В комнате на столе обнаружился кувшин с тремя стаканами. Хокинс без промедлений налил всем по доброй порции забористого сидра. Пригубил, втянул ноздрями воздух и начал: – На первый взгляд дело легкое. Всего-то день пути на Юг. Ну и обратно день. И вызволяем одного только. – А на второй взгляд? – спросил я. – Парень – настоящий. Ему подсоблять – это не по лесам круги наматывать, не над бумажками корпеть ночь напролет. Поди, надоело, братишка? Ничего. Будут тебе и патруль, и Райландовы ищейки – все в лучшем виде. Хокинс запустил пальцы в шевелюру, покачал головой. Казалось, он боится за меня сильнее, чем я сам. – Ладно, слушай, братишка. Парня звать Парнел Джонс. Он сильно подставил своих же, с плантации. Тот еще плут. У хозяина тащил что плохо лежало да белому отребью сбывал. Хозяин – тот, конечно, чуял, да за руку поймать никак не мог. – И тогда все остальные приневоленные попали под подозрение, – предположил я. – Точно, – ответил за Хокинса мистер Филдз. – Причем краденое хозяин не искал – он решил потери компенсировать. Невольники работали вдвое больше обычного, а кто норму не выполнял, того били. – А Джонс что? Продолжал воровать? – Нет, он струхнул, но дела этим не поправил, – сказал мистер Филдз. – Хозяин решил не менять новые порядки. По-прежнему вымещает зло на невольниках. – Которые вымещают зло на Джонсе, – докончил я. – Не совсем так, – возразил Хокинс. – Джонс стал изгоем среди своих. Ему так больше невмоготу. Он хочет сбежать. Я усмехнулся: – Странный выбор для Тайной дороги. Неужто более достойных приневоленных нет, на кого силы потратить? – Как не быть, братишка, есть, конечно. Да только мы не ради Джонсова блага, а из мести. Хозяину его мстим. – Не понимаю. – Джонс – он даром что плут, в поле семерых стоит. Это первое, – принялся перечислять Хокинс. – Второе – он на скрипке пиликать горазд. Третье – краснодеревщик – золотые руки, вот вроде тебя. – Ну а к свободе это какое отношение имеет? – не унимался я. – Свобода тут ни при чем. У нас война, братишка. Я не нашелся с ответом, только вытаращился на них обоих. – Не надо, слышишь? – предостерег Хокинс. – Не начинай мозгами ворочать снова-здорово. Лучше вспомни, куда тебя мысли-то в прошлый раз привели. Тут игра большая, планы – ого-го. – И в чем они заключаются, планы эти? – Хайрам, – вмешался мистер Филдз. – Чем меньше ты знаешь, тем тебе же лучше. Доверься нам. Не задавай лишних вопросов. Он помолчал, как бы проверяя, дошли до меня его слова или нет. – Я понимаю, Хайрам, очень трудно вот так взять и поверить. Честное слово, понимаю. С самого нашего знакомства ты сталкивался исключительно с обманом. Извини. Правдивость, открытость – не про нас, аболиционистов. Возможно, тебя убедит толика правды обо мне, даром что к нашей сегодняшней операции эта правда отношения не имеет. Я назову тебе свое настоящее имя, Хайрам. Я не Исайя Филдз, а Микайя Блэнд. Под именем «Филдз» я действую в Виргинии. Пожалуйста, обращайся ко мне именно так, пока мы выполняем задание. Но я рад, что теперь ты знаешь имя, данное мне родителями. Он выдержал паузу и добавил: – Итак, Хайрам, я сообщил тебе сведения, разглашение которых может стоить мне жизни. Доверяешь ли ты теперь нам с Хокинсом? Нача лась наша миссия. Мы трое – Хокинс, я и Микайя Блэнд – передвигались отнюдь не бегом. Странно – зачем тогда были все эти тренировки? Мы шли, правда, достаточно быстро, сторонясь дорог, держась лесистых предгорий, покуда местность не сделалась плоской. Я заключил, что направляемся мы на восток; мою догадку подтверждали звезды. Земля была пересохшая, ночи – душные, короткие – не успеешь в путь пуститься, уже светает. Худшее время для нашего брата полевого агента. То ли дело зима – вот тогда и надо побеги организовывать. В летних же условиях практически все зависело от нашей точности – успеем или нет добраться до укрытия, пока заря не забрезжила? Мы шли часов шесть, все к юго-востоку, но куда конкретно, я не знал. Джонс дожидался нас в условленном месте – на перекрестке двух лесных тропок, ориентир – гора валежника. Мы остановились прежде, чем он нас