Каждое из этих трех слов София выдыхала, каждое в морозном воздухе обретало собственный контур. – Ты служила горничной у Натаниэлевой жены, так ведь? – Не просто горничной. Мы с Элен подружки были; по крайней мере, пока не выросли. Я любила ее, правда-правда. И нечего таращиться. Я плохого не помню, не даю себе помнить. Когда думаю про Элен, так только про наши детские годы. Только про хорошее. София говорила чуть нараспев, явно опять отдавшись воспоминаниям. Я воображал, что понимаю ее, чувствую за нее. София представилась мне маленькой девочкой, играющей на равных со своей будущей госпожой, не замечающей, что цвет кожи у них разный. Обычная практика белой знати: растить невольничьих детей вместе со своими, в любви к своим. Однако девочки взрослеют – и тут-то порядок меняется кардинально. Подруг разделяют догматы рабства, этой главной религии общества. Белая девочка остается в особняке, черная отправляется в подземную каморку. Жестоко, думал я, воспитывать девочек как родных сестер, а затем противопоставить их, чтобы одна об другую ноги вытирала. – Мы, когда играли, увлекались очень. Шалили даже. Любимая забава у нас была – бал. Нарядимся и выступаем важно, как знатные дамы. А то на луг улизнем. Знаешь, какие в Каролине луга? Однажды я в овраг свалилась, а там – терновник. Колю-ю-ючий! Боже, как я вопила. Элен не струсила, не убежала. Она меня вызволила. Она меня до дому довела. Такое не забывается. Я до сих пор, как увижу терновые кусты, не про боль вспоминаю, а про Элен: склонилась будто бы она над оврагом, руку мне протягивает. София рассказывала, глядя на дорогу. – Понимаешь, Хайрам? Мы с Элен дружили, сроду друг от друга не таились, пока ОН не появился. Теперь-то все быльем поросло. Мужчина, которого Элен любила, на меня глаз положил. Я не говорю: полюбил. Потому что я для него безделушкой была и безделушкой остаюсь. Я это сразу просекла. А потом умерла моя Элен, когда дитя ему рожала. И до чего ж мне горько с тех пор, до чего стыдно! На слове «стыдно» София осеклась. Некоторое время слышался только хруст мерзлого гравия под копытами и колесами. Я был почти уверен: сейчас, вот сейчас последует ужасное откровение. – Представляешь, Хайрам, Элен мне снится. Чуть ли не каждую ночь. – Очень даже представляю. И мне Мэйнард снится, хотя чудесного ничего между нами не было. – Да при чем тут чудеса? Мне, Хайрам, порой кажется, Элен… она нарочно умерла, чтобы ему… Натаниэлю… не мешать. Ну, чтоб он уже не таился… насчет меня. Впервые с начала разговора София взглянула мне в лицо. – Он меня пользовать будет, пока я не выстарюсь. Потом отошлет куда подальше, может, вовсе из графства прочь, а себе новую рабыню возьмет, молодую, гладкую. Наша сестра для белых – всегда безделушка, это я точно знаю. Всегда знала, Хайрам. Только одно дело – просто знать, а другое – чувствовать, как дни бегут. – Ты еще не скоро постареешь, София. Снова она замолчала. Лошади продолжали цокать, пофыркивая, потряхивая гривами. – Ты о будущем когда-нибудь задумывался? Может, у тебя дети родятся – что с ними станется, а, Хайрам? Может, где-то другая жизнь есть, как считаешь? – Раньше не задумывался. Теперь – да. В последнее время вообще много о чем думаю. – Я о детях думаю без конца. Разве можно невольникам детей рожать, особенно девочек? Ведь что такую девочку ждет? Моя судьба, ничего больше. А ведь от меня, Хайрам, тут ничего не зависит. Придет срок – я произведу маленькую рабыню и буду смотреть, как она растет, моя дочь, и ждать, когда хозяин на нее разлакомится… Ох, да что я все вокруг да около! Заладила: другая жизнь, другая жизнь… Нет чтоб прямо