— Срочное? — Неотлагательное. Между тем с маленьким светильником в руке спустилась вниз одна из дочерей Ласпары — мятое и грязное платье, казалось, держалось на ней только чудом, и она больше, чем обычно, была похожа на вытащенную из-под дивана старую куклу в пыльном каштановом парике. Она сразу же узнала Разумова. — Здравствуйте. Конечно, вы можете войти. Следуя за светом ее лампы, Разумов стал подниматься наверх из тьмы, царившей внизу. Они прошли два пролета. На лестничной площадке она поставила лампу на консоль, открыла дверь и вошла; недоверчивый гость последовал за нею. Последним вошел Разумов. Он закрыл за собою дверь и, отойдя в сторону, прислонился спиной к стене. Освещенные керосиновыми лампами три маленькие комнаты en suite*, с низкими, закопченными потолками были набиты людьми. Во всех трех комнатах шли громкие разговоры, и повсюду, даже на полу, стояли стаканы — наполненные чаем, полупустые или выпитые. Другая дочь Ласпары, растрепанная и вялая, сидела за огромным самоваром. В дальней комнате промелькнул массивный живот, который Разумов тотчас узнал. Неподалеку Юлиус Ласпара поспешно слезал со своей высокой табуретки. Появление полуночного гостя произвело немалую сенсацию. Ласпара очень краток в своем описании событий той ночи. Произнеся слова приветствия, на которые Разумов не обратил внимания, Ласпара (умышленно игнорируя промокшее состояние гостя и необычную манеру его появления) сказал что-то по поводу желательности написания статьи. Рассеянный вид Разумова начинал вызывать у него беспокойство. — Я уже написал все, что должен был написать, — наконец ответил Разумов со смешком. Глаза всех присутствующих были прикованы к мертвенно-бледному, прислонившемуся к стене пришельцу, с которого стекала вода. Разумов осторожно отстранил Ласпару, как будто желая, чтобы все могли лицезреть его в полный рост. К тому времени гул разговоров смолк совершенно, даже в самой дальней из трех комнат. Мужчины и женщины, вытягивавшие шеи в явном ожидании чего-то необычайного, толпились в дверном проходе напротив Разумова. Из этой группы прозвучал дерзкий, пискливый голосок: — Мне знакома эта до смешного высоко мнящая о себе личность. — Что за личность? — спросил Разумов, подняв голову и всматриваясь в устремленные на него глаза. Напряженно-удивленное молчание было ему ответом. — Если речь обо мне… Он замолчал, обдумывая, как лучше во всем признаться, и неожиданно нашел нужную форму — как и следовало ожидать, ее подсказал ему тот роковой в его жизни вечер. — Я пришел сюда, — заговорил он ясным, отчетливым голосом, — чтобы сообщить нечто о человеке по имени Зимянич. Софья Антоновна уведомила меня, что собирается огласить некое письмо из Санкт-Петербурга… — Софья Антоновна покинула нас рано вечером, — сказал Ласпара. — Все верно. Все здесь слышали… — Очень хорошо, — с легким нетерпением, потому что сердце его сильно билось, перебил Разумов. Потом он овладел голосом настолько, что в его ясных, отчетливых фразах появился даже намек на иронию. — Воздавая справедливость многострадальному мужику Зимяничу, я ныне торжественно заявляю, что в этом письме содержится клевета на человека из народа — на светлую русскую душу. Зимянич не имел никакого отношения к собственно аресту Виктора Халдина. Разумов сделал паузу, с весомым ударением произнеся это имя, и подождал, пока стихнет тихий, скорбный ропот, которым оно было встречено. — Виктор Викторович Халдин, — продолжал он, — проявив, без сомнения, благородную неосторожность, попытался найти убежище у некоего студента, о чьих убеждениях он не знал ничего, кроме тех иллюзий, которые внушило ему его собственное великодушное сердце. Это было неразумное проявление доверчивости. Но я здесь не затем, чтобы давать оценку действиям Виктора Халдина. Нужно ли рассказывать о том, что чувствовал студент, уединенная, неприметная жизнь которого не помешала, чтобы его разыскали