заметил, понаблюдали, как Джонс нервно меряет шагами ограниченное пространство. Мне, новичку, было доверено пойти на контакт. По нашим правилам на контакт шел всегда один из группы, остальные сидели в укрытии. Это делалось на случай засады – чтобы всю группу разом не сцапали. Итак, я вышел из зарослей. Джонс застыл на месте. Явился он, как ему и было велено – никаких тюков с вещами или припасами, только пачка поддельных документов на случай патруля. Я испытывал противоречивые чувства: субъекты вроде Джонса попадаются, всегда попадались среди наших. На любой плантации найдется приневоленный, которому плевать на товарищей по несчастью; порой каверзы он строит не для личной выгоды даже, а исключительно для забавы. Во времена Санти Бесс приневоленные сами эту проблему решали. Плута могло придавить падающим деревом. Или его затаптывала перепуганная лошадь. В профилактических целях, чтобы впредь неповадно было, годился лаконос[19], подмешанный в пищу. И вот мне предстоит вызволять этого негодяя, когда в неволе томятся сотни порядочных мужчин и женщин, сотни невинных детей. Я прямо взглянул Джонсу в глаза и отчеканил: – Нынче месяц в озере не отражается. Джонс выдал отзыв: – Это потому, что озеро за день солнцем напиталось. – Пойдем, – сказал я. Он мешкал. Он сделал шаг к зарослям. И тут появилась девушка лет семнадцати, в одежде, какую носят приневоленные к сельскохозяйственным работам, в тюрбане, что полностью скрывал ее волосы. Гм. Понятно, почему сообщество чернокожих «прописывает» таким, как Парнел Джонс, лаконосовую терапию. Потому что они естественное человеческое сочувствие рассматривают как поощрение собственных дальнейших пакостей. Такому дай палец – он руку откусит. Мелькнула мысль: оставлю эту парочку в лесу, пускай сами выкручиваются. Нет, нельзя. Не моего ума дело, все «наверху» решено. План есть – Коррина ведь объясняла. Я никак не отреагировал на выход девушки, я просто повел ее и Джонса к укрытию, где ждали Хокинс и Блэнд. – Это еще кто? – прошипел Хокинс. – Она со мной, – не смутился Джонс. – Какого черта? У нас разнарядка на одного. Ты нам лишней-то поклажи не навешивай. – Это дочка моя, Люси, – пояснил Джонс. – Да хоть мать родная, – не сдавался Хокинс. – Ты правила знаешь. Сказали: один приходи, так и слушайся. – Я ее не брошу. – Ничего, ничего. Обоих заберем, – вмешался Блэнд. Они с Хокинсом крепко дружили. Откуда такой вывод? Хокинс умел Блэнда рассмешить. Не ухмылку вызвать, не хихиканье, а настоящий хохот – искренний, от сердца. Я сам слышал. Также я знал, что Микайя Блэнд не из тех, кто гогочет, только пальчик ему покажи. Хокинс покачал головой, мрачно взглянул на Джонса. – Ладно. Только имей в виду: чуть я заподозрю, что ищейки след наш взяли, вас обоих бросаю. Мы-то дорогу на Север знаем. А ты не знаешь. Усек? При первой опасности вы двое остаетесь ищейкам на растерзание. Впрочем, опасности, даже намека на опасность, не возникло. По крайней мере, в том виде, о котором говорил Хокинс. Мы пустились в путь и до зари успели пройти немало. Хокинс и Блэнд заранее проверили местность, нашли пещеру для дневной пересидки, а добрались мы до этой пещеры как раз к рассвету. Спали и караулили наших подопечных по очереди. Мы права не имели их бросить, как бы там Хокинс ни запугивал. Джонс и Люси под пытками наверняка выдали бы нас, хотя знали совсем мало, но ищейкам и пары слов хватило бы. Впрочем, в Хокинсовой угрозе мне открылся новый, страшный смысл. Дежурили мы по три часа. Мне выпало бодрствовать последнему – до сумерек. Мужчины спали, а Люси – нет: ей это непривычно было, при дневном свете. Она выбралась из пещеры, и я, ни слова не говоря, пошел за нею. Дочь она Джонсу, ха-ха! Да у этих двоих ни малейшего сходства. Джонс явно мулат, кожа изжелта-коричневая, а Люси черна, как олицетворение самой Африки. И вообще отец с дочерью за ручку не держатся, на ушко друг другу не нашептывают. – Не знаю, зачем он соврал, – вдруг произнесла Люси. – Перетрясся, – предположил я. Я сидел на пеньке у входа в пещеру, Люси пожирала взглядом горизонт. Солнце уже было готово закатиться. – Он не