Кэт заметила меня, оживилась. – Вон, Хайрам знает. Скажи ему, Хайрам! Про твою бабку ведь речь идет. Про Санти Бесс. – Кэт, я бабушку не видел никогда, а что слыхал, так то и остальные слыхали. Джорджи отмахнулся от Кэт, как от мухи. – Парня не впутывай. Не знает он и знать не может. Я тебе ручаюсь: если бы невольница увела из Локлесса пятьдесят человек чернокожих, мне известно было бы. А вообще-то история в зубах навязла. Каждый год ктонибудь да вспомнит. – Это, Джорджи, не на твоем веку было, – не сдавалась Кэт. – Тетка моя, Эльма, как раз в те времена тут жила. Говорила, первый муж ее был в том отряде, который Санти Бесс прямо в реку завела. Чтоб, значит, на родину вернуть. Джорджи затряс головой: – Когда вы только уйметесь! Каждый год одно и то же: Гус-река, Санти Бесс, возвращение. Чушь, чушь полнейшая! Мне-то лучше знать. Только тут я заметил: остальные разговоры смолкли, каждый уши навострил. Так всегда бывало. Стоило собраться группке цветных, неминуемо заходила речь о маминой маме и ее удивительной судьбе. Санти Бесс удалось спасти из неволи сорок восемь человек разом; по столько в графстве Ильм в один прием никто не освобождал. Причем вывела она этакую толпу не в соседний штат, а прямо в Африку. Говорили, Санти Бесс двинулась сначала вниз по течению реки, а потом вступила в воду. Невольники следовали за ней. Шагнув с берега, все они исчезли, а материализовались уже по другую сторону океана. Невероятно, нелепо, ни с чем не сообразно – так я думал, не смея думать иначе, ибо история Санти Бесс дошла до меня уже в форме легенды. Мне ее нашептывали, усугубляя неправдоподобность вольным обращением с деталями. В категории невольничьих баек легенду окончательно закрепило то обстоятельство, что почти все одногодки Санти Бесс, а также представители следующего поколения пошли в Натчезе с молотка. К тому времени, когда я научился говорить, в графстве Ильм не осталось никого из знавших мою бабку. В споре Джорджи и Кэт я держал сторону Джорджи. Как и он, я сомневался в самом существовании Санти Бесс. Однако замолчали невольники не от слов «Чушь полнейшая». Нет, их потрясла уверенность, с какой Джорджи произнес: «Мне-то лучше знать». Кэт поднялась с места, подошла к Джорджи почти вплотную и спросила с усмешкой: – Откуда же ты знаешь, а, Джорджи? Откуда? Я тоже уставился на него. Солнце давным-давно закатилось, но костер освещал лицо Джорджи во всех деталях внезапной напряженности. Сбоку от мужа возникла Эмбер, повторила вкрадчиво: – И впрямь, Джорджи, откуда ты знаешь? Джорджи повел глазами направо, налево. Все взоры были устремлены на него. – А вот это не ваше дело. Просто уясните себе: я знаю – вы нет. Послышалось нервное хихиканье. Поговорили еще немного о Мэйнарде и вернулись к вестям из дальних краев, которые стали домом для наших, локлесских. Давно следовало разойтись, но атмосфера за столом была столь теплая, что ни один из нас не хотел нарушать ее обыденным «Пора на боковую». Мои мысли оставались с Финой, потому я и не заметил, чей это был почин; да только, когда я очнулся, все уже пришло в движение. Наверно, воображая Фину возле заброшенной хижины, краем уха я улавливал некое «бум-бум-тум»; но окончательно меня вывели из транса фигуры, замельтешившие в отсветах пламени. Я встрепенулся, я разглядел Амечи, парня с табачной плантации, – он тащил из хижины табурет. Усевшись, Амечи устроил на коленях жестяной тазик, взял в каждую руку по палке, и мельтешенье теней сделалось согласованным, словно удары палками в дно худой посудины задали теням и огню особый ритм, незамедлительно подхваченный двумя или тремя парами удлиненных ладоней, что принялись бить своих обладателей по ляжкам – резче, звонче, отчаяннее. Садовник Пит исчез и появился с банджо, тронул струны – как просигналил. Включились ложки, палки, варганы, и нежданным, но желанным гостем ворвался, нагрянул танец, и мы расступились, образовав широкий круг, и в этом кругу, как цветок, выросла плясунья: пальцы удерживают подол, луковица бедер отягощает, уравновешивает упрямый