Эми замолчала. Я покосился на нее, уловил мгновенную полуулыбку. Эми теперь сама смотрела на горы, которым осталось поглотить последний ломтик апельсинового солнца. – Видишь, как оно? – вдруг спросила Эми. Я не ответил. Это ее не смутило. – Вот оно как: на закат гляжу в свое удовольствие и не боюсь, что надсмотрщик придет и рявкнет: «Чего расселась, черномазая, – плетки захотела?» А ведь были и другие времена. Жили мы с братом у хозяина, какого злее в целом мире не сыскать. Коррину за него замуж выдали. Где он теперь? Был, да сплыл. А я вот солнышком любуюсь. Иных из наших, – продолжала Эми, – в дом не затащишь. Страшно им, стены над ними смыкаются, точно гроб. Это которые помнят, как в первый раз-то сбежали, как сладко им было на воле. Она пьянит, воля. Таких людей, Коррина говорит, надо в полевые агенты. Потому для них каждое задание будто побег, они уж без воздуха вольного не могут. Знаешь, что они делают, Хайрам? На плантации пробираются и людей с собой уводят, приневоленных то есть. Ух какие они смелые! Им ищейки расслабиться не дают. Болото, река, ежевичник, ферма заброшенная, чердак, сарай, мох, Полярная звезда – вот их жизнь, вот из чего они сделаны, полевые-то. Домашним без них никак, им без домашних никак. Единая армия, Хайрам. Единая. Эми словно выдохлась. Некоторое время мы сидели молча, глядя, как проклевываются на зеленоватом небосклоне первые звездочки. – А сама ты кто? – спросил я. – Чего? – Ты сама какой агент – домашний или полевой? Эми взглянула на меня, фыркнула: – Полевой, ясное дело! Затем ее взор снова обратился к горам – теперь однотонной темной громаде. – Я бы, Хайрам, даром что свободная, хоть сейчас бы побежала. Просто так, полем, лесом, по горам, по берегу речному, через прерии. В болоте бы ночевала, кореньями питалась – только бы мне бежать. * * * Итак, я стал агентом Тайной дороги свободы. Вместе с другими вновь завербованными я поселился в Брайстоне – Корринином родовом гнезде, тренировались же мы в горах. О своих товарищах я здесь рассказывать не буду – надеюсь, каждый поймет меня. Упомянутые в настоящей книге агенты либо живы и здравствуют – в таком случае я пишу о них с их согласия, – либо они отправились в последнее свое путешествие – к Верховному Судии. Не минуло еще время, не все счеты сведены, не все обиженные отомщены – вот и приходится нам, агентам, оставаться засекреченными. Жизнь я теперь вел двойную. В Брайстоне нашлось применение моим локлесским навыкам – иными словами, я с удовольствием реставрировал мебель. Кроме того, принимал посильное участие в других работах, даром что режим был для меня непривычен и странен. В Брайстоне не знали разделения обязанностей. Трудились все – вне зависимости от пола и цвета кожи. Любого из нас можно было застать у кухонной плиты, на маслобойне или в мастерской. Сама Коррина Куинн, разыгрывавшая праздную госпожу в Локлессе, здесь выходила на полевые работы и в свою очередь вместе с Хокинсом накрывала на стол. Ужинали мы все в одно и то же время, дружно. Насытившись, мы расходились по своим комнатам и переодевались для тренировок. Каждому были выданы фланелевая рубаха, просторные штаны и легкие парусиновые туфли. Начинался первый этап тренировки – бег. По моим подсчетам, мы наматывали по шесть-семь миль, делая перерывы для гимнастических упражнений – махов руками и ногами, прыжков и тому подобного. После бега снова следовали упражнения – наклоны в стороны, махи ногами из положения стоя, приседания. Система была позаимствована у немецких эмигрантов – представителей «Весны народов»[18]. Впрочем, я не особенно интересовался происхождением системы. Главное, что она делала меня сильнее и выносливее. Поначалу во время бега мои легкие буквально горели, но в процессе тренировок жжение умалилось до незначительного дискомфорта. Я теперь бегал по нескольку миль и совершенно не уставал. Чернокожих среди