сказать: давай за реку сбежим, за горы вон за те – да хоть к черту на рога! Она резко отвернулась, вперив взор в ленту обочины. Сейчас я знаю: побег почти всегда с этого и начинается. Вот как поймешь, докуда увяз, – так и решаешься. Ибо не сам факт неволи держит человека в этой самой неволе, но еще и обман, чудовищная галлюцинация, рисующая мучителей стражами у неких Врат, охранниками, гонящими прочь африканское варварство, в то время как они сами и есть варвары, дикари; Мордред, а то и Дракон, в одеждах благородных рыцарей Камелота. В такой-то миг откровения перестаешь тешиться помыслами о бегстве, мечтами о бегстве. В такой миг просто сбегаешь – без раздумий, как из дома, охваченного пожаром. – Хайрам! Не знаю, зачем с тобой об этом заговорила. Наверно, потому, что ты грамотный, что в город ездил с поручениями. Опыт у тебя есть, словом. Да еще это твое спасение из реки. Мы тебя уж похоронили. Ты смерть видел, у ворот ее стоял – а потом взял да развернулся и к нам обратно пришел. Я думала, невозможно такое. Оказалось – возможно. – София, я понимаю, о чем ты говоришь. – Я говорю о том, что сама видела. – Нет, ты говоришь о прощании. Только куда же мы денемся? Да если бы и было куда податься, разве сможем мы жить сами по себе? Ее ладонь легла на мое плечо. – Удивляюсь я, Хайрам. Ты из реки вернулся, смерти в глаза глядел, а неволю терпишь. – Ты не ответила, куда нам податься. Потому что не знаешь. – Зато знаю, что будет, если все получится. Хочешь, всю нашу жизнь распишу? Нам вместе надо бежать, Хай-рам. Ты читать умеешь, ты из Локлесса выезжал, за рекой был и даже в реке. Неужели тебе вырваться не хочется? Да ты небось спишь и видишь свободу, а как проснешься, зубами скрежещешь! Не верю, будто не интересно тебе, на что ты способен – сам, без хозяина. Как мужчина. Я молчал. Деревья расступились – значит, вот-вот появится впереди усадьба Натаниэля Уокера. И она появилась. Однако я свернул на узкую дорожку, что вела к задворкам – именно таким манером было велено доставлять Софию. У черного входа я натянул вожжи. Светало. За деревьями маячил Натаниэлев кирпичный особняк. На крыльце появился ливрейный лакей. Сошел, приблизился, кивнул мне в знак приветствия, молча поманил Софию. Она выбралась из коляски и подняла на меня глаза. Обычно она сразу, без прощаний и красноречивых взглядов шла за своим провожатым. И странно, что раньше меня не задевала ее покорность, теперь же задело промедление. Одними губами, беззвучно, София произнесла: «Все получится». В этот миг исчезли мои колебания. Бежать, бежать с Софией, и как можно скорее. * * * Всю обратную дорогу я думал о Джорджи Парксе. Найти его, во что бы то ни стало найти. Правда, в день гибели Мэйнарда он юлил, но это и понятно. Джорджи меня с малолетства знает. Беспокойство его сродни беспокойству отца о сыне, которого забирают в солдаты. Вдобавок слишком многих на веку Джорджи угнали в Натчез. Словом, я легко простил ему запирательства. А бежать я должен, и точка. Так ситуация складывается. Все, буквально все меня к побегу толкает – и документы из отцовской библиотеки, и Коррина с ее интригами, и мутный Хокинс, и положение в Локлессе; особенно положение в Локлессе, и раньше сложное, теперь, с утратой наследника, просто катастрофическое. Ну и София. София, подобно мне, доведенная до крайности; София, чья жажда перемен равносильна моей; София, которой, как и мне, хочется вырваться за горы, за Гус-реку, скованную кандалами арочных мостов. София, которую не устроит жалкое житье в Старфолле, да и вообще в Виргинии. «Да ты небось спишь и видишь свободу, а как проснешься, зубами скрежещешь!» – бросила она и не ошиблась. Только пути к свободе без проводника я тогда не знал, а проводником, этаким светоносцем, видел исключительно Джорджи Паркса. Назавтра, в субботу, я почти весь день провозился с вишневым секретером, у которого заедали выдвижные ящики. Когда моими стараниями к ящикам вернулась плавность хода, я умылся, переоделся и направился к Джорджи. На подступах к Старфоллу был трактир; возле него совершенно неожиданно оказались Эми с Хокинсом, оба по-прежнему в трауре. Они вели оживленный разговор. Спрятавшись за повозкой, я несколько минут наблюдал за ними. Поздороваться значило навлечь на себя ряд въедливых вопросов, ответы на которые вызвали бы новые вопросы, и так далее и так далее – мне же и в Локлессе интриг за глаза хватало. Я обогнул трактир с задворок, оставшись незамеченным. Джорджи стоял возле своего дома, то есть в непосредственной близости от Райландовой тюрьмы. На мою улыбку он не ответил, только молча поманил меня за собой. Сначала мы шли по улице, затем свернули в переулок, который плавно перетек в тропку, что вилась меж огородов и хибар и ныряла в густые заросли, за которыми поблескивал пруд. Джорджи заговорил не прежде, чем мы оказались у этого пруда. – Ты мне по нраву, Хайрам. Честное слово. Будь у меня дочка твоих лет, я бы лучшего зятя и не желал. Ты умный. Ты языком не треплешь. И за Мэйнардом ходил получше, чем этот охламон заслуживал. Джорджи огладил свою рыже-каштановую бородку и отвернулся к зарослям. Теперь я не мог видеть его лица. – Вот я в толк не возьму, зачем парню вроде тебя ко мне ходить, неприятности на свою голову искать. Разворот Джорджи был резок, глубоко посаженные карие глазки сверкнули. – Тебе-то оно на что, Хайрам? Ты ж привилегированный, ты ж домашний! И с чего ты взял, будто за ЭТИМ ко мне надо? – Джорджи, про тебя все знают. Все наши. Белым, конечно, невдомек, от них ты отлично замаскировался, да мы-то поумнее будем. – Хай, сынок, ты даже не представляешь, во что впутываешься. Я тебе уже говорил: ступай восвояси. Женись. Не там оно, счастье, где тебе кажется, а в семье. Вот и будь счастлив. – Я все равно сбегу. И не один. – Чего? – Со мной София, Джорджи. – Натаниэля Уокера цыпочка, что ли? Совсем рехнулся, да? Ее увести – все равно что в рыло Уокеру плюнуть. Ни один белый такого не потерпит, уж мне-то поверь. Потому бесчестье это для джентльмена, которого хуже и не придумаешь. – Мы все равно сбежим, – бросил я. Тон ли меня уколол, слово ли «цыпочка» покоробило – я вдруг ощутил приступ ярости. Потому и добавил: – София ему не принадлежит, слышишь, Джорджи? И она никакая не цыпочка. Говорила во мне не одна только ярость. Девятнадцатилетний, всю жизнь я приучался, был приучаем обуздывать этот вот самый инстинкт, а тут понял, что не обуздаешь его, не уймешь. Инстинкт объявил: ты, Хай-рам, влюблен в Софию, и твое нежелание делить ее с кем бы то ни было – нормально, законно, естественно. Ты должен спасти любимую – не женитьбой, этой фикцией, но бегством из гнусного плена. Тогда и она, и ты будете отомщены. – Э, нет! – протянул Джорджи. – Дай-ка я тебе самые азы растолкую. София – цыпочка. Как и остальные – Эмбер, Фина. Матушка твоя. – Полегче, Джорджи. Полегче. – Кто это говорит про полегче? Уж не Хайрам ли – невольник из Локлесса? Уясни себе, кто ты такой есть. Что отец твой белый – пустое. Сам-то ты раб. Собственность Уокерова. Небось думаешь: хорошо этому Джорджи рассуждать, он себя выкупил, живет не тужит. Ан нет! Я тоже раб, хоть и не по бумажкам. Не лучше тебя. Раз белые нами, мужчинами, владеют, то уж женщинами и подавно. В этом вся штука. Ты вот побег замыслил. Сказать, что выйдет из этого? Изловят тебя, с недельку в Райландовой тюрьме продержат, а уж пороть будут – небо с овчинку покажется. У тебя любовь; что ж, понимаю. Сам молодой был. Но ты себя на смерть уже обрек. И знаешь еще что? Чем к Райланду – лучше сразу в могилу. – Джорджи, да пойми же ты: у нас выбора нет. Нельзя нам оставаться. Помоги! Кроме тебя, некому. – Ты себе всякого навоображал про меня, Хайрам. Я не проводник. А если бы и был, тебя бы не повел. – Опять не понимаешь. Я так и так сбегу. Я решился. К тебе обращаюсь, потому что знаю тебя как человека честного, потому что верю и в связи твои, и в благородную душу. Поможешь? Если нет – ладно, буду сам путь к свободе искать. Джорджи прошелся по бережку – туда-сюда, туда-сюда. Прикинул: отговаривать меня бесполезно, отказывать в помощи – непродуктивно. Мы с Софией готовы бежать и одни. Глаза Джорджи округлялись в нараставшем удивлении, и я вообразил, что читаю по ним, будто по книге. Джорджи, думал я, производит мысленные вычисления и находит наши шансы ничтожными. Он добрый, Джорджи; когда речь идет о пути к свободе, личные обиды и симпатии (особенно симпатии) для него не имеют значения. – Неделю вам даю – тебе и зазнобе твоей, – наконец произнес Джорджи. – Одну неделю. Встречаемся вот на этом самом месте. И помни: ты меня вынудил. Жалко вас, котят, пропадете ведь без меня. * * * Моей сильной стороной была память, а вовсе не способность анализировать. Идя от Джорджи, я прокручивал в голове собственные подозрения, не догадываясь, что на ситуацию влияет еще куча всего. Вот почему, вторично наткнувшись на Эми с Хокинсом, я не сделал выводов из этого совпадения. Эми и Хокинс выходили из универсального магазина, и на сей раз столкновение было неизбежно – я, занятый мыслями о Джорджи и Софии, никого и ничего вокруг не замечал. – Ишь, разогнался! – крикнул Хокинс. – Притормози, давай поговорим. Ответь, к примеру, как жизнь молодая? – В порядке, – буркнул я. Над городом сгущались сумерки. Рассесться по своим коляскам и фаэтонам спешили сельские жители, которых в Старфолл привели дела. Я избегал глядеть на Хокинса – может, моя неприветливость удержит его от расспросов. Ага, как же! – С поручением в город послали, да? – осведомился Хокинс, натягивая свою особую, резиновую улыбку. Я не ответил. Хокинс потемнел лицом. Понятно: думал, я от дружеского участия растаю, а не тут-то было. Впрочем, моя холодность нимало не отпугнула Хокинса. – Что, не в свое дело лезу? Ну извини. Леди говорит, мы теперь семья, вот я и поинтересовался… – Друга ходил проведать. – Джорджи Паркса, что ли? В тогдашней Виргинии существовала уйма разновидностей приневоленности. Приневоливали к плантациям, кухне, конюшне. Можно было приневолить иначе, не к материальному объекту – например, держать в качестве шута или даже секретаря. Но порой невольник получал от господина особенное задание. Я говорю о чернокожих, которые подличали по приказу – становились хозяйскими ушами и глазами. Белые желали знать, кто улыбается с подобострастием, а сам шлет проклятия; кто ворует, кто спалил сарай, кто отравил любимую кобылу и злоумышляет на господина. Такая практика сделала невольников подозрительными, особенно к чужакам. Каждый с детства усваивал: чтобы тебя не сочли доносчиком, не лезь с расспросами, очутившись в новом доме. Иначе не только вызовешь неприязнь старожилов, но станешь изгоем, а то и жертвой отравления. Гляди в оба да рот держи на замке – мало-помалу сам разберешься, что к чему, кто кому кем доводится и так далее. Хокинс это правило игнорировал. Уточнение насчет друга прозвучало зловеще.