стан, увенчанный кувшином. Мой взгляд скользнул сначала от земли вверх по стеблю, затем от кувшинного горлышка до кувшинного донышка, а замер на лице. Ибо лицо принадлежало Софии. Опомнившись малость, я запрокинул голову и по расположению полумесяца среди звезд в безоблачном небе определил, что близится полночь. Костер наш ревел, боксируя декабрьскую стужу, и стужа пятилась, скалясь. Когда я отвлекся от небес, плясала уже вся Улица. И я попятился сам, чтобы видеть всех разом. Десятки наших – кто парами, кто по несколько человек в обнимку, в полукруге, а кто поодиночке – вколачивали в грунт свою неволю, а Фина сидела на пороге заброшенной хижины, качая головой в такт биенью коллективного пульса. Я смотрел на Софию, почти уверенный: ни одна ее мышца не осталась не задействованной в танце – как ни одна и не вышла из-под контроля. Кувшин словно вплавили в темя. Вот к Софии слишком приблизился какой-то тип, не узнанный мною во мраке; София схватила его за локоть, на губах зазмеился шепот. Вероятно, произнесла она что-то резкое, ибо мужчина поспешил отойти. А потом София заметила, что я на нее пялюсь, и улыбнулась, и протанцевала в мою сторону, и повела длинной шеей, так что кувшин соскользнул, но был удержан и устроен на правом плече. София остановилась прямо передо мной, отпила из кувшина и протянула его мне. Я взял, но от первого же глотка меня передернуло – я-то думал, в кувшине простая вода. София рассмеялась. – Крепковато для такого юнца, как ты? Остро ощущая под ладонями шероховатость глины, не отпуская Софииного взгляда, я припал к кувшину, я тянул и тянул крепкий эль, пока не выпил его, и вернул кувшин уже пустым. Не знаю, почему я так поступил; точнее, не знал тогда, не сумел бы выразить словами; зато тайный смысл ритуала был понятен мне интуитивно, даром что от него открещивался мой разум. То же самое происходило с Софией. Потупившись, она приняла кувшин, поставила на землю, и метнулась к столу, и сгинула на миг среди теней, а появилась с оплетенной бутылью, полной эля. – Прогуляемся, – сказала София, вручая мне бутыль. – Куда пойдем? – Куда скажешь. Мы пошли прочь от костра. Уличные ритмы умирали за нашими спинами и умерли совсем, когда перед нами легла лужайка с тенью громады господского дома. Поодаль, возле лед́ ника, была беседка; в ней-то мы и устроились и без лишних слов начали поочередно отхлебывать из бутыли. Скоро в головах наших зашумело. Молчание нарушила София: – Фина ведь знает, что говорит, да, Хайрам? – Да. – То есть нас распродадут? – Скорее всего. – А ты историю Финину знаешь? – Почему она такой стала? Знаю, только без подробностей. Фина не из тех, которые жалуются. – Ну, тебе-то она небось рассказала. С тобой она ласковая. – Ласковая – это вообще не про Фину. Едва ли у нее нрав сильно поменялся, когда она семьи лишилась. Наверно, Фина всегда такая была – недоверчивая к людям. – Думаешь? Ну а как насчет тебя? – Что насчет меня? – Ты тоже недоверчивый к людям? – Вообще-то да. Хотя зависит от людей. Я глотнул эля и передал бутыль Софии. Она смотрела теперь без улыбки, с особой пристальностью, прямо в душу мне заглядывала. И я понял про себя: в Гус-реку свалился один Хайрам, на берег выбрался – совсем другой. Тот, прежний, спокойно возил Софию к Натаниэлю Уокеру, ибо был слеп. Для нового Хайрама это немыслимо и неприемлемо. Потому что он сознает прелесть Софии и жаждет ее, как не жаждал пока ни одну женщину. Жажда такого рода остывает с годами, утоляется опытом – но ни первое, ни второе не обременяет нового Хайрама. Кофейная Софиина кожа, карие глаза, рот-инжирина, длинные руки, низкий голос и язвительный смех – все должно принадлежать Хайраму, вся София, без остатка. Так я думал, не думая о главном – о беспощадности подобных желаний по отношению к их объекту, о кошмаре, в который превратил Софиину жизнь другой вожделеющий – белый, да, но по сути своей – двойник юного, неискушенного, самодовольного меня. Моим оправданием было пламя, что плясало во мне под неслышные ритмы; София, воображал я, должна эти ритмы