– Заткнись, Билли, – раздалось рядом с бунтарем. – Тебе что, мало? Об остальных подумал бы! Белый, которого возмутили претензии на собственность, ухмыльнулся: – Дай срок – Билли у нас как шелковый станет. Человек заурядной наружности двинулся обратно, остановился строго по центру шеренги. – Каждый из вас хотел бежать. Имею ли я право в глазах Господа Бога препятствовать исполнению желаний, пусть даже они исходят от черных? Нет, нет и нет! Он развернулся, дошел до фургона, влез на козлы и выпрямился в полный рост. – Вот как мы поступим. Вы находитесь во власти этих виргинских джентльменов. Они по доброте душевной дают вам фору. Сумеете убежать от них, и свобода – ваша. Попадетесь – вам останется только молиться. Ибо тогда ваша жизнь будет целиком и полностью в их руках. Как знать, может, вам повезет и вы в прямом смысле избегнете расплаты за свои грехи. Однако куда вероятнее, что уже через час возмездие вас настигнет. Лично мне все равно. Я свою миссию выполнил. Черед за вами. Он сел, взялся за вожжи. Сотрясаясь и громыхая, фургон покатил прочь. Мы остались стоять. Озирались, переглядывались – каждый надеялся, что другой раньше сообразит, в чем тут подвох, что мимикой даст понять: делай так-то и так-то. Через несколько минут мы уже и шелохнуться были не в состоянии, не то что думать. Я покосился на белых – мертвецы мертвецами, привидения в широкополых шляпах. Что они уготовили для нас? В эту секунду один белый, видимо устав от ожидания, устав от тупости «черномазых», двинулся к нашей шеренге. В руках он держал дубину. Размахнувшись, он обрушил удар на парня с клеймом. Парень этого не ожидал, иначе закрылся бы рукой или втянул бы голову в плечи. Все произошло слишком быстро: хруст черепа – вопль – падение. Белый с дубиной отвернулся, скользнул взглядом по остальным и выдал: – Ну, чего стоим? Вперед, ребята. Всех как ветром сдуло. Я тоже побежал, напоследок оглянувшись на бесформенную груду, недавно бывшую человеком, теперь же просто мутноватое пятно на заднике густого мрака. Я был один. Думаю, остальные тоже не сбивались в пары или тройки. Каждый сам за себя. Никто не искал себе товарища в смертельной гонке, разве только братья, Дейвис и Билли, сорвались с места вдвоем, бросились в одну сторону. Впрочем, если удар дубиной произвел на них такое же впечатление, как на меня, если их предварительно продержали в таких же ямах, едва ли они вообще вспомнили о своем родстве, об ответственности друг за друга. Итак, я бежал – увы, с недостаточной скоростью. Уйти мне удалось на плачевно малое расстояние. Волю мою похитил голод. Тело сковал страх. Встречный ветер сыпал пощечинами. Почти сразу я перешел на припрыжку и заметил, что передвигаюсь по болоту. Внизу хлюпало, грязь налипала на подошвы, делая ноги неподъемными. Да и куда бежать, думал я. Что есть Север – не пустое ли слово, набор звуков? Тайная дорога свободы, остров посреди болот – не легенда ли они, не выдумка ли мерзавца Джорджи? Разве спастись мне от стаи хищников? Я почти не верил в спасение, был охвачен отчаянием и мистическим ужасом, но мне и в голову не пришло рухнуть на землю или повернуть назад, то есть сдаться. От костра свободы остались одни уголья, но и они излучали свет; у страха обнаружились крылья – они меня подхватили. И я не останавливался. Согнувшись в три погибели, прихрамывая, спотыкаясь, я пробирался лесом, почти уверенный: вот сейчас грудь мою разорвет от напряжения. Темнота не мешала – я к ней привык, собственные глаза представлялись светочами, рассеивающими промозглый туман зимнего леса. Башмаки при каждом шаге чавкали, слышалось, как хрустят сучки, втаптываемые в жирную грязь. В какой-то момент эхо донесло звук выстрела. Один из наших убит? Наверное. Сердце зашлось, заколотилось африканским барабаном. И тут я увидел, что тропу перегораживает голый древесный ствол. Перепрыгну, подумал я, но переоценил свои возможности. Я рухнул ничком, грязь попала в нос и в рот. Отчетливо помню, сколь всеобъемлющее испытал облегчение, сколь быстро, враз, обмякли, расслабились мышцы. Но и лежащему лицом в грязи, обессилевшему, мне продолжал мерцать свет свободы – тусклый, синеватый, как болотный огонек. Через небольшое время раздались голоса – значит, меня сейчас обнаружат. Значит, надо подняться. «Вставай, – велел я себе. – Вставай». Ладони увязли глубоко, и несколько секунд я корячился кверху задом. «Вставай». Упор на согнутую кисть, одно колено вверх. И вот я снова на ногах. Но, едва я поднялся, на спину мне обрушилась дубинка. Меня повалили, принялись бить, пинать, оплевывать – все со сквернословием. Я не сопротивлялся. Измочаленное мое тело осталось сносить побои и унижения, сам я же улетел в Локлесс. Наведался в хижину к Фине, заглянул в сад, к старому Питу и уселся в беседке рядом с Софией. Не помню, как меня связывали по рукам и ногам, тащили волоком, заталкивали в фургон; не могу сказать, долгим ли, мучительным ли было сотрясение на колдобинах. У меня феноменальная память. В нее впечатывается каждое мгновение – кроме тех, которым я запрещаю сохраняться. Меня привезли к человеку заурядной наружности. Я на него даже не взглянул. Мне завязали глаза, посадили в другой фургон, и вскоре я был брошен в яму, в которой и начались мои мучения. Охотились на меня еженощно. В сумерках выпускали из ямы, давали хлеба и воды, ставили в ряд с другими беглыми. Человек заурядной наружности зловещим тоном оглашал преступления моих товарищей и называл их имена: Росс, Хили, Дэн, Эдгар. Затем начиналась собственно охота. Правила были одни и те же: мы спасаемся бегством, белые нас ловят. Каждую ночь меня находили и избивали. Каждую ночь возвращали в яму. Иногда думалось: может, я умер? Может, я в аду, которым стращал отец? Выпадали ночи, когда мне удавалось продержаться несколько часов, когда деревья расступались, за ними светлело поле, и небосвод брезжил близким рассветом. Всякий раз до края леса, до поля и зари не хватало нескольких минут, нескольких шагов. Я бывал пойман, избит, брошен в яму, а там уж выходила на тысячный по счету круг бешеная карусель видений, калейдоскоп сцен: София с кувшином на голове, танцующая у костра; Джек и Арабелла за игрой в шарики; я сам, сзывающий невольников на лужайку для гольфа. * * * Однако силы во мне прибывало. Я бегал все быстрее. Процесс запустился не в теле, но в разуме, когда я обнаружил, что при определенном душевном настрое увеличиваются мои скорость и ловкость, и понял: чтобы победить в этой игре без правил, я должен задействовать все доступные активы. Отныне я повторял про себя песню, что мы с Лемом пели перед Рождеством, латая кровли хижин: В Натчез, Джина, пролег он, мой долгий, мой горестный путь. Да не все ли одно – тут ли, там ли хребет на хозяина гнуть? Слез не лей, не заламывай рук — лучше друга забудь. Песня умножала мои силы, ибо за простыми словами стояли образы – Лем, Фина, София, все наши. Чавкая набухшими башмаками по топям, спасаясь, бесконечно спасаясь, я улыбался. Пусть на секунды, но каждая из тех ночей освобождала меня. Я вдыхал свободу с ветром, хотя его прикосновения были резки и болезненны. Царапала ли мне лицо ветка, увязал ли в грязи башмак, разрывались ли мои легкие от бешеного бега – я, преследуемый, был свободен. В лесу надо мной не глумился Мэйнард, не приходилось ломать голову над намерениями отца или бояться коварства Коррины Куинн. Нет, все было просто и ясно. Бег – он ведь форма неповиновения, а неповиновение пьянит. Вдобавок я делался все хитрее. Однажды я гонял белых по лесу целую ночь. Это совершенно точно: когда меня в итоге схватили и, измолоченного, доставили к человеку заурядной наружности, я увидел нечто почти забытое – полноценный рассвет, солнце над зелеными холмами. Мне обещали свободу, если сумею уйти; в то мгновение я почувствовал, что близок к свободе, как никогда прежде. Я научился петлять, возвращаться по собственным следам, путая белую свору. Сообразил: я ведь могу вести их, как они ведут меня! Вспомнил про свое преимущество – память; она-то мне и пригодится. Белые всегда были одни и те же и оригинальностью не блистали. Я прекрасно ориентировался в лесу, я помнил его до мельчайших подробностей – как помнил и каждого из белых с его повадками, поступью, голосом, приемчиками. Однажды белые разделились, пошли по лесу цепью. Я повалил одного, затаившись и напав сзади; я с наслаждением избил второго. Разумеется, меня снова поймали; разумеется, я