Вернуться! Зачем? Признаться! В чем? «Я говорил с ним с полнейшей искренностью, — сказал он себе, и это была чистейшая правда. — Что еще я мог сказать ему? Что я согласился передать сообщение этой скотине Зимяничу? Оговорить себя как соучастника и уничтожить случайно доставшийся мне шанс на спасение — какое безумие!» И все-таки он не мог отогнать от себя мысль о том, что советник Микулин, возможно, был единственным человеком на свете, способным понять его поступок. А Разумову очень хотелось быть понятым. По пути домой он несколько раз вынужденно останавливался; силы как будто покидали его; и, одинокий, словно в пустыне, посреди бурления оживленных улиц, он каждый раз минуту-другую стоял, замерев, прежде чем двинуться дальше. Наконец он добрался до своего дома. Там он почувствовал недомогание, что-то вроде легкой лихорадки, которая сразу же далеко увела его от тревог действительности и даже от самой комнаты, в которой он находился. Он не терял сознания; ему только казалось, что он безжизненно пребывает где-то очень далеко от всего, что с ним когда-либо происходило. Он выходил из этого состояния медленно, вернее, ему казалось, что он выходит из него крайне медленно, хотя на самом деле прошло не очень много дней. И когда он вернулся к действительности, все по сути изменилось, — изменились тонко и вызывая тревогу бездушные предметы, человеческие лица, хозяйка, убиравшая комнаты деревенская девка, лестница, улицы, сам воздух. Он встретил эти изменения с суровым настроем души. Он посещал университет, поднимался по лестницам, ходил по коридорам, слушал лекции, делал конспекты, пересекал двор, гневно отстраняясь от окружающего, сжимая зубы с такой силой, что начинали болеть челюсти. Он хорошо знал, что Костя-лихач, как молодой охотничий пес, наблюдает за ним в почтительном отдалении, что вечно голодный студент с большим красным носом, как было условлено, старательно избегает с ним встреч. И у этих двоих, и, может быть, еще у порядка двадцати других знакомых ему студентов был любопытствующий и озабоченный вид, как будто они ждали, что вот-вот что-нибудь случится. «Так не может продолжаться дальше», — не раз думал Разумов. Бывали дни, когда он боялся, что кто-нибудь, неожиданно обратившись к нему определенным образом, заставит его разразиться неконтролируемым потоком грязной брани. Часто, вернувшись домой, он как был, в фуражке и плаще, падал на стул и неподвижно сидел так часами, держа в руке какую-нибудь взятую в библиотеке книгу; или, схватив перочинный ножик, принимался скрести ногти и предавался этому занятию бесконечно долго, не чувствуя при этом ничего, кроме ярости — просто ярости. «Это невозможно», — бормотал он порой, обращаясь к пустой комнате. Обратим внимание на факт: можно было бы подумать, что эта комната сделалась для него физически отталкивающа, эмоционально непереносима, морально чужда… Но нет. Ничего подобного (он сам поначалу боялся, что будет так), ничего подобного не произошло. Напротив, его нынешнее пристанище нравилось ему больше, чем все другие углы, которые он, никогда не имевший своего дома, снимал прежде. Ему так нравилось это жилище, что он порой с трудом решался выйти наружу. Физически это искушение было понятно: так в холодный день не хочется далеко уходить от огня. В те дни получалось так, что, поскольку, помимо университета, он редко куда выходил (а куда ему еще было ходить?), каждый выход из дому сразу же ставил его лицом к лицу с моральными последствиями его поступка. Именно там на него бросала темную тень халдинская тайна — она льнула к нему как отравленный хитон, который невозможно с себя сорвать[236]. Он страдал от этого невыносимо — так же, как и от неизбежных повседневных разговоров с обычными студентами. «Они должны удивляться произошедшей во мне перемене», — думал он с тревогой. Он с сожалением вспоминал о том, как злобно велел убраться к черту одному-двум своим однокурсникам — ни в чем не повинным, вполне приятным молодым людям. Как-то раз один женатый профессор, у которого он раньше