– Послушай, Хайрам. Давай сразу это обговорим. Ты мне очень нравишься, очень. Взгляд стал испытующим, я поежился и приготовился к откровению. София продолжала с расстановкой, трудно подбирая самые убедительные слова. – Меня после Меркурия, считай, от каждого воротило, а ты вот мне по сердцу. Ты на него похож, есть в тебе что-то… родное. Но, Хайрам! Если ты решил заманить меня в это, как его, тайное поселение и стать мне вторым Натаниэлем – тут вся моя приязнь и кончается! Потому что я иначе свободу понимаю. Белого мужчину на цветного сменять – это для женщины никакое не освобождение. Лишь теперь я заметил, что София вцепилась мне в предплечье и все крепче сжимает свои тонкие пальцы. – Если, Хайрам, ты именно это затеял, если меня заполучить хочешь – лучше сразу признавайся. Ну! Говори! Прикидываешь небось: из селения-то она никуда не денется – болото со всех сторон, а там и дети пойдут… Что, угадала я? Угадала? Такие-то колодки ты мне приготовил, Хайрам? Или я неправа? Ты мне на других мужчин непохожим всегда представлялся. Честный парень – вот как я про тебя думала. Если не ошиблась я, ты свои замыслы сейчас откроешь, здесь. Чтобы я выбор могла сделать. Яростный надрыв – вот что меня потрясло; может, даже не столько сами интонации, сколько их контраст с обстановкой. День отстоял безветренный, вечер спускался тишайший, обещая раннюю, долгую, непроглядную, благословенно глухую ночь – лучшее время для бегства, как мне вскоре предстояло узнать. Не чирикали птицы, не звенели насекомые, не шелестели деревья – короче, никакие посторонние шумы не отвлекали меня от Софииной речи. Впервые в жизни я не визуализировал – слова были просто словами, без картинок; причин я тогда не понимал. Зато отлично понял другое: София страшится обнаружить во мне второго Натаниэля. И я сам устрашился и устыдился – как ее подозрений, так и своих вожделений. – Что ты, София! Никогда, слышишь? Никогда я на тебя не покушусь. Я свободы для тебя хочу. Если ты сама меня выберешь – счастлив буду, но чтоб насильно или чтоб ситуацией воспользоваться? Нет, нет! София разжала пальцы, хватка трансформировалась в едва ощутимое прикосновение. – Честно тебе скажу: я очень, очень надеюсь, что однажды ты ответишь на мои чувства. А они сильные, София. Знаешь, какие мне сны снятся? С ума сойти! – И какие же это сны, Хайрам? – Пальцы снова стиснули мое предплечье. – Какие сны? Я вижу мужчин и женщин, которые никому не прислуживают, которые сами себе пищу добывают и стряпают и сами ее употребляют, сами одежду шьют и сами носят. Розы растят себе на радость – целые огромные цветники, представляешь, – и все не для господ, а только чтоб самим глядеть да нюхать. В этом мире, София, каждый, кто полюбил, о своей любви вслух говорит и песни слагает без страха. Потому что чужим любящую пару никогда не разлучить. Мы еще постояли над оврагом, а потом двинулись обратно – через поле, через лес. На выходе из леса мы замедлили шаг. Впереди на бледно-алом фоне выделялся черный силуэт особняка. – Дальше поодиночке пойдем. Я первая, – сказала София. Я лишь кивнул. Под моим пристальным взглядом ее поглотили сумерки. Я выждал еще какое-то время и сам направился на тусклый свет, означавший вход в Муравейник, и еще издали разглядел: подпирая притолоку, сложив руки на груди, меня (а кого ж еще?) поджидает моя Фина. Увы, и она, бедная, не избегла метаморфоз, запущенных моим новым состоянием. Я, молодой парень, на днях сбегу с возлюбленной; нас ждет другая жизнь. Нет, не так, не другая – просто жизнь, ибо до сих пор никакой жизни мы не знали. Как не знали и не узнают жизни старики из наших. Потому что боятся. Потому что для бегства у них кишка тонка была даже в молодости. Да, я пытался спасти Локлесс. Не смог. Локлесские старожилы теперь словно овцы перед закланьем. И для них это не секрет. Об упадке им давно нашептывает почва, а кому понимать шепот бывшего краснозема, как не тем, кто, возделывая, его умерщвлял? Старожилы не спят по ночам, ибо тени угнанных в Натчез стонут над ними, и продолжается это не год, не