инструкторов не было – только белые. Как представители знати, так и те, кого мы называли отребьем. Чуть ли не в каждом из последних мне мерещился «охотник», участник столь недавней ночной травли. Ничего удивительного – едва ли воспоминания об этом кошмаре когда-нибудь потускнеют. Во время тренировок я сам себе казался расходным материалом, инструкторов же воспринимал как фанатиков. Умом я понимал, что для достижения результатов эти уроженцы Виргинии фанатиками и должны быть, но душа моя их отторгала, ибо цели наши разнились. Белые инструкторы вели войну против неволи, а Хайрам Уокер – за приневоленных. Впрочем, к одному инструктору я крепко привязался. Возможно, именно потому, что он был родом с Севера. Я говорю о мистере Филдзе. Встречался я с ним трижды в неделю на один час, после гимнастических упражнений. Мистер Филдз поджидал меня в брайстонском Муравейнике, устроенном точно так же, как Муравейник локлесский. Попасть к нему в кабинет можно было через огромный сундук красного дерева. Снявши крышку, входящий обнаруживал, что дна нет, а есть люк с туннелем. В туннеле следовало спуститься еще на два лестничных пролета. Далее имелась дверь, за которой открывалась комната. Неярко светил фонарь, пахло мускусом, по стенам шли стеллажи, сверху донизу уставленные книгами. Посередине был длинный стол, стулья располагались на одинаковом расстоянии. Для каждого агента имелись перо и бумага. У дальней стены стояли два секретера с картотеками. Разумеется, все бумаги относились к деятельности Тайной дороги свободы. Порой, явившись в подземный кабинет, я заставал двух-трех «домашних» агентов, которые за длинным столом изучали готовые документы и подделывали новые. Сам я садился рядом с мистером Филдзом – невозмутимым, словно и не было никаких локлесских занятий во времена моего отрочества. К моему огромному удовольствию, нынешняя учебная программа оказалась шире прежней. Я изучал геометрию, арифметику, азы греческого и латыни. Вдобавок мне давали целый час для самостоятельного чтения – я мог выбрать любой том. Думаю, тогда-то и возникла у меня тяга к писательству; там, в подземной библиотеке, и следует искать ростки книги, которую вы держите в руках. Ибо я теперь не только читал. Началось с коротеньких записок о занятиях; постепенно к ним прибавлялись мысли, к мыслям – впечатления. На бумаге получалась полная картина происходившего как в моей голове, так и в моей душе. Почему вообще мне взбрело взяться за перо? Наверно, я должен сказать спасибо Мэйнарду. Ведь в числе вещей и документов, вывороченных им из отцовского комода, был дневник нашего дедушки, Джона Уокера; а дедушка полагал, что саму историю творит, ибо находится в гуще событий, способных изменить мир. У меня такого чувства не было – самомнения не хватало, но и я смутно сознавал, что не зря живу на свете. Тренировки и занятия продолжались с месяц без особых изменений, пока однажды, спустившись в кабинет, я вместо мистера Филдза не обнаружил Коррину. – Что ты о здешних порядках думаешь, Хайрам? – Не надивлюсь. Другая жизнь в Брайстоне, другой мир. Коррина подавила зевок и уселась: локти на стол, подбородок в ладонь, взгляд пристальный, глаза усталые, черные кудри гладко зачесаны назад. При свете фонаря лицо казалось мятым. Коррина держала себя, словно родоначальница, даром что была старше меня лишь на несколько лет. Я вспомнил ее помолвку с Мэйнардом. Скольких Коррина ввела в заблуждение – и до чего ловко! Считаные месяцы назад я и не догадывался, насколько она умна, прозорлива, хитра. Правда, приступ восхищения сменился волной страха. Коррина Куинн, аболиционистка под маской представительницы белой знати, таинственная и могущественная, – что я знаю о ней? Да ничего! – И насчет вас никогда бы не догадался, – промямлил я. – В голове не укладывается. Мне и не снилось такое. – Спасибо! – Коррина рассмеялась, довольная