бывал в гостях, спросил, проходя мимо: «Отчего это вы перестали заходить к нам по средам, Кирилл Сидорович?» Разумов отдавал себе отчет в том, что пробормотал в ответ на это приглашение что-то грубое и неприязненное. Профессор пришел в такое изумление, что даже не обиделся. Все это было скверно. И все это происходило из-за Халдина — всегда Халдин, всюду Халдин, ничего, кроме Халдина: моральный призрак, бесконечно более действенный, чем любое зримое явление умершего. И только в ту самую комнату, в которую, совершив роковую ошибку, забрел этот человек на своем пути от преступления к смерти, призрак его, казалось, не имел доступа. Вернее сказать, так или иначе присутствуя в комнате постоянно, он был в ней бессилен. Там властвовал Разумов в спокойном сознании своего превосходства. Властвовал над бесплотной тенью — и больше ни над чем. Часто по вечерам, когда часы, которые он починил, слабо тикали на столе рядом с зажженной лампой, Разумов подымал взгляд от своих записей и с выжидательным, бесстрастным вниманием глядел на кровать. На ней ничего не было видно. Он никогда на самом деле и не думал, будто увидит на ней что-нибудь. Затем, легонько пожав плечами, он снова склонялся над работой. Ибо он втянулся в работу, и — поначалу — не без успеха. Его нежелание покидать место, где он был в безопасности от Халдина, сделалось столь сильным, что в итоге он вообще перестал выходить на улицу. С раннего утра и до поздней ночи он писал, писал на протяжении почти недели, не обращая внимания на время и падая на кровать только тогда, когда глаза его смыкались сами собою. Но как-то раз днем ему случилось бросить взгляд на часы. Он медленно положил перо. «Именно в этот час, — пришло ему в голову, — он, никем не увиденный, прокрался в эту комнату, пока меня не было. И он тихонько сидел тут, как мышь, может быть, на этом самом стуле». Разумов встал и принялся размеренно ходить взад-вперед, время от времени поглядывая на часы. «А вот в это время я вернулся и застал его стоящим у печки», — отметил он про себя. Когда начало темнеть, он зажег лампу. Потом ему еще раз пришлось прервать свое хождение туда-сюда — для того, чтобы раздраженно отмахнуться от прислуги, сунувшейся было в комнату с подносом, на котором был чай и кое-какая еда. А вскоре он увидел, что часы показывают час, когда он вышел в снегопад по тому ужасному поручению. «Соучастие», — чуть слышно пробормотал он и снова зашагал по комнате, поглядывая на стрелки, которые медленно ползли к тому часу, когда он вернулся. «И, в конце концов, — вдруг подумалось ему, — может, я действительно стал избранным орудием Провидения. Это фигура речи, но и в каждой фигуре речи может заключаться истина. Что, если это абсурдное сочетание слов по сути своей верно?» Некоторое время он размышлял над этим, потом уселся, вытянув ноги, с каменным выражением лица, уронив руки по сторонам стула так, словно он — в своем одиночестве — был полностью оставлен Провидением. Он отметил время, когда ушел Халдин, и просидел неподвижно еще полчаса; затем, пробормотав: «А теперь за работу, — придвинул стул к столу, схватил перо и тут же выронил его под влиянием чрезвычайно обеспокоившего его соображения: прошло три недели, а от Микулина ни слова». Что это значит? То, что о нем забыли? Может быть. Так почему бы тогда не остаться забытым — забиться куда-нибудь? Спрятаться. Но где? Как? У кого? В какой норе? И насовсем или как? Но и в норе маячило немало опасностей. Взор социальной революции был устремлен на него, и Разумова охватил на мгновение безымянный, отчаянный страх, смешанный с отвратительным чувством унижения. Неужели он действительно больше не принадлежит себе? Это сродни проклятию. Но почему бы просто не жить, как раньше? Учиться. Делать карьеру. Упорно работать, как будто ничего не произошло (и прежде всего получить серебряную медаль)[237], добиться отличия, стать слугою великих реформ[238] в величайшем из государств. О да, слугою однородной, самой могучей на земле человеческой массы, обладающей способностью к предсказуемому и направляемому развитию в таком братском единении сил и целей, о каком еще не грезил мир… русского народа!.. Спокойный, решительный, непоколебимый в своем великом предназначении, он протянул руку к перу — и тут взгляд его упал на кровать. Он бросился к ней в ярости, с безмолвным криком: «Это ты, безумный фанатик, встал на моем пути!» Он с силой сбросил на пол подушку, рывком откинул в сторону одеяла… Там ничего не было. И, обернувшись, он успел заметить яркую деталь в тающем рисунке двух призрачных голов — глаза генерала Т. и тайного советника Микулина, устремленные на него, такие разные глаза и все же похожие своим усталым и одновременно твердым, целеустремленным выражением… Слуги народа! Разумов, крайне обеспокоенный своим состоянием, шатаясь, добрел до умывальника, выпил воды, смочил лоб. «Это пройдет и все забудется, — с уверенностью подумал он. — Со мною все в порядке». И предполагать, что о нем не вспоминают, чрезвычайно глупо. Он взят на заметку с той стороны. И в этом нет ничего страшного. Но то, что знаменовал собою этот жалкий призрак, — вот что нужно убрать с пути… «Пойти бы и швырнуть кое-кому из них в лицо все, что я думаю, — и будь что будет!» Он представил, как приближается к красноносому студенту и неожиданно выставляет перед его рожей кулак. «С этим, впрочем, — подумал он, — чего связываться, ведь у него нет своих мозгов. Он пребывает в красном демократическом трансе. Да! Ты намерен пробить себе путь ко всеобщему счастью, дружок! Я дам тебе всеобщее счастье, ты, тупой, загипнотизированный упырь! Но вот как быть с моим личным счастьем, а? Неужели у меня нет на него права — просто потому, что я способен мыслить самостоятельно?..» И снова, но уже с другой интонацией Разумов сказал про себя: «Я молод. Все можно искупить». В это мгновенье он медленно пересекал комнату, собираясь сесть на диван и попытаться привести в порядок свои мысли. Но не успел он дойти до дивана, как его покинуло все — надежда, отвага, вера в себя, доверие к людям. Его сердце вдруг словно опустело. Нет смысла бороться дальше. Покой, труд, уединение, искренние отношения с себе подобными — во всем этом ему отказано. Ничего не осталось. Его существование было огромной холодной пустотой, похожей на чудовищную равнину России, ровно занесенную снегом и постепенно сливающуюся — в любом направлении, куда ни кинь взгляд, — с тенями и туманами. Голова у него кружилась; он сел, закрыл глаза и так — прямой, неподвижный, не задремав ни на мгновенье, — просидел на диване всю ночь, пока девка-прислуга, ввалившаяся с самоваром в переднюю комнату, не стукнула кулаком в дверь и не позвала: «Кирилл Сидорович! Пора вставать!» Тогда, бледный как труп, повинующийся грозному призыву на суд, Разумов открыл глаза и поднялся. Думаю, никто не удивится, узнав, что, когда призыв раздался, Разумов отправился на встречу с советником Микулиным. Призыв раздался тем же утром, когда, бледный и трясущийся, как больной, только что вставший с постели, он пытался побриться. Конверт был надписан рукою неприметного поверенного. В этом конверте оказался другой, почерком князя К. адресованный Разумову, с пометкой в углу: «Просьба переслать незамедлительно в другом конверте». Внутри находилась записка, написанная лично советником Микулиным. Автор ее честно признавался, что никаких вопросов, нуждающихся в разъяснении, у него не возникло, но тем не менее назначал мистеру Разумову свидание по некоему адресу, который, судя по всему, был адресом одного окулиста. Разумов прочитал записку, закончил бритье, оделся, снова взглянул на записку и мрачно пробормотал: «Окулист». Некоторое время он пребывал в задумчивости, потом зажег спичку и тщательно сжег записку и оба конверта. Потом стал ждать — просто сидел, ничего не делая и даже ни на что не глядя, пока не приблизился назначенный час. Тогда он отправился в путь. Трудно сказать, мог ли он уклониться от этого неофициального по форме приглашения. По всей вероятности, не мог. В любом случае, он пошел и, более того, пошел с