобы понимать: чтение в душах для полевого агента – непозволительное излишество. – Куда он денется! – Хокинс поднялся. – Учить будете – так и научится. От вас теперь зависит. А мы свое дело сделали, парня доставили. Пускай тут пользу приносит, как у нас приносил. Я тоже встал, и Хокинс обернулся ко мне, пожал мою руку. – Бывай, братишка. Навряд ли скоро свидимся. Старайся, служи – вот тебе мой совет. Я кивнул. Хокинс так же, рукопожатием, попрощался со всеми, включая Блэнда, который в ближайшие недели не собирался уезжать – у него были свои дела. После Хокинсова ухода Ота повел меня наверх, в новую мою комнату. Рэймонд и Блэнд остались за столом. Комната была крошечная, но после четырех месяцев жизни коммуной – а перед тем в яме, а прежде в тюрьме – показалась мне хоромами. Закрыв дверь за Отой, я растянулся на кровати. Снизу слышалось журчание разговора между Рэймондом и Блэндом, временами прерываемое взрывами хохота. Позднее мы с Отой пошли ужинать в таверну. Ота сказал, что мне длинные выходные положены – в городе осваиваться. Полный планов на завтрашний день, я отправился спать. Ота ночевал в этом же доме, через стенку от меня. Рэймонд жил за городом, с женой и детьми. * * * Наутро я подхватился чуть свет. Вышел из дому, двинулся по Бейнбридж-стрит – одной из главных городских артерий, что примыкала к Девятой улице, на которой располагалась наша штаб-квартира. Мне представилась возможность наблюдать филадельфийцев в естественной среде, активно удовлетворяющих свои нужды, даром что едва пробило семь часов. Иными словами, жизнь в городе кипела. Я заметил вывеску «Пекарня»; в окне мелькнуло черное лицо в белом колпаке. Шагнув под вывеску, я был встречен запахом сдобы – будто получил дозу противоядия от филадельфийского смрада. На прилавке, на листе пергамента, красовались свежеиспеченные пирожки, оладьи, пончики с разными начинками. Еще больше вкусностей лежало на широких, наискось подвешенных полках. – Недавно здесь? Я отвел взгляд от выпечки и увидел улыбающегося пекаря. Прикинул, что он лет на десять старше меня, прочел в темных глазах участие и доброту. Наверно, я вздрогнул, потому что чернокожий пекарь поспешно добавил: – Не подумай, сынок, я за тобой шпионить и в мыслях не имел. Просто новенького сразу распознаешь: каждой мелочи дивится. Не беда, освоишься. Новеньким быть не зазорно. Дивиться тоже не грех. Я молчал. – Меня Марсом зовут, – представился пекарь. – Я да Ханна моя – мы тут хозяева. Наша она, пекарня-то. А тебя на Девятой поселили, да? С Отой в одном доме? Рэймонд и Ота мне родичи. То бишь не мне самому, а жене моей. Кузены Ханнины. Ну да все одно. Семья мы, и ты теперь тоже наш. Я по-прежнему рта не открывал. Сейчас вспомнить стыдно, какой я был невежа; подумать страшно, до каких пределов простиралась моя подозрительность. – Погоди-ка! Пекарь по имени Марс оторвал кусок пергамента и скрылся, но через минуту вернулся с приличным свертком, сунул его мне в руки. Внутри было что-то мягкое и теплое. – Угощайся! Ну, чего ждешь? Я приоткрыл сверток. Потянуло имбирным ароматом, сладко защемило сердце. Ибо запах имбиря был связан с воспоминаниями – подавленными, заблокированными в самом тесном тупике умственного лабиринта. – Сколько я вам должен? – вымучил я. – Ты? Мне? Да нисколько! Мы ж родня. Или позабыл? Родня, говорю: одна семья мы тут, в Филадельфии. Я пробормотал «Спасибо» и попятился. Замешкался на пороге, перед тем как вынырнуть в городскую суету. Сверток дразнил обоняние, грел ладони. Вот я болван! Мне бы хоть улыбнуться! Найти хоть пару искренних слов! Впрочем, ожидать любезности от парня, который лишь на днях вырвался из Виргинии, а менее полугода назад сидел в яме, не приходилось. Я пока не залечил душу после предательства. И почти не надеялся свидеться с Софией. Ноги понесли меня на запад, где порядковые номера улиц как бы подтверждали: город разросся до абсурдных размеров, названия давно иссякли. Я шел, пока не оказался в доках, где работала смешанная команда: белые и цветные бок о бок таскали грузы, починяли что-то на палубе. Я двинулся берегом реки, повторяя ее изгибы. Воды было почти не видно из-за многочисленных построек – контор, мастерских, сухих доков. Зато свежий ветер несколько развеял смрад большого города. Я оказался словно бы в парке – среди лужаек и дорожек, щедро снабженных скамейками. Пробило девять. Я присел на скамью. Пятничное утро обещало ясный, погожий денек. Филадельфийцы всех социальных слоев и возрастов уже активно дышали воздухом. Джентльмены в канотье сопровождали дам, группа школьников расположилась на травке, чтобы внимать учителю. Проехал мимо некто на одноколесном велосипеде, смеясь сам с собою. И я вдруг осознал: впервые в жизни я абсолютно свободен. Могу соскочить с агентурной работы, раствориться в этом огромном городе, где вечный праздник, вечный день скачек. Пусть смрадный воздух унесет меня – и скроет. С такими мыслями я развернул бумагу, вынул имбирный пряник, поднес ко рту, надкусил с хрустом. В тот же миг что-то хрустнуло и во мне. Дальний тупик, чуть мелькнувший, когда я учуял аромат имбиря, лежал передо мной словно в разрезе. Только теперь это был не тупик, а определенное место. Точнее, кухня. Локлесская. Сам я покинул как скамью, так и парк над водой. Я стоял в этой кухне, завороженный, перед подносами, на которых благоухали кексы, печенье, пряники, слойки… Подносы были устланы пергаментом, как и в Марсовой пекарне. Чернокожая женщина, тихонько напевая, месила тесто. Заметив меня, она улыбнулась и произнесла: