Он умолк, повернулся к столу и, проглядывая лежащие на нем бумаги, заговорил уже совсем другим, деловитым тоном, не подымая глаз на мистера Верлока: — Вы знаете, конечно, о международной конференции, проходящей в Милане? Мистер Верлок хрипло поведал о том, что имеет привычку читать ежедневные газеты. На вопрос, который последовал затем, он ответил, что да, конечно, он понимает то, что читает. Мистер Владимир, продолжая просматривать бумаги одну за другой, слегка улыбнулся и пробормотал: — Если только это не латынь, надо думать. — И не китайский, — флегматично добавил мистер Верлок. — Гм. Иные излияния ваших революционных друзей написаны на charabia[35], ничуть не более вразумительной, чем китайский. — Мистер Владимир презрительно уронил на стол серый лист бумаги, покрытый машинописным текстом. — Что это за листовки со скрещенными молотом, пером, факелом, а также аббревиатурой «Б. П.» наверху? Что значит «Б. П.»? Мистер Верлок приблизился к внушительному письменному столу. — «Будущее пролетариата». Это организация, — пояснил он, взгромоздившись рядом с креслом, — в принципе не анархистская, но открытая для всех оттенков революционной мысли. — Вы в ней состоите? — Я один из вице-председателей, — тяжело выдохнул мистер Верлок. Первый секретарь посольства, подняв голову, взглянул на него. — Тогда вам должно быть стыдно, — едко сказал он. — Неужели ваша организация способна только на то, чтобы печатать пророческую чушь корявым шрифтом на грязной бумаге? А? Почему вы ничего не делаете? Вот что, теперь я занимаюсь этим делом и говорю вам прямо: вы больше не будете получать деньги просто так. Старые добрые времена Штотт-Вартенгейма кончились. Нет работы — нет денег. Мистер Верлок почувствовал, как его крепкие ноги странным образом подкашиваются. Он отступил на шаг и громко высморкался. Он и впрямь не на шутку встревожился и перепугался. Ржавый свет лондонского солнца, пробиваясь сквозь привычную для Лондона туманную дымку, освещал и слегка согревал кабинет первого секретаря, — и в тишине мистер Верлок услышал слабое жужжание бьющейся о стекло мухи; для него это была первая в этом году муха, лучше любых ласточек возвестившая о приходе весны. Бессмысленная суета крошечного энергичного существа навела на неприятные мысли этого большого человека, чье праздное существование оказалось под угрозой. Пока длилось молчание, в уме мистера Владимира сам собой сформулировался целый ряд уничижительных замечаний о лице и фигуре мистера Верлока. Агент оказался неожиданно вульгарен, толст и беспардонно неумен. Он до чрезвычайности был похож на дипломированного водопроводчика, явившегося предъявить счет. Благодаря некоторому знакомству с американским юмором у первого секретаря посольства возникло представление об этой категории механиков как о воплощении плутоватой лени и некомпетентности. Так вот он каков, этот знаменитый надежный тайный агент — такой тайный, что в официальной, полуофициальной и конфиденциальной переписке покойного барона Штотт-Вартенгейма он обозначался только символом А и никак иначе; прославленный агент Д, чьи предупреждения заставляли менять планы и сроки королевских, императорских и великокняжеских путешествий, а то и вовсе отменять их! Вот этот самый субъект! Душа мистера Владимира была охвачена порывом безудержного веселья с оттенком презрения. Отчасти первого секретаря забавляло его собственное удивление, которое он посчитал наивным, но главным поводом для насмешки служил всеми оплакиваемый барон Штотт-Вартенгейм. Его покойное превосходительство, — августейшее покровительство его повелителя, императора, навязало барона в качестве посла нескольким не горевшим восторгом по этому поводу министрам иностранных дел, — прославился своим глуповатым, пессимистическим легковерием. Его превосходительство был помешан на социальной революции. Он воображал себя дипломатом, которому волею небес суждено стать свидетелем гибели дипломатии, а может быть, даже и вообще конца света в страшных демократических катаклизмах. Его пророческие, скорбные депеши многие годы потешали министерства иностранных дел. Судачили, что на смертном одре, в присутствии навестившего его августейшего друга и повелителя, он воскликнул: «Несчастная Европа! Суждено погибнуть тебе через нравственное безумие детей твоих!» Он был обречен стать жертвой первого встречного жулика и проходимца, подумал мистер Владимир, с неопределенной улыбкой взглянув на мистера Верлока, и неожиданно воскликнул: — Вы должны свято чтить память барона Штотт-Вартенгейма! На опущенной долу физиономии мистера Верлока возникло мрачное и устало-досадливое выражение. — Позвольте напомнить вам, — проговорил он, — что я пришел сюда потому, что был вызван срочным письмом. За минувшие одиннадцать лет я побывал здесь только дважды и, разумеется, ни разу не являлся к одиннадцати часам утра. Не слишком разумно вызывать меня в такое время. Меня могут увидеть. Для меня это не шутки. Мистер Владимир пожал плечами. — Это может помешать мне приносить пользу, — раздраженно продолжил Верлок. — Это ваше дело, — пробормотал мистер Владимир с притворной мягкостью. — Когда вы перестанете приносить пользу, к вам перестанут обращаться. Только и всего. Тут же. Без лишних слов. Вас… — Мистер Владимир нахмурился, остановился, подыскивая подходящее выражение, и сразу же мгновенно просиял, сверкнув великолепными белыми зубами. — Вас вышвырнут! — свирепо выкрикнул он. И опять мистеру Верлоку понадобилась вся сила воли, чтобы справиться с ощущением слабости в ногах — тем самым, что некогда вдохновило какого-то неизвестного бедолагу на произнесение крылатой фразы «Душа ушла в пятки». Борясь с этим ощущением, мистер Верлок храбро поднял голову. Мистер Владимир встретил его тяжелый вопросительный взгляд с полнейшей безмятежностью. — Мы хотим придать некоторый импульс миланской конференции, — небрежно заметил он. — Обсуждение там международной деятельности по борьбе с политической преступностью, похоже, зашло в тупик. И виной тому Англия, страна с нелепым, сентиментальным преклонением перед свободой личности. Страшно подумать, что вашим друзьям достаточно только… — В этом смысле я всех их держу под наблюдением, — хрипло прервал его мистер Верлок. — Было бы куда вернее держать их всех под замком. Англия должна стоять в одном ряду со всеми. Слабоумная буржуазия этой страны потворствует именно тем самым людям, которые собираются выгнать ее из дому, чтобы уморить голодом в канаве. У нее пока еще сохраняется политическая власть, не хватает только ума использовать ее для собственного выживания. Полагаю, вы согласны с тем, что здешний средний класс — глуп? — Глуп, — хрипло согласился мистер Верлок. — Они начисто лишены воображения. Их ослепляет идиотическое тщеславие. Сейчас бы им очень не помешала хорошая встряска. Психологический момент настал — вашим друзьям пора приступать к работе. Я вызвал вас, чтобы объяснить вам, что я придумал. И мистер Владимир свысока, со снисходительной иронией стал объяснять свой замысел, обнаруживая при этом столь полное неведение относительно подлинных целей, мыслей и методов революционного мира, что мистеру Верлоку оставалось только молча содрогаться. Первый секретарь посольства непростительно смешивал причины со следствиями; авторитетных пропагандистов — с порывистыми бомбометателями; предполагал наличие организации там, где в силу природы вещей ее не могло быть; рассуждал о революционной партии то как о строго дисциплинированной армии, для которой слово руководителя — закон, то так, будто речь шла о самой разнузданной из всех шаек отчаянных головорезов, когда-либо прятавшихся по горным ущельям. Один раз мистер Верлок открыл было рот, чтобы возразить, но большая, холеная белая рука, поднявшись, остановила его. И вскоре им овладел такой страх, что он уже и не пытался возражать. Он слушал, оцепенев от ужаса, — со стороны это оцепенение могло сойти за глубокое внимание. — Речь идет о серии акций, — спокойно продолжал мистер Владимир, — совершенных здесь, в этой стране. Не просто задуманных здесь — этого будет недостаточно, это никого не тронет. Ваши друзья могут поджечь полконтинента — это не убедит здешнее общественное мнение в необходимости всеобщего ужесточения законодательства. Здесь никого не волнует то, что происходит за забором заднего двора. Мистер Верлок откашлялся, но у него не хватило решимости возразить, и он опять ничего не сказал. — Эти акции не обязательно должны быть очень уж кровопролитными, — продолжал мистер Владимир таким тоном, как будто читал лекцию в университете, — но они должны наводить страх и впечатлять. Можно, например, устраивать их против зданий. Что нынче является общепринятым буржуазным фетишем, а, господин Верлок? Мистер Верлок развел руками и слегка пожал плечами. — Вы слишком ленивы — разучились думать, — прокомментировал этот жест мистер Владимир. — Слушайте меня внимательно. Фетиш сегодня — не монархия и не религия. Поэтому дворцы и церкви следует оставить в покое. Вы понимаете, что я имею в виду, господин Верлок? Ужас и презрение побудили мистера Верлока сострить. — Вполне. А как насчет посольств? Серия атак на разные посольства… — начал он, но не выдержал холодного, пристального взгляда первого секретаря. — Вы не прочь поострить, как я погляжу, — небрежно заметил мистер Владимир. — Что ж, наверное, это придает живости вашим речам на социалистических конгрессах. Но этот кабинет — не место для остроумия. Куда разумнее с вашей стороны было бы внимательно следить за ходом моей мысли. Поскольку ваша задача теперь — поставлять факты, а не всякие небылицы, лучше постарайтесь извлечь для себя пользу из тех разъяснений, что я даю себе труд делать. Священнейший фетиш современности — наука. Почему бы вам не заставить кого-нибудь из ваших друзей заняться этим надутым от важности истуканом[36], а? Разве он не принадлежит к числу тех институтов, которых сметет с лица земли пришествие Б. П.? Мистер Верлок ничего не сказал. Он боялся, что если разомкнет губы, то у него может вырваться стон. — Вот что вам следует попытаться сделать. Покушение на коронованную особу или на президента вызвало бы, конечно, сенсацию, но уже не такую, как прежде. Подобная угроза сделалась составной частью существования любого главы государства, стала чем-то почти обыденным — в особенности после того, как столько президентов было убито[37]. Теперь давайте рассмотрим акцию… ну, скажем, против церкви. Ужасно, конечно, на первый взгляд, и все же не так действенно, как мог бы подумать человек заурядного ума. Сколь бы ни была эта акция революционной и анархистской по своему замыслу, найдется достаточно глупцов, чтобы увидеть в ней проявление религиозного фанатизма. А это отвлечет внимание от того особого, тревожного смысла, который мы хотим придать акции. Кровопролитному нападению на ресторан или театр тоже могут приписать внеполитические мотивы — отчаяние голодного, акт социальной мести. Все это избито и не годится больше для наглядного разъяснения, что такое революционный анархизм. У газет есть достаточно шаблонных фраз, чтобы разъяснить обывателю смысл происшедшего. Я же хочу преподать вам философию бомбометания с моей точки зрения — с точки зрения, которой вы, как предполагается, вот уже одиннадцать лет служите. Я постараюсь говорить доступно для вас. Чувствительность класса, с которым вы боретесь, быстро притупляется. Собственность кажется им незыблемой. Вы не можете рассчитывать на продолжительность их жалости или страха. Чтобы хоть как-то повлиять на нынешнее общественное мнение, бомбометание должно выйти за рамки мести или террора. Его целью должно стать чистое разрушение. Это и только это — да так, чтобы не давать ни малейших поводов подозревать какие-либо иные цели. Вы, анархисты, должны ясно дать понять, что твердо решили покончить со всеми формами социального бытия. Но как недвусмысленно довести до сознания среднего класса эту кошмарно-нелепую идею? Вот в чем вопрос. А вот и ответ: направив удар в сферу, находящуюся за пределами обычных человеческих страстей. Ну, есть, конечно, искусство. Несомненно, бомба в Национальной галерее[38] вызовет определенную шумиху. Но это недостаточно серьезно. Искусство никогда не было фетишем среднего класса. Это то же самое, что разбить пару-другую окон на заднем фасаде дома. Если уж вы хотите, чтобы хозяина пробрало по-настоящему, надо по меньшей мере попытаться сорвать крышу. Безусловно, раздадутся вопли — но чьи? Художников, художественных критиков и им подобных — ничтожных личностей. Никого не волнует то, что они говорят. Но возьмем ученость, науку. Любой кретин, имеющий постоянный доход, верит в науку. Он не знает, по какой именно причине, но верит, что почему-то это важно. Вот настоящий священный фетиш. Все эти чертовы профессора в глубине души радикалы. Так пусть узнают, что и их великий идол должен уступить место «Будущему пролетариата». Вопли идиотов интеллектуалов непременно подтолкнут миланскую конференцию в желательном направлении. Они начнут писать в газеты. Не порожденное очевидными для всех материальными интересами, их негодование не вызовет ни у кого подозрений, и средний класс, озабоченный своим благополучием, забеспокоится по-настоящему. Они верят, что каким-то таинственным образом наука находится у истоков их материального благополучия. Действительно верят. И бессмысленная жестокость столь демонстративной акции поразит их сильнее, чем если бы была разорвана в клочки целая улица или целый театр, полный им подобными. Тут они всегда могут сказать: «Ну, это просто классовая ненависть». Но что они скажут, когда будет совершено зверство непонятное, необъяснимое, почти немыслимое в своей абсурдности — по сути, безумное? Безумие — вот что по-настоящему ужасает; с ним ничего нельзя поделать угрозами, уговорами или подкупом. И еще, я — человек цивилизованный. Мне бы никогда и в голову не пришло отдать вам распоряжение устроить простую бойню, даже если бы я ожидал от нее наилучших результатов. Но бойня не принесет таких результатов, какие мне нужны. Убийство — это повседневность. Оно едва ли не в порядке вещей. Акция должна быть направлена против учености — против науки. Но не всякая наука подойдет. В атаке должна присутствовать шокирующая бессмысленность бесцельного кощунства. Поскольку бомбы — ваш способ самовыражения, вы лучше всего выразили бы себя, швырнув бомбу в чистую математику. Однако это невозможно. Я попытался сейчас расширить ваш кругозор; я, как мне кажется, аргументированно изложил для вас высшую философию вашей полезности. Практическое применение моих наставлений — это в первую очередь ваша забота. Впрочем, приняв решение встретиться с вами, я уделил некоторое внимание и практической стороне вопроса. Что вы думаете о том, чтобы ударить по астрономии? Вот уже некоторое время неподвижное стояние мистера Верлока рядом с креслом напоминало состояние комы — своего рода пассивную бесчувственность, прерываемую слабыми конвульсивными вздрагиваниями, — так вздрагивает на каминном коврике собака, которой снится кошмар. И на беспокойное собачье ворчание был похож голос мистера Верлока, повторивший последнее слово: — Астрономии? Он еще не вполне оправился от ошеломления, в которое вылилась попытка следовать за быстрыми язвительными рассуждениями мистера Владимира. Они превосходили способность мистера Верлока к усвоению. Они вызывали у него раздражение. Чувство раздражения усугублялось чувством недоверия. И тут неожиданно его осенило: все это просто-напросто изощренная шутка! Мистер Владимир белозубо улыбался; его круглое лицо с ямочками на пухлых щеках светилось добродушием над ощетинившейся бабочкой. Любимец светских интеллектуалок принял именно ту позу, какую принимал в гостиных, отпуская изящные остроты. Выдвинувшись в кресле, склонив голову набок и подняв белую руку, он, казалось, деликатно удерживал между большим и указательным пальцами тонкую нить своего рассуждения. — Лучше ничего не придумаешь. Подобная акция сочетает максимально высокое уважение к гуманности с вызывающим тревогу проявлением самого свирепого кретинизма. Бьюсь об заклад, и самым оригинально мыслящим журналистам не удастся убедить публику, что у пролетариев могут быть личные обиды на астрономию. Даже голод сюда никак не притянешь — а, как вы думаете? Но есть и другие преимущества. Весь цивилизованный мир знает о Гринвиче. Даже чистильщики сапог в метро на Чаринг-кросс-стейшн[39] что-нибудь да слышали о нем. Улавливаете мою мысль? Лицо мистера Владимира, столь известного в высшем обществе своей приятной и веселой любезностью, сияло сейчас циничным самодовольством, которое удивило бы интеллектуалок, привыкших получать тонкое наслаждение от его остроумия. — Да, — продолжал он с презрительной усмешкой, — когда нулевой меридиан[40] взлетит на воздух, вот тогда поднимется настоящий вой. — Трудное дело, — пробормотал мистер Верлок, чувствуя, что это единственное бесспорное замечание, какое можно отпустить по этому поводу. — Да почему же, собственно? Разве в вашем распоряжении нет целой банды? Лучших из отбросов общества? Да взять хотя бы старого террориста Юндта. Я чуть ли не каждый день вижу, как он прогуливается по Пикадилли[41] в своем зеленом гавелоке[42]. А Михаэлис, апостол, досрочно выпущенный из тюрьмы под надзор полиции? Вы ведь не хотите сказать, что не знаете, где он? Потому что, коли не знаете, я могу сообщить вам, — угрожающим тоном продолжил мистер Владимир. — Если вы воображаете, что вы один получаете жалованье из тайной кассы, вы ошибаетесь. Это совершенно излишнее замечание заставило мистера Верлока слегка переступить с ноги на ногу. — А все эти лозаннские ребята, а? Разве они не перекочевали все сюда при первом же известии о миланской конференции? Нелепая страна! — Это будет стоить денег, — движимый своего рода инстинктом, высказался мистер Верлок. — Этот номер не пройдет, — с удивительной точностью воспроизведя английское произношение, парировал мистер Владимир. — Пока ничего не произошло, вы будете получать каждый месяц только то, что вам причитается. А если в самое ближайшее время ничего не произойдет, вы не будете получать даже этого. Чем вы там занимаетесь для вида? Чем, как предполагается, зарабатываете на жизнь? — Я держу лавку, — ответил мистер Верлок. — Лавку? Какую лавку? — Канцелярские товары, газеты. Моя жена… — Ваша что? — гортанно, на среднеазиатский манер, прервал его мистер Владимир. — Моя жена. — Мистер Верлок слегка повысил свой сиплый голос. — Я женат. — Черт подери! — с неподдельным удивлением воскликнул мистер Владимир. — Женаты! И при этом называете себя анархистом! Что за дурацкая чепуха! Но вы, наверно, неточно выразились. Анархисты не женятся. Всем это прекрасно известно. Они не могут жениться. Для них это равносильно отступничеству. — Моя жена не анархистка, — угрюмо пробормотал мистер Верлок. — И кроме того, это вас не касается. — Еще как касается! — рявкнул мистер Владимир. — Я начинаю убеждаться, что вы совсем не годитесь для той работы, для которой вас наняли. Ваша женитьба наверняка полностью дискредитировала вас в вашем кругу. Разве нельзя было обойтись без этого? Такова-то ваша преданность делу, а? Одна привязанность, другая, и скоро от вашей полезности ничего не останется. Мистер Верлок, надув щеки, с шумом выпустил воздух, и этим все ограничилось. Он вооружился терпением. Терпеть в любом случае оставалось недолго. Первый секретарь внезапно заговорил лаконично, отстраненно и как бы подводя итог. — Вы пока можете идти, — сказал он. — Динамитная акция должна быть проведена. Даю вам месяц. Заседания конференции приостановлены. Перед тем как она соберется снова, что-то должно произойти — в противном случае наши отношения прекратятся. Потом он снова с беспринципной легкостью сменил тон. — Обдумайте мою философию, господин… господин Верлок, — предложил он шутливо-снисходительно, махнув рукою в сторону двери. — Займитесь нулевым меридианом. Вы не знаете средний класс так хорошо, как я. Его чувствительность притупилась. Нулевой меридиан. Самое лучшее и, насколько я могу судить, самое легкое. Он поднялся и стал наблюдать в зеркале над камином (его тонкие, чувственные губы подрагивали от смеха), как мистер Верлок со шляпой и тростью в руке тяжеловесно пятится прочь из комнаты. Дверь за ним закрылась. Лакей в панталонах, неожиданно появившийся в коридоре, другим путем провел мистера Верлока к маленькой двери, выходящей в угол двора. Швейцар у ворот не обратил на него никакого внимания, и мистер Верлок повторил в обратном направлении маршрут своего утреннего паломничества — прошел его словно во сне, злом сне. Его отрешенность от материального мира была столь велика, что, хотя смертная оболочка мистера Верлока не выказывала на улицах чрезмерной спешки, та часть его существа, отказать которой в бессмертии было бы непростительной грубостью, чуть ли не сразу очутилась у дверей его лавки, как будто перенеслась с запада на восток на крыльях могучего ветра. Он тут же зашел за прилавок и опустился на стоявший там деревянный стул. Его одиночеству никто не мешал. Стиви, облаченный в фартук зеленого сукна, внимательный и сосредоточенный, как будто предавался игре, подметал и вытирал пыль наверху; а миссис Верлок, услышав из кухни дребезжание надтреснутого колокольчика, ограничилась тем, что подошла к застекленной двери гостиной и, чуть отодвинув занавеску, заглянула в темную лавку. Увидев мужа, сумрачно и грузно сидевшего на стуле, со сдвинутой далеко на затылок шляпой, она тут же вернулась к плите. Где-то через час-другой она сняла зеленый суконный фартук с брата Стиви и властно велела ему вымыть лицо и руки — властный тон она использовала в общении с ним уже не менее пятнадцати лет, с тех пор как перестала мыть ему лицо и руки самолично. Когда Стиви с уверенным видом, скрывавшим постоянное тайное беспокойство, подошел к кухонному столу, чтобы отчитаться, она, оторвавшись от мытья посуды, бегло оглядела брата, оценивая степень чистоты его лица и рук. Раньше этот ритуал освящало упоминание об отцовском гневе, но, учитывая свойственный мистеру Верлоку мирный нрав в обращении с домашними, гнев становился событием невероятным — даже для боязливого Стиви. Теоретически же предполагалось, что мистер Верлок будет невыразимо огорчен и потрясен малейшим проявлением неопрятности за столом. После смерти отца Уинни нашла для себя немалое утешение в том, что ей не нужно теперь дрожать за бедного Стиви. Она не могла видеть мальчика расстроенным. Это сводило ее с ума. Еще девочкой она нередко с горящими глазами защищала брата от впадавшего в раздражение патентованного трактирщика. Трудно было поверить, глядя на нее, столь спокойную внешне, что ее порывы могут быть такими страстными. Она закончила мыть посуду. В гостиной был накрыт стол. Подойдя к лестнице, она прокричала: «Мама!» Потом, открыв застекленную дверь, ведущую в лавку, позвала: «Адольф!» Мистер Верлок так и