готовностью — которая не покажется столь уж странной, если вспомнить, что советник Микулин был единственным человеком на свете, с которым Разумов мог говорить о своем подлинном участии в деле Халдина. И когда возникала правда, навязчивый, порождающий ложь призрак исчезал. Какой бы внушающей тревогу властью ни обладал халдинский призрак на всей остальной земле, Разумов очень хорошо знал, что по указанному адресу окулиста призрак сей будет просто повешенным убийцей господина де П. — и только. Ибо мертвые могут действовать только с тою силой и таким напором жизни, какими наделяют их живые. Вот почему мистер Разумов шел на встречу с советником Микулиным с чувством облегчения, словно спасающийся от погони человек, который рад любому убежищу. И это все, что я намерен рассказать и об этом первом свидании, и о нескольких последовавших. Подробный рассказ об этих встречах, возможно, напомнил бы моральному чувству западного читателя страшные старинные легенды, в которых враг рода человеческого выведен ведущим утонченно-лживые разговоры с какою-нибудь искушаемой душой. Не стану спорить, но хочу заметить, что злой дух, движимый исключительно страстью сатанинской гордыни, для современности с ее более широким взглядом на вещи стал уже не так черен, как его рисовали раньше. С тем большей осторожностью, стало быть, надлежит нам делать выводы об оттенках цвета, когда речь заходит о простом смертном с его многими страстями и с его прискорбной способностью к заблуждениям, которого то и дело ослепляет низменный блеск смешанных побуждений, постоянно подводит сиюминутная мудрость. Советник Микулин был одним из тех могущественных чиновников, которые, находясь на посту не то чтобы скромном, не то чтобы неприметном, но просто не бросающемся в глаза, оказывают большое влияние не столько на само ведение дел, сколько на методы, какими они ведутся. Преданность Церкви и Престолу сама по себе не является преступным чувством; предпочитать волю одного воле многих — удел вовсе не обязательно негодяя или идиота от рождения. Советник Микулин был не только умным, но и преданным делу чиновником. В частной жизни — холостяк, любящий комфорт, живущий один в роскошно обставленной квартире из пяти комнат; близкие знакомые знали его как просвещенного покровителя искусства женского танца. Более широкие общественные круги узнали о нем только позднее, в момент его падения, когда началось одно из тех государственных судебных разбирательств, которые изумляют и озадачивают обывателя, читающего газеты, когда в них мельком проскальзывают сведения об интригах, чье существование он доселе и представить не мог. И при этом шевелении смутно видимых чудищ, в этом мимолетном, таинственном возмущении грязных вод советник Микулин с достоинством пошел ко дну, спокойно и твердо заявив о своей невиновности — и больше не сказав ни слова. Никаких откровенных высказываний, способных навредить затравленному самодержавию, полнейшая верность жалким arcana imperii[239], хранимым в его патриотической груди, бюрократический стоицизм, сочетающийся с неискоренимым в русском чиновнике, почти возвышенным презрением к правде; стоицизм молчания, понятный только очень немногим посвященным и — особенно в восприятии сибарита — не лишенный некоего цинического, жертвенного величия. Ведь невероятно тяжелый приговор превратил советника Микулина граждански в мертвеца, а фактически — едва ли не в самого обычного осужденного. Похоже, дикому самодержавию, точно так же, как и божественной демократии, недостаточно для пропитания тел своих врагов. Оно заодно пожирает своих друзей и слуг. Падение Его Превосходительства Григория Григорьевича Микулина (случившееся несколькими годами позднее) опускает занавес над его дальнейшей судьбой. Но во времена убийства (или казни) господина де П. советник Микулин, скромно именовавшийся начальником отделения генеральской канцелярии, обладал обширным влиянием как доверенное лицо и правая рука своего бывшего товарища по гимназии и старого друга генерала Т. Можно представить, как