два, а десять, двадцать лет. Им все известно, все, что будет с Локлессом, – но они тянут лямку, они ждут необратимого. Мне же – молодому, сильному, без пяти минут вольному – стыдно за них и горько. Они допустили упадок, они с рабской покорностью, которая зовется у них стойкостью, отдали детей своих в Натчез. Это вот все – стыд, горечь, досаду – нужно было на кого-то направить; удивительно ли, что мишенью стала Фина, что ее неодобрительный взгляд распалил меня, обуянного праведным гневом? – Добрый вечер, – бросил я. Фина только глаза закатила. Я вступил в туннель и двинул к своей каморке. Фина поспешила за мной, вошла не спросясь, зажгла лампу и притворила дверь, после чего села в углу на табурет – так, что лицо оказалось в тени. – Что с тобой, сынок? – А что со мной? Ничего со мной. – Сдается мне, лихорадка у тебя. – Фина, какая лихорадка? – Тогда чего ты уж месяц как сам не свой? В чем дело? Что тебя гложет? – Не понимаю, о чем ты. – Ишь, какой непонятливый. Ладно, спрошу иначе. Какого черта ты, Хайрам, шатаешься по лесу с Софией? Или не знаешь, что она к спальне Натаниэля Уокера приневолена? – Я? С Софией? Ничего подобного. Она сама по себе, я сам по себе. Уж и прогуляться нельзя. – Сам по себе, значит? – Ну да. – Дурак ты, Хайрам. Чем я ответил? Зыркнул на Фину. Обычная детская реакция на родительские наставления. Но я и был ребенком, мальчишкой, в котором зияет черная дыра потери – слишком ранней, слишком скоропостижной. В тот момент я ощущал эту пустоту, отнюдь не пустую, но кишащую безымянными кошмарами, причем ощущал как никогда остро: ведь передо мной была та, кого я намеревался покинуть, только теперь уж по собственной воле. Открыться ей? Ни за что. Второй потери, прощания с женщиной, заменившей мне мать, я не снесу. Вот почему я так быстро отвел глаза, вот почему не сознался в своих намерениях, но заговорил язвительно, как правый априори: – Чем я такое заслужил, Фина? – Что? – Вот и я спрашиваю: что? Что я такого сделал? Почему ты обзываешься? – Обзываюсь? – опешила Фина. – И давно ты такой обидчивый? Нет, вы поглядите! Свалился на мою голову, приблудился, как щенок. Я тебя хоть о чем спросила, а, Хайрам? Не спросила! Горбатишься этак день-деньской на господ, а вечером нет чтоб передохнуть – лепешки давай печь для тебя, солонину жарить. София тебе хоть раз лепешку спекла? То-то! А хозяин? Он тебя все спортить хотел, все прельщал, грамоте учил, книжки дорогие читать давал. Если б не я, крышу бы тебе давно снесли мечтанья-то глупые! В первый раз спросила, решилась, никогда ведь прежде не спрашивала. – Вот и зря начала, – буркнул я и принялся сверлить Фину взглядом. Никто такого не заслуживал, и всех менее женщина, столь сильно меня любившая, столь ревностно оберегавшая. Фина в лице изменилась, будто я в нее выстрелил, но уже через пару секунд гримаса боли исчезла, уступив место другому выражению. «Так я и знала, – одними глазами говорила Фина. – Так я и знала». Слабенькое упование на последнюю справедливость угасло в ней, и мир – вместилище зла – продемонстрировал вполне предсказуемый кукиш. – Придет день – раскаешься, – произнесла Фина. – Жалеть будешь сильней, чем о том даже, что с Софией связался, а уж это тебе точно боком выйдет, попомни мое слово. Только насчет Софии – другое раскаяние, не такое, как насчет меня. Потому что она – блажь, а я… Я с тобой нянчилась, я тебя вытащила. – Фина шагнула к двери, переступила порог, но оглянулась – единственно чтобы добавить: – Не подумавши ты ляпнул, мальчик, ох не подумавши. Как знать, может, последние они, слова-то эти – «зря начала». Напророченное раскаяние стало жечь и терзать меня, едва за Финой закрылась дверь, однако в тот момент его еще заслоняла мысль о бегстве из старого мира с бесплодной землей, запуганными чернокожими и вульгарными белыми. Жалеть о них? Ну нет. Все оставлю позади с легкостью, все отдам без раздумий за свободу среди болот. Все – включая Фину, мою приемную мать. * * * Следующие несколько дней ничем не запомнились; они просто текли, пока не вылились в