масштабами своей засекреченности. – Я смотрю, Хайрам, тебе нравится писать? – Просто в последнее время я многое перенес. Чувствую потребность свои переживания бумаге доверить. Особенно те, что с Брайстоном связаны. – А вот здесь не очень увлекайся. – Что ж я не понимаю, что ли? За пределы Брайстона ни одно словечко не выйдет. – Ладно. – Корринины глаза вспыхнули. – Говорят, ты в библиотеку практически переселился, Хайрам. Порой тебя оттуда чуть ли не силой вытаскивают. – Верно. Очень дом напоминает. Локлесс. – А ты бы вернулся домой? Если бы мог? – Нет. Никогда. Коррина снова устремила на меня взгляд, расшифровать который я не сумел. Здесь, в Брайстоне, я вечно был под взглядами – как инструкторов, так и своих же товарищей агентов. Смотрели исподтишка, искоса, когда думали, что я не замечу. Я замечал, только виду не показывал. По крайней мере, старался. Но в Коррине, точнее, в ее молчании, было нечто, заставившее меня заговорить, – наверно, фатальное одиночество. Не ведая и не решаясь спросить о его происхождении, я чувствовал: наши с Корриной одиночества растут из одного корня. – В Локлессе у меня прав было побольше, чем у других, – сказал я. – Да только все время, каждую секунду я знал, что чужой собственностью являюсь. Вот я вам про это рассказываю, а мне тошно. Стыдно. До сих пор. – Еще бы, – кивнула Коррина. – А знаешь ли ты, что мы, женщины, в таком положении со времен Древнего Рима? Общество твердит об ограниченных возможностях нашего ума. Внушает, что родились мы единственно для того, чтобы стать красивыми игрушками – и этим удовольствоваться. Коррина усмехнулась и выдержала паузу – вероятно, ждала, когда я уловлю смысл ее слов. Решив, что уже уловил, продолжила: – Принято считать, что женщины разумом обделены. Впрочем, для леди грамота все-таки нужна. В зачаточном состоянии. Чтобы, упаси Господь, не травмировать нежный девичий умишко. Романы, сказочки – вот рекомендованное для нас чтение. Максимум – определенный набор древних мудрых высказываний. Никаких газет. Никакой политики. Коррина поднялась, прошла к секретеру и вернулась с большим конвертом. – Только я, Хайрам, не дала им своим разумом распорядиться. Я не просто читала, друг мой. Я научилась говорить на их языке, думать как они, когда нужно. Я сейчас говорю о тех, чей статус выше моего. Потому что все насчет них понять – самое главное для женщины, которая сеет зерна собственной свободы. Коррина положила передо мной конверт. – На-ка вот, открой. Я повиновался. Внутри оказалось что-то вроде досье. Жизнь одного человека. Личные письма, доверенности, купчие. – У тебя одна неделя, – объявила Коррина. – Дольше эти документы держать нельзя. Они похищены, Хайрам, но похищены с умом – понемногу из каждой специальной папки, чтобы владелец не сразу хватился. – Что мне с ними делать? – Прочесть, разумеется. Это будет твой первый урок по теме «Обычаи белой знати». Как сюда попали документы, тебя не касается. Твой «подопытный» – джентльмен с недурным образованием, какое получают практически все крупные рабовладельцы в этой стране. Должно быть, обнаружив в моих глазах растерянность, Коррина спросила: – Ну а как ты думал – для чего ты учишься? Я не ответил, и она продолжала: – Мы здесь, Хайрам, по большому счету, не гимнастикой заняты и уж точно не для душеспасительных бесед с рабовладельцами агентов готовим. Прежде всего агент-новичок постигает науки, которые рабовладельцы изучали в университете. Затем настает время браться за каждого рабовладельца в отдельности. Речь идет о том, что конкретный джентльмен усвоил из университетского курса, что отложилось у него в памяти. Речь идет о его манере говорить и писать, о почерке – и вот уже перед агентом не тень, но человек со своими особенностями. А там недалеко и до перевоплощения. Изучать документы я начал уже назавтра. Почти сразу смекнул, что все бумаги писаны одним