получил дополнительную порцию ударов и признал мысленно, что возможности мои ограничены. В моем арсенале был только бег. А требовался – полет. В прямом смысле. Бег – ничто. Спасешься, если взлетишь, поднимешься над белым отребьем, отмежуешься от него. С Мэйнардом ведь удалось – тогда, в Гус-реке. Увы, механизм был до сих пор неясен. Какая сила переместила парня из воды на поле, к межевому камню? Вероятно, та же, что переместила мальчика от лошадиной поилки на настил в хижине старой Фины. Я занялся реконструкцией обоих эпизодов. И в первом и во втором наличествовало синее свечение. Первый эпизод был связан с черной дырой, в которую канули воспоминания о маме; во втором эпизоде мама явилась мне. Значит, мои способности каким-то образом зависят от нее. Пока не разберусь, не вспомню по-настоящему – не сумею сбежать от этих волков; кончится тем, что они меня забьют до смерти либо сердце мое разорвется от напряжения. Да, определенно, чудесная сила высвободится – надо только вспомнить; так я рассуждал. Надо отомкнуть тот ящичек памяти, в котором заперта моя мать. И я стал корпеть над ящичком; в яме, в кромешной тьме, я по крупицам собирал все, что слышал о маме от других; я восстанавливал ее черты, наряд, жесты, даже форму кувшина (ведь это был ее атрибут) – словом, все детали видения на мосту. Добрая, милая Роза, Эммина сестрица. Роза-красавица, Роза-тихоня, Роза-плясунья. Была безлунная ночь. Я бежал. Весна уже пришла в Виргинию – отступил промозглый холод. Сердце мое, натренированное, больше не норовило ни выпрыгнуть, ни разорваться. В ногах появилась легкость. Белые это заметили. Во-первых, их количество увеличилось, во-вторых, они теперь не разделялись, преследуя каждый свою жертву, но сосредоточивали усилия на мне, главном объекте ночной травли. Поначалу я думал, мне так только кажется, но в ту конкретную ночь мои подозрения подтвердились. Меня окружали, я слышал шаги с трех сторон. И тут деревья раздались. Передо мной лежало озеро. Значит, нужно обогнуть его, ориентируясь на тусклый стальной блеск. За спиной уже улюлюкали. Не чуя ног, я пустился бежать берегом. Голоса белых приближались. Оглянуться я не смел. Вдруг я споткнулся. То ли корень древесный выпростался из земли на моем пути, то ли камень случился – не знаю, да только боль, острая, застарелая, пронзила мне лодыжку. Я падал неестественно долго, сам чувствовал, что падаю; наконец рухнул лицом в тухловатую воду и по инерции прополз еще несколько футов. Понял: все, отбегался на сегодня. И, обезумевший от боли, завел куплет, только не в уме, а вслух, громко: В Натчез, к Югу, пролег он, мой долгий, мой горестный путь. Только, Джина, не плачь — потерпеть-то осталось чуть-чуть. Будь покойна, родная, — вернусь-извернусь как-нибудь. Что в этот миг увидели мои преследователи? Донеслась ли до них песня? Они были совсем близко, они, должно быть, уже и руки тянули ко мне, уже пинать меня примеривались. Обескуражила ли их прореха в мутном предутреннем эфире, устрашил ли синеватый светящийся кинжал, явившись сквозь эту прореху, ослепила ли ночь своим исподом? Сам я видел, как лес падает, словно картонная декорация, как поднимается туман, открывая лужайку для гольфа – не абстрактную, а конкретную, локлесскую. Первой моей мыслью было: я вернулся домой. Однако сцена обрастала подробностями (причем подробности формировались вокруг меня, хотя логичнее было бы мне угодить в уже готовый пейзаж), и скоро я понял: это Локлесс прошлых лет. Ибо я увидел невольников, давным-давно проданных. Да, они все сгрудились на лужайке, командовал же ими взбалмошный и бездумный мальчишка Мэйнард – именно в таком виде, увальнем, он представлялся мне с того приснопамятного августовского забега. Мэйнард показывал пальцем, вопил, и, проследив его жест, я увидел: он кричит на меня. Не на парящего над лужайкой Хайрама-юношу, а на Хайрама-ребенка, который первый год служит камердинером родному брату, которого только-только лишили занятий с мистером Филдзом, который никак не возьмет в толк, кто он такой есть в Локлессе. Однако все это совсем не походило на видение, очередной виток мысленной карусели. Нет, было как во сне, когда даже абсурдность ситуации не