уловить, подстроиться под них, причем с радостью – а как же иначе? – Ясненько, – протянула София. Отвернулась, глотнула эля, устроила бутыль у ног и подняла взгляд, заставив меня ревновать к звездчатому небу. Глупая эта ревность вызвала целый поток мыслей. Прежде всего я подумал о Коррине и этом ее скользком Хокинсе: определенно, дни мои в Лок лессе сочтены. Меня увезут – пусть не в Натчез, но велика ли разница, если придется расстаться с Софией? Затем я вспомнил о Джорджи: не зря, ох не зря болтают, что он осведомлен! Софиина рука скользнула мне под локоть, головка легла на мое плечо; так, сплетясь руками, мы созерцали звезды над Виргинией. Глава 7 Праздник закончился, мы распрощались, отлично сознавая, что это навсегда. Наступил и прошел Новый год, после которого многих недосчитались как на Улице, так и в Муравейнике. Коррина по-прежнему наведывалась ежедневно, шепталась с отцом о моей судьбе. Ясно было: судьба эта предрешена – такой доверительности достигли отношения отца с Корриной. Иначе говоря, в Локлессе я доживал последние дни. Кто-то доложил отцу о комоде, мной отреставрированном. Вероятнее всего, это был Роско; так с его подачи определился род моих занятий – наводить блеск на старую мебель, причем по науке. Мне открыли доступ в библиотеку, к сопроводительным документам – письменно оформленным заказам и счетам за столы, стулья, кушетки, бюро и прочее. Отдельными экземплярами владел еще Арчибальд Уокер, они помнили историю нашего рода, который оборвется на мне, невольнике! Да и я буду продан или подарен; я не спасу ни землю эту, ни людей, что обихаживали и украшали ее, благодаря которым она процветала; людей, вырванных с корнем, рассеянных по миру, насколько позволяет длина цепей; цепи же – бесконечны. Все чаще возвращались прежние мысли об Орегоне. Локлесс мне не спасти, но с этой невозможностью закрывается лишь один выход. Как насчет других? Если я в любом случае покину Локлесс, почему бы не покинуть его на моих собственных условиях? В общем, как ни крути, говорил я себе, а все дороги ведут к Джорджи Парксу. Мысль о Джорджи только брезжила во мне, пока я закладывал коляску, чтобы везти Софию к Натаниэлю. Была пятница, предрассветный час; но я давно привык подниматься затемно, я мог бы запрячь лошадей даже на ощупь. Подтянув последнюю подпругу, я поднял глаза. Передо мной стояла София. – Доброе утро, Хай. – Доброе утро. София была одета, как всегда для таких поездок, – шляпка-капор, кринолин, длинная накидка. Не иначе уже часа два-три на ногах, бедная. Так я подумал, но через минуту, словно впервые отметив уверенность Софииных движений и неуместность собственных попыток подсадить ее в коляску, я вдруг сообразил: София не вчера освоила искусство казаться леди. Она ведь служила горничной, одевала-раздевала, прихорашивала и обихаживала покойную жену Натаниэля Уокера. Она с отрочества выучила дамскую азбуку: «К» – корсет, крем; «П» – пилка для ногтей, притирание, прическа. Сама Элен не так тверда была в этой азбуке, как ее горничная. На полпути я обернулся. Отсутствующий Софиин взгляд был устремлен в пространство меж голых стволов. – Что скажешь, Хайрам? – спросила София, как бы очнувшись. Я не удивился. Мы общались достаточно долго, я успел приноровиться к этой ее привычке – начинать разговор в уме, а продолжать – вслух. – Скажу: я и сам того же мнения. София вскинула голову. В глазах читалось недоверие. – Ты ведь понятия не имеешь, о чем я! – Верно, не имею. Последовал смешок. – Значит, Хайрам, ты бы и дальше разговор поддерживал? Не представляя, о чем я речь веду? – Ну да. Я сообразительный, рано или поздно понял бы, что к чему. – А не боишься услышать что-нибудь для себя неприятное? – Если честно, то да, малость опасаюсь. Но ради твоих мыслей я не прочь рискнуть. В любом случае раз начала, так договаривай. Назад пути нет. – Это ты правильно подметил. Только… может, тебе неинтересно. Я душой не в Локлессе была. В другом месте. Вот уж куда пути обратного точно нет. – Ты думала о тех, кто в Каролине остался? – Старая добрая Каролина.