лицом. Постепенно смутный образ детализировался. Черта за чертой выплывала из гроссбухов, писем к жене, упоминаний о смертях близких, заметок об урожаях. Передо мной вставал живой человек со всеми своими особенностями, привычками, ежедневными занятиями, бытовой философией. К последнему часу работы я видел его словно воочию; казалось, я смог бы нарисовать его портрет. Через неделю Коррина снова поджидала меня в библиотеке. Я изложил все, что выяснил, и ответил на несколько въедливых вопросов, например, какие цветы предпочитает супруга «подопытного», часты ли их разлуки, любил ли «подопытный» своего отца, поседел ли уже, каков его общественный статус, с какого года его состояние считается таковым, подвержен ли он вспышкам ярости. Я ни разу не запнулся – помогла моя феноменальная память, благодаря которой я впитал каждый факт. Но Коррина, выслушав меня, перешла к вопросам, которые до фактов касательства не имели, в которых от памяти не было никакой пользы. Тут уже требовалось факты толковать. Хороший ли человек мой «подопытный», интересовалась Коррина. Чего он ждет от жизни? Склонен ли к распутству? На следующую ночь она продолжила в том же духе, и по ее вопросам я создал целую картину, где нашлось место мельчайшим деталям – спущенной петле вязаного жилета, фигурально выражаясь. Еще через сутки я отвечал Коррине почти без затруднений, а при последнем сеансе мне казалось, что я о себе говорю, а не о человеке, которого никогда не видел, – настолько было легко. Эта легкость, примерка на себя и являлась Коррининой целью. – Итак, – произнесла Коррина, весьма довольная, – ты прочел и проанализировал достаточно. Ты знаешь, какой собственностью больше всего дорожит твой «подопытный». – Это его жокей, – отвечал я. – Левити Уильямс. – Вот именно. Левити понадобится пропуск на целый день для проезда по дорогам штата, затем рекомендательное письмо для дальнейших перемещений и, наконец, вольная с хозяйской подписью. Этими бумагами ты и займешься, Хайрам. Коррина извлекла из ридикюля жестяную коробочку, вручила мне. Внутри оказалось перо – точно такое, каким я пользовался на занятиях с мистером Филдзом. – Смотри, Хайрам, подгони костюм по фигуре, – наставительно произнесла Коррина. – Пропуск на один день должен быть написан с досадливой торопливой небрежностью, рекомендательные письма – в цветистых выражениях, а вольная – с высокомерием самодура, охваченного прекрасным порывом. Мне оставалось скопировать почерк. Благодаря памяти и способности к мимикрии это вышло быстро, по тому же механизму, который сработал много лет назад, когда мистер Филдз показал мне изображение моста. Труднее было с убеждениями и страстями, но я и тут справился, подладившись под них, присвоив себе на время. Урок оказался крайне важным, ключевым для моего развития – не только как агента Тайной дороги свободы, но и как человека, ломающего тесную скорлупу собственного происхождения. Я так и не узнал, помогли эти документы освободить Левити Уильямса или нет. Деятельность каждого из нас была полностью засекречена, в том числе и для своих же товарищей. И все-таки, выправляя бумаги, я ощущал: во мне зарождается нечто новое. А именно сила. Силой набухала моя правая рука, сила выплескивалась на бумагу дозированными порциями бесценных букв, которые становились подобны верным пулям, поражавшим в самое сердце наших угнетателей. Скоро я уже подделывал документы на регулярной основе. Каждые несколько недель от Коррины поступал новый конверт, и я занимался «подгонкой костюма», пока не начинал путаться, где Хайрам Уокер, а где очередной рабовладелец. Я знал их как облупленных. Я знал как облупленных их жен, детей, недругов. Страдал от мысли, что и они, рабовладельцы, принадлежат к роду человеческому, – они связаны семейными узами, их юные сыновья и дочери подчиняются матримониальным условностям. Но главное: горе не обходит их