они разговаривали между собой о деле мистера Разумова, с полным осознанием своей неограниченной власти над всеми живущими в России, словно два олимпийца, с высокомерным презрением взирающие на червя. Родства с князем К. было достаточно для того, чтобы спасти Разумова от произвола судебного разбирательства, и весьма не исключено, что после беседы в канцелярии его могли бы оставить в покое. Конечно, советник Микулин не забыл бы его (он никого не забывал, кто когда-либо попадал в поле его наблюдения), но мог бы, по крайней мере, отказаться от всяких на него видов. Советник Микулин был добродушный человек и не желал никому зла. Кроме того, на него (с его реформистскими взглядами) молодой студент, сын князя К. и определенно не дурак, произвел благоприятное впечатление. Но так распорядилась судьба, что, когда мистер Разумов начал обнаруживать, что все пути в жизни для него закрыты, неброские способности советника Микулина были вознаграждены весьма ответственным назначением — ему было поручено ни больше ни меньше, как руководство общим полицейским надзором над Европой. И вот тогда, и только тогда, когда его задачей стало усовершенствование работы ведомства, следящего за революционной деятельностью за рубежом, он снова подумал о мистере Разумове. Этот взятый уже на заметку необычный молодой человек, с его своеобразным темпераментом, неуравновешенным умом и потревоженной совестью, с его мучительно-ложным положением мог быть с большою выгодой и по-особому использован. Как будто сами революционеры вложили в руку Микулина это орудие, куда более тонкое, чем заурядные грубые инструменты, и столь подходящее, если только снабдить его необходимыми реквизитами, для проникновения туда, куда не было доступа обычным осведомителям. Провиденциально! Просто провиденциально! Князь К., приобщенный к этой тайне, готов был разделить эту мистическую точку зрения. «Однако потом нужно будет устроить ему карьеру», — озабоченно настаивал он. «О, разумеется. Мы позаботимся об этом», — согласился Микулин. Мистицизм князя К. был довольно бесхитростного рода; но у советника Микулина хватало хитроумия на двоих. У вещей и людей всегда бывает некий смысл — некая особая сторона, с которой их можно крепко ухватить, чтобы получить в безраздельное распоряжение, под полный контроль. Сила советника Микулина заключалась в умении пленять людей, которых он использовал, именно с нужной стороны. Ему не важно было, в чем именно она состояла: в тщеславии, отчаянии, любви, ненависти, алчности, умной гордыне или глупом тщеславии, — лишь бы только с ее помощью человека можно было заставить служить делу. Никому не известному, лишенному связей молодому студенту Разумову, в момент его предельного морального одиночества, было дано почувствовать, что в нем заинтересована небольшая группа высокопоставленных лиц. Князя К. удалось убедить вмешаться лично, и он в какой-то момент даже дал волю своим мужским эмоциям, что оказалось неожиданным и довольно сильно подействовало на мистера Разумова. Внезапное объятие, вызванное и верностью престолу, и долго подавляемыми отцовскими чувствами, открыло мистеру Разумову нечто даже в собственной душе. «Так вот в чем дело!» — воскликнул он про себя. Теперь, когда он вспоминал об этом взволнованном разговоре с князем К., мрачные мысли молодого человека о своем положении смягчало подобие презрительной нежности. Этот простодушный, говорливый экс-гвардеец и сенатор, чьи мягкие седые официальные бакенбарды пощекотали Разумову щеку, его аристократический и убежденный в своих взглядах отец — да неужели он хоть на йоту меньше заслуживает уважения или более нелеп, чем этот вечно голодный, красноносый студент с его фанатичной революционностью? Впрочем, к уговорам добавился и некоторый нажим. Мистеру Разумову всегда давали почувствовать, что он не волен всецело распоряжаться собой. Невозможно было избавиться от этого ощущения, от этого мягкого и не имеющего ответа микулинского: «Куда?» Однако бестактностей не допускалось. Речь шла об опасной миссии в