и против воли сделали соучастником заговора? Нужно ли рассказывать о том, как он поступил? Это довольно сложная история. В итоге кончилось тем, что студент пришел к самому генералу Т. и сказал: «Человек, который убил де П., заперт у меня в комнате. Это Виктор Халдин, он, как и я, студент». Поднялся страшный шум, но Разумов повысил голос: — Заметьте: поступив так, этот человек руководствовался определенными честными идеалами. Но я пришел сюда не затем, чтобы объяснять его мотивы. — Допустим. Но вы должны объяснить, откуда вам известно все это, — проговорил чей-то серьезный голос. — Подлый трус! — раздался негодующий выкрик. — Назовите его! — кричали другие. — К чему шуметь? — презрительно сказал Разумов в глубокой тишине, наступившей после того, как он поднял руку. — Разве вы все не поняли, что этот человек — я? Ласпара проворно отскочил от него и взобрался на свою табуретку. Некоторые бросились к Разумову, — он уже ждал, что его разорвут на куски, но все ограничилось шумом — волна тут же отхлынула назад, и ни один человек не прикоснулся к нему. Это все как-то сбивало с толку. У него страшно болела голова. В нестройном гуле голосов он несколько раз разобрал имя Петра Ивановича и слово «суд». «Но ведь он признался!» — отчаянно выкрикнул кто-то. В разгаре суматохи к Разумову приблизился молодой — моложе него самого — человек с горящими глазами. — Убедительно прошу вас, — сказал он с ядовитой учтивостью, — будьте добры, оставайтесь на месте, пока вам не скажут, что делать. Разумов пожал плечами. — Я пришел сюда добровольно. — Возможно. Но вы не уйдете отсюда, пока вам не разрешат, — парировал незнакомец. Он сделал рукой подзывающий жест и кликнул: — Луиза! Луиза! Иди сюда, пожалуйста. — И тут же одна из дочерей Ласпары (обе они таращились на Разумова из-за самовара) вскочила, волоча за собой замызганный хвост из грязных оборок, подтащила к двери стул и уселась на него, скрестив ноги. Молодой человек рассыпался перед ней в благодарностях и присоединился к группе, которая негромко и взволнованно что-то обсуждала. Разумов на мгновенье забылся. Снова раздался пискливый голос: — Признались вы или нет, но вы — полицейский агент! Революционер Никита пробился к Разумову и предстал перед ним со своими большими синеватыми щеками, тяжелым животом, бычьей шеей и чудовищными руками. Разумов смотрел на знаменитого убийцу жандармов с безмолвным отвращением. — А вы кто такой? — совсем тихо сказал он и, закрыв глаза, прислонился затылком к стене. — Вам лучше сейчас уйти, — сказал кто-то мягким, печальным голосом. Разумов открыл глаза. Мягкий голос принадлежал пожилому человеку с легким серебряным ореолом волос вокруг умного, энергичного лица. — Петру Ивановичу сообщат о вашем признании — и тогда вам укажут… Он повернулся к стоявшему рядом Никите, прозванному Некатор, и обратился к нему вполголоса: — Что еще мы можем сделать? Совершив подобный акт искренности, он не может больше быть для нас опасен. Тот пробормотал: — Надо только удостовериться в этом, перед тем как отпустить его. Предоставьте его мне. Я знаю, как надо поступать с подобными господами. Он обменялся многозначительными взглядами с двумя-тремя мужчинами, те слегка кивнули, и тогда он грубо заявил Разумову: — Слыхали? Ваше присутствие здесь неуместно. Почему вы не уходите? Сидевшая на страже дочь Ласпары встала и бесстрастно оттащила стул в сторону. Она сонно поглядела на Разумова, он вздрогнул, обвел комнату взглядом и медленно прошел мимо нее, как будто пораженный какой-то неожиданной мыслью. — Прошу вас отметить, — сказал он уже на лестничной площадке, — что мне достаточно было держать язык за зубами. Именно сегодня я впервые, с тех пор как появился среди вас, оказался свободен от любых подозрений и сегодня же я освободился от лжи, от угрызений совести — стал независим от кого бы то ни было на этой земле. Он повернулся к ним спиной и пошел