стороной, в головах живет понимание, сколь греховно рабство. И силен страх, что в конечном счете и они, белые, есть рабы некоей силы, некоего божества, а точнее, демона из старого мира, по беспечности, неведению, алчности выпущенного ими в мир новый. Я почти любил своих «подопытных». Того требовала работа: подняться над ненавистью, «задвинуть» душевную боль, увидеть врага во всех деталях – и уничтожить росчерком пера. Каж дая вызволенная душа становилась ударом в стену рабства. Но мы не ограничивались вызволением как таковым. Мы возвращали документы, присовокупляя к ним новые. Наши подделки разжигали ярость приневоленных. Мы влияли на судебные расследования. Мы предоставляли доказательства насилия. Мой собственный гнев наконец-то высвободился и воспарил над обидами в адрес Мэйнарда и отца. Теперь я негодовал на Виргинию в целом, а подпитывал негодование еженощно в подземной библиотеке, при свете фонаря, за длинным столом. Под утро, завершив очередную порцию документов, я, вымотанный, отправлялся спать. Те, против кого я вел войну, мне не снились. В моих снах фигурировали приятные вещи – участок земли, ручей, что уносит все дурное, прежнее. И разумеется, София. Но выпадали и такие дни, когда я возвращался в тюрьму, видел несчастного мальчика и его мать, призывающую кары небесные на Райландовых ищеек («Да разверзнется пред вами геенна огненная! Да валяться вашим собачьим костям без погребения, да разбросает их по земле праведный Господь!»). Я видел человека, который любил женщину и утратил собственное имя. И себя, обманутого Джорджи Парксом, ведомого на веревке. Тогда я просыпался в горячечном поту, с совершенно другим чувством, с целенаправленной ненавистью, с детальным планом – что и как я сделаю с Джорджи, если наши пути снова пересекутся. * * * Впрочем, в бойцы меня взяли не для того, чтоб я пестовал личную ненависть. И даже не по причине моей грамотности. Тайную дорогу свободы интересовали мои сверхъестественные способности. Дело оставалось за малым: отыскать «спусковой крючок», понять механизм моей силы. Прецеденты были. Одна женщина, чернокожая, виртуозно владела удивительным даром, аналогичным моему; дар позволил спасти из рабства множество народу. Среди цветных Бостона, Филадельфии, Нью-Йорка эта женщина была известна под кличкой Мозес. Ее боготворили. Ее называли Паромщицей; слово «Переправа» Коррина применяла и к моему дару. Ибо Мозес именно переправляла – с плантаций Юга в свободные северные штаты, отказываясь (а может, не умея) объяснить, как она это делает. По крайней мере, с виргинской ячейкой она на эту тему не контактировала. Вот я и варился в собственном соку – или, точнее, оставался на милости руководителей виргинской ячейки. Было решено экспериментировать надо мной. Сошлись во мнении: «спусковой крючок» срабатывает в искусственно созданной ситуации, подразумевающей угрозу или даже сильную боль. Я сам сообщил, что прежде «переправлялся» только в критические моменты жизни; при себе оставил догадку, что все такие моменты связаны с мамой, с памятью о маме. Но как разблокировать воспоминания, как поставить их на службу нашему делу? Коррина и инструкторы чего только не перепробовали. Например, Хокинс заковывал меня в кандалы и требовал детально рассказывать о предательстве Джорджи Паркса. Мистер Филдз завязывал мне глаза, отводил в лес и задавал въедливые вопросы о том дне, когда я свалился в реку. Вместе с Эми я оставался на конюшне, выкладывал все мне известное о преступлении моего отца по отношению к моей матери. Однажды в субботу Коррина уселась в экипаж и я повез ее через поле, силясь вообразить, будто доставляю Софию к своему дяде Натаниэлю. Ничего не происходило. Синий свет и не думал мерцать, и по окончании эксперимента, измученный воспоминаниями, растрогавший экспериментаторов, я все-таки оставался в том же месте, где и начинал моральную самоэкзекуцию.