день роковой, он же был подобен самой жизни – растянутое утро-начало, сносный темп до обеда, а дальше ускорение по нарастающей. Тревога грызла меня с момента пробуждения. Я медлил подниматься, словно от этого зависело развитие дня, словно, оставаясь в постели, я мог оттянуть, отсрочить исполнения сговора с Джорджи Парксом, а то и вовсе аннулировать этот сговор. Потом стали доноситься обычные утренние шумы. Муравейник пробуждался, предвосхищал пробуждение дома, и под эту опостылевшую «музыку» я откинул одеяло, взял кувшин и поплелся к колодцу. Мне встретился Пит. Полностью одетый, он шел в сад; я запомнил, потому что видел Пита в последний раз. Фина набирала воду для стирки. Ей одной предстояло управляться – воду носить, костер разжигать, белье вальком колошматить, даже мыло варить. И она управлялась. Из года в год. Я не высунулся из туннеля, о нет; я ждал, когда уйдет Фина, чтобы не столкнуться с нею. Мне было стыдно, и я нарочно распалялся, я противопоставлял стыду – гнев и незаменимое в подобных ситуациях «Да что она о себе возомнила?». Слабая старуха таскала тяжеленные ведра, я же наблюдал, зная: раскаяние неминуемо, а треклятое «зря начала» будет преследовать меня до самой смерти. Когда Фина ушла, я вынырнул из туннеля, набрал воды, поспешил к себе в каморку, умылся и оделся, после чего ноги сами вынесли меня на порог Муравейника. Я застал рассвет; столкнулся с солнцем лицом к лицу. Поднимаясь, оно зачем-то – возможно, не без умысла – задержало бледный луч на пороге, и я задумался об океанах и путешественниках из книжек, которые мне дозволялось читать летом по воскресеньям в отцовской библиотеке. Каково это, прикидывал я, – шагнуть с твердой земли на зыбкую палубу, неделями и месяцами видеть только воду, только волны, не зная, доплывешь ли до сказочной страны? И не охватывал ли мореплавателя ужас еще на берегу, не удерживал ли от рокового шага, не заставлял ли кинуться домой, обнять жену, расцеловать маленькую дочь, остаться с ними, плюнув на эфемерное? Или мореплаватели походили на меня – то есть знали, что так называемая стабильная жизнь отнюдь не стабильна, что близкие тленны, мир подвержен переменам, и, если не ринуться навстречу стихии, стихия сама ринется, и захлестнет, и камня на камне не оставит от былого. Так и с моим миром; убегу я или нет, он рухнет. Значит, надо бежать. Мэйнард утонул неспроста; Коррина неспроста зачастила в Локлесс. Мне грозит переезд за горы – или же передо мной ляжет дорога в Натчез. Не без усилий вышел я из транса. Поднялся по лестнице в гостиную, где отец объявил, что нашел мне новое занятие – пополнил мною поредевшие ряды кухонных лакеев. – Последний денек догуливаешь, Хайрам, – объявил отец. – Завтра с утра приступишь. А меня связанное с Локлессом больше не волновало. Я лишь кивнул. Правда, успел отметить, что отец нынче глядит бодрей; пожалуй, впервые с гибели Мэйнарда не кажется совершенно раздавленным. Отец заговорил о Коррине Куинн: она, дескать, к концу недели обещала наведаться. Пусть; меня она уже не застанет. Я проскользнул в библиотеку. Прощайте, Рамсей и Мортон, думал я, любовно поглаживая тисненые корешки. Потом я вернулся к себе и до вечера никому на глаза не показывался. Кусок не лез в горло. Вид людей был невыносим. С прощаниями я завязал, а что до фантазий о будущем, они меня опустошили, измучили – я запретил себе мечтать. Хотелось одного: чтобы срок настал прежде, чем я перегорю. И он настал, не подвел. Солнце закатилось, землю окутала долгая зимняя ночь, в доме стихли шумы, прекратилась дневная возня, сменившись тишиной, которую лишь изредка нарушали самопроизвольные скрипы и шорохи. Я вышел на воздух. Ничего не было при мне, кроме мечты о свободе, – ни узла со сменой одежи, ни лепешек с солониной, ни книг, ни даже медяка – его я напоследок потер и оставил в каморке, на полочке. София ждала меня в персиковом саду. Вместе мы вступили в лес. Из страха нарваться на патруль белого отребья мы сразу сошли с дороги, но, продираясь сквозь густой подлесок, удерживали дорогу в поле зрения – она была нам ориентиром. Ребяческая бравада побуждала нас болтать и даже смеяться, хоть и приглушенными голосами; кончилась она вместе с лесом. Дорога сделала поворот, впереди замерцала Гус-река – и мы притихли, онемели в священном трепете, замерли на опушке, в спасительной тени. Перед нами, малой аркой на заднике небоската, белел печально знаменитый мост. В палой листве шуршали, попискивали, скреблись, сигнализировали друг другу ночные существа. Тьма была беззвездна и необъятна. – Там, за мостом, – свобода, – выдохнул я. – Свобода… С прежним покончено. Никаких больше угроз. Никаких кринолинов с капорами. Или молодыми умрем, или счастливы будем. Так сказала София, и мы шагнули из леса прямо на просторную ладонь черной госпожи Ночи. Резким толчком пришло осознание: наши с Софией судьбы сейчас в руках Джорджи Паркса, вся надежда – на его порядочность и на реальность Тайной дороги свободы. София, видно, доверилась мне полностью, думал я, потому ее рука тверда, моя же трясется заячьим хвостом. Мы пересекли мост не оглянувшись; мы снова вступили в лес. Тропу, которая огибала Старфолл, я наметил заранее. Гордился своим маршрутом – еще бы, ведь мы достигнем места встречи быстрее, нам не придется блуждать по фритаунским улицам в опасной близости от тюрьмы. И все-таки мы почти бежали и перевели дух, лишь очутившись возле пруда. – Что ты станешь делать на болоте, София? – Понятия не имею. А что женщины на болоте делают? Работают, должно быть, да только на себя самих. Ну и я работать буду. Это пока моя цель. А твоя цель какая? – От тебя подальше держаться. Мы так и прыснули. – Нет, правда, София. Ты ж малахольная. На побег меня толкнула. Если выберемся – точнее, когда выберемся, – уж будь добра, избавь меня от своих прожектов. София фыркнула: – Нет чтоб спасибо сказать, так он еще и недоволен! Мне же легче, без прицепа-то. Потому, Хайрам, что от мужчин никакой пользы. Мы посмеялись – сдавленно, нервически. Я поднял взгляд – небо по-прежнему было беззвездно; посмотрел на Софию – она пятилась к воде. Вдруг послышались шаги, и их разнобой сказал мне: приближается не один человек и не два, а больше. Я уловил обрывки разговора. Захотелось спрятаться, но среди чужих голосов явственно прозвучал голос Джорджи, и это удержало меня на месте. Говорившие смолкли. Теперь только палая листва шелестела под их подошвами. Я схватил Софию за руку. Среди темных стволов возникла, оформилась первая фигура, и принадлежала она Джорджи Парксу. Отчетливо помню: я улыбнулся. И тут, вероятно, хваленая моя память вздумала сыграть со мною шутку. Мрак стоял – хоть глаз коли; я даже Софииного лица не различал, один только силуэт. Зато я четко запомнил лицо Джорджи – перекошенное страданием, причины которого были мне неизвестны. Дальше все происходило как во сне. Шаги, вот только что далекие, вдруг захрустели совсем рядом. Ибо к пруду, друг за другом, вышли пятеро. Пятеро белых. Один держал веревку. Они приблизились к нам вплотную, и еще, казалось, целую вечность ровно ничего не предпринимали. София простонала: «Нет, нет, нет…» – но и стон был как из другого мира. Один из белых хлопнул Джорджи по плечу и сказал: – Чисто сработано. Джорджи повернулся к нам спиной, пошел прочь, исчез за деревьями. И тогда пятеро взяли нас в кольцо. – Нет, нет, нет… – снова застонала София. Поклясться готов: они светились фосфорически, точно привидения. И по одежде их, по манере держаться я понял, кто они такие есть. Глава 9 Тыча нам в спины револьверами, Райландовы ищейки повели нас сквозь безлунную, беззвездную ночь, сквозь мрак не менее осязаемый, не менее шершавый, чем веревки, которыми были стянуты наши запястья. До сих пор я не разбирал, холодно ли, промозгло ли в лесу; теперь меня знобило, передергивало при каждом порыве зимнего ветра. Я втягивал голову в плечи, словно ветер был саблей, словно метил по моей шее. Мои ужимки крайне забавляли конвоиров. Не видя их лиц, я слышал смех. – Раньше надо было дрожать, парень, раньше, – повторяли они, полагая, что трясет меня от страха, а не от холода.