к лестнице, но, услышав, как сзади громко хлопнула дверь, обернулся — Никита и трое других вышли следом. «Они все-таки собираются меня убить…» — подумал он. Он не успел повернуться и встретить их лицом к лицу — они скопом бросились на него, прижали к стене. «Интересно — как?» — закончил он свою мысль. Никита крикнул, пронзительно рассмеявшись ему в лицо: — Мы сделаем тебя безопасным. Подожди немножко. Разумов не сопротивлялся. Трое прижимали его к стене, пока Никита, зайдя чуть сбоку, заносил для решающего удара свою чудовищную руку. Разумов ожидал увидеть в ней нож, но в ней не оказалось оружия. Страшный удар пришелся куда-то выше уха. Одновременно он услышал слабый, глухо отозвавшийся эхом звук — как будто кто-то выстрелил за стеной из револьвера. Дикая ярость пробудилась в нем при этом оскорблении. Люди в квартире Ласпары, затаив дыхание, прислушивались к отчаянной возне четырех мужчин на лестничной площадке; звучали глухие удары о стену, потом кто-то с грохотом врезался в дверь, потом все четверо разом и с силой, от которой, казалось, содрогнулся весь дом, обрушились на пол. На Разумова навалились, придавили, кто-то упирался коленями ему в грудь, кто-то лежал у него на ногах, кто-то держал его за горло; задыхаясь, он увидел чудовищного Никиту, присевшего на корточки рядом с его головою. — Отверните ему лицо в сторону, — с радостным возбуждением пискливо приказал толстый террорист. Разумов не мог больше бороться. Силы покинули его; он мог только пассивно наблюдать, как тяжелая рука этой скотины унизительно обрушивается ему на другое ухо. Голова его словно раскололась надвое, и мгновенно державшие его люди стали совершенно безмолвны — беззвучны, как тени. В полной тишине они грубым рывком подняли его на ноги, бесшумно стащили вниз по лестнице и, открыв дверь, вышвырнули на улицу. Он упал ничком и беспомощно, вместе с потоками дождевой воды, сразу же покатился по недлинному склону. Он докатился до места, где мостовая начинала подниматься, и замер, лежа на спине; в лицо ему ярко и в полнейшей тишине вспыхнула огромная молния — вспышка совершенно ослепила его. Он поднялся и прикрыл глаза рукою, чтобы восстановить зрение. Ни звука не доносилось до него ниоткуда; пошатываясь, он побрел по длинной, пустой улице. Молнии вздрагивали и бросали вокруг него свое безмолвное пламя, воды потопа падали, бежали, прыгали, неслись — бесшумные, как пряди тумана. В этой неземной тишине его ноги беззвучно ступали по мостовой, немой ветер гнал его все вперед и вперед — словно путника, заблудившегося в призрачном мире, где бушевала беззвучная буря. Одному Богу известно, куда в ту ночь носили его бесшумные ноги — вперед, назад и снова вперед — без остановки, без передышки. Но куда они в конце концов принесли его, мы знаем: утром водитель первого трамвая, одного из тех, что ходят по южному берегу, увидел, отчаянно звоня в колокольчик, как грязный и мокрый человек без шляпы, который, шатаясь и опустив голову, брел по мостовой, шагнул прямо под трамвай. Когда Разумова подобрали — с двумя переломами и разбитым боком, — он был в сознании. Он как будто обрушился, разбившись, в мир немьгх. Безмолвные люди, неслышно двигаясь, подняли его, положили на тротуар, жестами и мимикой выражая тревогу, ужас и сострадание. Красное лицо с усами близко наклонилось к нему — губы шевелились, глаза вращались. Разумов изо всех сил пытался понять, чем вызвано это немое представление. Тем, кто собрался вокруг, лицо этого столь сильно пострадавшего незнакомца казалось спокойным и задумчивым. Потом в глазах его появился страх, и они медленно закрылись. Стоявшие вокруг смотрели на него. Разумов попытался вспомнить какие-нибудь французские слова. — Je suis sourd*, — успел он слабо проговорить, перед тем как потерял сознание. — Он глухой, — раздались восклицания. — Вот почему он не слышал трамвая. Его внесли в этот самый трамвай, и, прежде чем он тронулся с места, женщина в потрепанном черном платье, выбежавшая из железных ворот частного владения, расположенного неподалеку, вскарабкалась на заднюю площадку и стала пробиваться к Разумову. — Я — родственница, — настаивала она на скверном французском. — Этот молодой человек — русский, а я его родственница. Услышав эту мольбу, ей предоставили действовать по ее усмотрению. Она спокойно села рядом с Разумовым и положила его голову к себе на колени; ее испуганные, выцветшие глаза избегали смотреть на его помертвевшее лицо. В другом конце города на углу улицы к трамваю подбежали люди с носилками. Она пошла за ними к дверям больницы; ей позволили войти и посмотреть, как его укладывают в кровать. Новообретенная родственница Разумова не пролила ни слезинки, но служащим больницы не сразу удалось уговорить ее уйти. Привратник видел, как она еще долго стояла на противоположной стороне улицы. Потом, словно неожиданно вспомнив что-то, убежала. Непримиримая противница всех министерств финансов, рабыня мадам де С. приняла решение отказаться от должности компаньонки Эгерии Петра Ивановича. Она нашла себе дело по душе. А несколькими часами ранее, когда ночная гроза еще бушевала, в комнатах Юлиуса Ласпары поднялось большое волнение. Страшный Никита, вернувшись с лестничной площадки, громко, во всеуслышанье пропищал в зловещем веселье: — Разумов! Господин Разумов! Удивительный Разумов! Он больше никогда не будет ни за кем шпионить. Ему не о чем будет доносить — потому что он никогда ничего не услышит, ничегошеньки. Я пробил ему барабанные перепонки. Можете на меня положиться. Я знаю, как это делается. Ха-ха-ха! Я знаю, как это делается. V В последний раз я увидел мисс Халдину почти две недели спустя после похорон ее матери. В те молчаливые, мрачные дни двери квартиры на бульваре Философов были закрыты для всех, кроме меня. Думаю, что до определенной степени я оказался полезен — может быть, хотя бы только тем, что единственный сознавал всю невероятность происходящего. Мисс Халдина в одиночку до последнего мгновения ухаживала за своей матерью. Если визит Разумова действительно имел отношение к ее кончине (а я не могу удержаться от мысли, что он значительно ее ускорил), произошло это потому, что человек, которому столь порывисто доверился злосчастный Виктор Халдин, не смог завоевать доверия матери Виктора Халдина. Что именно он рассказал ей, никто не знает — во всяком случае, я этого не знаю, — но мне кажется, что она умерла от шока молча перенесенного крайнего разочарования. Она не поверила ему. Может быть, она никому из людей больше не верила и поэтому ей больше нечего было сказать никому из людей — даже собственной дочери. Подозреваю, часы, проведенные у этого молчаливого смертного одра, стали самыми тяжелыми часами в жизни мисс Халдиной. Признаюсь, у меня вызывала негодование эта старая женщина с разбитым сердцем, которая так и умерла, не изменив своему упорному, немому недоверию к дочери. Когда все закончилось, я отошел в сторону. Мисс Халдину окружили соотечественники. Их очень много пришло на похороны. Я тоже был там, но затем держался от мисс Халдиной на расстоянии — пока не получил короткую записку, вознаградившую мое самоотречение. «Все так, как вы хотели. Я немедленно возвращаюсь в Россию. Решение принято. Приходите ко мне попрощаться». Поистине, это была награда за сдержанность, и я тут же отправился за нею. Квартира на бульваре Философов предстала унылой, как всякая квартира, которую собираются покинуть. Для меня она выглядела словно заброшенная и как бы уже пустая. Стоя, мы обменялись несколькими словами о здоровье друг друга, упомянули нескольких наших русских знакомых, а потом Наталия Халдина усадила меня на диван и без обиняков заговорила о своей будущей работе, о своих планах. Все будет так, как я хотел. И это на всю оставшуюся жизнь. Мы никогда больше не увидимся снова. Никогда!