виноватый. Не хотел меня брать. Я сама увязалась. У него семья, у Парнела. Настоящая – жена, две дочки. Не здесь – далеко. Не понимаю, почему каждый так и норовит душу на меня вывернуть. Едва услыхав о семье Джонса, я просек, к чему клонит Люси, куда заведет разговор. Только не препятствовать же ей. – Хозяина нашего звать Хис, а у него жена молодая, – продолжала Люси. – Ох и злющая! Я-то знаю, я горничной при ней служила. Она, хозяйка, из тех, которые девушку выдерут потому только, что дождик никак не кончается или, скажем, ежели молоко перегрели на кухне. А красотка! Вот насколько злая, настолько и красивая. В городе что ни джентльмен – то поклонник ейный. Хозяин все боялся, как бы греха не вышло. Ревнивец! В ежовых рукавицах держал жену. А она придумала – в религию ударилась. Ясно, чтоб одной не сидеть. И стал к ней священник наезживать. Что ни день – он тут как тут. Сам старый, а, должно, не только в проповедях силен. Я-то живо просекла, а хозяину и невдомек. Люси засмеялась, довольная, вероятно, тем, как построила фразу. Взглянула на меня – понял ли? Я, конечно, понял, только у меня в лице ни один мускул не дрогнул. От этого Люси стало еще смешнее. – Однажды они взяли да и сбежали – хозяйка со священником. Небось где подальше отсюда новую жизнь начали. Ненавижу ее аж до трясучки, хозяйку-то. В другом мире вот как будет: она на полу, заголившись, а я над нею да с кнутом. Да, будет! А все же словчила она – пальчики оближешь. Люси помолчала, затем вдохнула для новой порции. – Мы с ним про то говорили. Мечтали: вот бы и нам! Ведь каково! Смело, легко. Только не про нашу честь. Не для приневоленных, словом. Люси отвернулась и всхлипнула. – А потом случилось. Думаешь, девчонка я совсем? А вот и нет. Это с виду только. Меня уж бросали один раз. Это совестно – бросать, и лицо у того, который бросает, особенное. Помню своего первого. Потому, когда Парнел ко мне пришел вчера, я сразу поняла – ему и слова сказать не понадобилось. И он понял по глазам моим, да как заплачет. Не выдержал, значит. Ты его не вини. Он мне ни гугу – ни куда, ни кто поможет. Только и услыхала я, что назавтра его уж не будет, а мне оставаться. Вот говорят, мерзавец он, Парнел-то. Тогда и я мерзавка получаюсь. Мы с ним два сапога пара. Он почему воровал? Потому что незачем честным быть, когда весь дом прогнивший. От наших только и слышно: через Парнела хозяин лютует. Парнел, значит, виноват. А по мне на хозяине вина. Я за ним потихоньку пошла. Он и не чуял. Тогда только показалась ему, когда он уж к условленному месту приближался. Встала этак перед ним и говорю: или я с тобой, или сейчас ворочусь и на тебя донесу. Нет, я б не донесла. Не из таковских. Да и Парнел не того испугался. Любит он меня, в этом все дело. Не сумел бросить. – Ты правила нарушила. – Ну и нарушила, ну и что? Правила кто выдумывает? Мне-то до них почему дело должно быть? А ты сам забыл, как с нами хозяева поступают, с девчонками особливо? После такого не убежишь. Привязана будешь, потому дитя родится, кровиночка. За первым – второе, потом еще. Перетянут дети, ежели вопрос встанет – бежать или оставаться. У меня прав даже побольше, чем у Парнела. Или у тебя, или еще у кого. Люси уже не плакала. Понятно: душу облегчила. Она направилась к пещере, где просыпались остальные. Хокинс глазами просигнализировал: осторожнее, братишка! Я не внял. Мое внимание было направлено на Люси, которая приблизилась к улыбавшемуся Парнелу Джонсу и со смехом заключила его в объятия. Шли мы бодро, с хорошей скоростью. Луна, возвысившись до зенита, озарила горную гряду, и я сообразил: Брайстон близко. Но мы его обогнули, а через пару часов оказались возле хижины. Над крышей курился дымок, окошко бликовало красноватым светом очага. Хокинс свистел трижды, с короткими паузами. После третьего свистка свет в окошке погас. Мы выждали несколько минут, затем проследовали за Хокинсом на задворки. Дверь открылась, вышла белая женщина, совсем старенькая. Шагнув к нам, произнесла: – Поезд на два пятьдесят всю неделю опаздывает. – Нет, они просто расписание изменили, – отвечал Хокинс.