помогает осознать, что это сон. Логику постиг вывих, абсурд представился нормой – я просто наблюдал за Мэйнардом и самим собой. Столь силен был тогдашний эффект обманутого ожидания, что и теперь, глядя, как мальчишку Хайрама определяют в команду, как он пускается во всю прыть по лужайке; даже и теперь, ощущая себя бегущим, даром что ноги мои не двигались, – я оставался далек от окончательного осознания себя рабом. На собственных глазах я, юный, шустрый, вырвался вперед, пересек лужайку и помчался обратно, но споткнулся, упал и завопил, схватившись за лодыжку, пронзенную болью. Помню, мне, взрослому, хотелось утешить себя, ребенка. Я даже подался к маленькому Хайраму, но тут картинка сменилась. Я снова был в своем времени. Да, время было мое, а вот место – другое. Я корчился от боли, подвывал, тер лодыжку, пытался ползти. Кое-как встал – сначала на четвереньки, затем в полный рост. Сделал шаг. Боль ослепила меня, обрушила на землю. Надо мной кто-то навис – разумеется, один из своры. Посмотрю ему в глаза, решил я напоследок. Лицо было не белое, а желто-смуглое. – Давай-ка потише, братишка. Стонешь так, что, гляди, мертвяки с могил повылазят, – произнес Хокинс. Глава 12 В сознание я был возвращен опять же болью. Только не резко, не вдруг – адское шило мне поменяли на пульсацию, на тупое нытье в лодыжке. Я открыл глаза навстречу дневному свету, почти забытому за недели травли. Свет, пронзительный, словно сигнал охотничьего рога, полоснул по всем органам чувств разом. Лишь через несколько минут началась адаптация, и оглушительный визуальный хаос явил мне ряд предметов: стол, на котором стояла ваза в форме корабля с подвешенной к корме курительной трубкой, большие часы на каминной полке, полог над кроватью, раздвинутые густо-алые портьеры. Чуть позднее я обнаружил, что лежу чисто вымытый, в хлопчатобумажных кальсонах и шелковой ночной сорочке. Подумал: это очередное видение. Второй мыслью было: я умер и попал в рай для черных, мне воздается за мои страдания. Однако боль красноречиво свидетельствовала: я пока жив. К тому же в комнате оказались и другие люди. Хокинс, который уже два раза встречал меня в конце мистической переправы, а рядом с ним Коррина Куинн, овдовевшая невеста Мэйнарда. Только она была в обычном, не траурном платье. – Добро пожаловать, – произнесла Коррина. Она улыбалась радостно, просветленно – я не помнил у нее такой улыбки. Впечатление было, что Коррина Куинн отыскала нечто ценное, давно потерянное – например, ключ от потайного ларчика или последнюю детальку головоломки, которая за долгое время приобрела масштабы идеи фикс. Улыбка отличалась от прежних еще и эмоциональной окраской – в ней не было добродушной уничижительности. Конечно, Коррина Куинн и раньше не походила на прочих белых. Но сейчас разница прямо-таки била в глаза. Ни хозяйской уверенности, ни врожденного чувства превосходства – только искренняя радость оттого, что достигнута наконец-то некая цель. – Ты знаешь, что с тобой случилось? – спросила Коррина. – Знаешь, где находишься? В комнате остро пахло весной – я уловил сладкие нотки тимьяна и мяты, остальные составляющие весеннего попурри были мне неизвестны. С определенностью я мог сказать только одно: в Локлессе запах совсем другой. Ибо там нет госпожи. – Ты знаешь, сколько пробыл без сознания? – продолжала Коррина. Я не ответил. – Ну а меня-то ты помнишь, Хайрам? – Да. Вы – мисс Коррина. – Никаких «мисс». – Коррина подкрепила улыбку ободряющим кивком. – Никаких «мисс» отныне, Хайрам. Зови меня просто по имени. Ситуация казалась все более странной. Почему, к примеру, Хокинс не стоит в подобострастной позе, ожидая распоряжений? Почему вольготно расселся на стуле, почему голову держит высоко поднятой? – Ты знаешь, где находишься? – повторила Коррина. – Нет, – отвечал я. – Я не представляю, сколько пробыл без сознания. И как сюда попал. И почему. – Хайрам, – с нажимом начала Коррина. – Давай договоримся. Я буду с тобой честна. За это и ты не должен лукавить. Теперь она сверлила меня взглядом. – Ты знаешь, за что попал в тюрьму. За побег. За увод невольницы. Полагаю, ты успел сообразить: у нас всюду глаза и уши. Я отвечу на любой твой вопрос. Но и ты не запирайся.