оставался сидеть как сидел; судя по всему, за прошедшие полтора часа он ни разу не пошевелился. Он тяжело поднялся и, как был, в шляпе и пальто уселся за обеденный стол, не говоря ни слова. Само по себе его молчание не казалось чем-то удивительно странным в этой комнате, которая выходила окном на грязную, редко освещаемую солнцем улицу и располагалась за набитой сомнительным хламом лавкой. Но сегодняшняя молчаливость мистера Верлока столь очевидно вызывалась задумчивостью, что обе женщины не могли этого не заметить. Они тоже притихли, только то и дело поглядывали на бедняжку Стиви, чтобы вовремя предупредить очередной приступ его болтливости. Он сидел за столом напротив мистера Верлока, и сидел вполне спокойно и примерно, уставясь перед собой ничего не выражающим взглядом. Стремление удерживать Стиви от создания каких бы то ни было неудобств для хозяина дома было далеко не последней заботой в жизни этих двух женщин. «Мальчик», как они ласково называли его между собой, был источником тревог подобного рода едва ли не с самого дня своего появления на свет. Уязвленность покойного патентованного трактирщика тем, что в сыновья ему достался столь своеобразный мальчик, проявлялась в склонности к суровым методам воспитания; душа трактирщика была тонка и ранима, а его страдания как человека и отца — абсолютно неподдельны. Позднее настала пора следить за тем, чтобы Стиви не досадил чем-нибудь одиноким джентльменам-квартирантам: сами, как правило, большие чудаки, эти люди весьма обидчивы. И наконец, сам по себе Стиви доставлял немало поводов для беспокойства. В столовой, расположенной в подвальном этаже ветхого белгравского здания, пожилой женщине без конца мерещилось ее дитя, угодившее в лазарет работного дома. «Если бы ты не нашла такого хорошего мужа, милая, — нередко говорила она дочери, — и не знаю, что стало бы с бедным мальчиком». Мистер Верлок признавал Стиви ровно в той же степени, в какой человек, не испытывающий особо сильной любви к животным, признавал бы любимою кота своей жены; и характер его поверхностно-благожелательного признания был по сути своей тем же. Обе женщины говорили себе, что ожидать большего неразумно. И того, что было, вполне хватало старой женщине, чтобы питать к мистеру Верлоку почтительную благодарность. В первое время суровый жизненный опыт часто заставлял ее спрашивать с беспокойством: «Не кажется ли тебе, дорогая, что мистер Верлок начинает уставать от присутствия в доме Стиви?» В ответ Уинни лишь сдержанно мотала головой, а однажды с угрюмой решимостью заявила: «Сначала ему придется устать от меня». Наступило долгое молчание. Мать сидела в кресле, поставив ноги на скамеечку, и, казалось, пыталась проникнуть в суть этого ответа, поразившего ее глубиной выраженного в нем женского чувства. Она так никогда и не поняла до конца, почему Уинни вышла замуж за мистера Верлока. Конечно, это было весьма разумно с ее стороны, и все вышло как нельзя лучше, но, с другой стороны, девушка, возможно, хотела найти кого-нибудь более подходящего ей по возрасту. Был, например, весьма обстоятельный молодой человек, единственный сын мясника с соседней улицы, помогающий отцу в делах, — с ним Уинни прогуливалась с видимой охотой. Он, правда, зависел от отца, но дела у них шли успешно, и перспективы перед ним открывались весьма недурные. Несколько раз он приглашал ее дочь в театр. Но когда вдова начала уже опасаться, что вот-вот услышит об их помолвке (что бы она стала тогда делать — одна с большим домом да со Стиви на руках?), роман внезапно закончился и Уинни некоторое время ходила с весьма мрачным видом. Но тут, милостью Провидения, в комнате на втором этаже, выходящей окнами на улицу, поселился мистер Верлок — о молодом мяснике можно было спокойно забыть. Да, без Провидения уж точно не обошлось. Глава третья