Женеву для получения в критически важный момент абсолютно достоверных сведений из весьма малодоступного сектора внутреннего революционного круга. Были признаки того, что зреет очень серьезный заговор… Спокойствие великой страны оказывалось под угрозой… Грандиозному проекту благочинных реформ угрожала опасность… Высочайшие особы в государстве испытывали патриотическую тревогу — и так далее. Одним словом, советник Микулин знал, что надо говорить. Об этом его умении ясно свидетельствует дневник мистера Разумова, содержащий умственный и психологический самоанализ, исповедь перед самим собой — печальное прибежище молодого человека, подле которого нет ни доверенного друга, ни родной души. Нет нужды описывать, каким образом вся эта предварительная работа была скрыта от стороннего наблюдения. Привлечение к делу окулиста может служить достаточным примером. Советник Микулин был изобретателен, а задача не представляла особой трудности. Любому студенту — да хоть бы даже и самому красноносому — предоставлялось в свое удовольствие наблюдать за тем, как мистер Разумов входит в частный дом для консультации с окулистом. Конечный успех зависел исключительно от самообмана революционеров, приписывавших Разумову таинственную причастность к делу Халдина. Это компрометирующее обстоятельство было достаточной рекомендацией — и они выдали ее сами. Именно в этом был знак провиденциальности мистера Разумова, что бесконечно отличало его от обычного агента, предназначенного для «европейского надзора». И именно над этим стала работать канцелярия посредством тщательно продуманной утечки ложной информации. Кончилось тем, что однажды вечером к мистеру Разумову неожиданно зашел один из «думающих» студентов, которого он и до халдинской истории встречал раньше на различных вечеринках, — высокий молодой человек с простыми, спокойными манерами и приятным голосом. Когда в передней прозвучало: «Можно войти?» — Разумов, праздно восседавший на диване, тут же вскочил, узнав голос. «Не собирается ли он меня заколоть?» — подумал он с иронией и, прикрыв левый глаз зеленым козырьком, сурово сказал: «Войдите». Вошедший студент смутился и выразил надежду, что не помешал. «Вас не видели несколько дней, и я решил поинтересоваться… — Он кашлянул. — Глазу лучше?» «Уже почти в порядке». «Хорошо. Я не задержусь; но, видите ли, я… то есть мы… ну, одним словом, я почел своим долгом предупредить вас, Кирилл Сидорович, что вы, похоже, не в безопасности». Разумов сидел неподвижно, оперев голову на руку так, что его глаз, не прикрытый козырьком, был почти не виден. «Я тоже так думаю». «Что ж, тогда… Сейчас все как будто спокойно, но они готовят какие-то крупные репрессии. Это наверняка. Но я пришел сообщить вам не это. — Он поближе пододвинул свой стул и понизил голос. — Мы опасаемся, что вас скоро арестуют». Один мелкий писарь в канцелярии подслушал несколько слов из некоего разговора и сумел заглянуть в некий отчет. Этими сведениями не следует пренебрегать. Разумов усмехнулся, а его гость весьма встревожился. «Ах, Кирилл Сидорович, здесь нет ничего смешного! Они не трогали вас до поры до времени, но!.. Словом, вам лучше попытаться уехать из страны, Кирилл Сидорович, пока еще есть время». Разумов вскочил и принялся насмешливо-преувеличенно благодарить за совет; его собеседник, покраснев, удалился, преисполненный уверенности, что этот таинственный Разумов совсем не из тех, кому простые смертные могут давать советы или предостережения. Советник Микулин, осведомленный на другой день о происшедшем, выразил удовлетворение: «Гм. Да! Именно это и было нужно…» — и посмотрел на свою бороду. «Я делаю из этого вывод, — сказал Разумов, — что для меня настал момент приступать к выполнению задания». «Психологически настал», — уточнил советник Микулин мягко — и очень серьезно — как будто испытывая мистический ужас. Все приготовления, необходимые для того, чтобы создать правдоподобие бегства в последнюю минуту, были сделаны. Советник Микулин не собирался больше встречаться с мистером Разумовым перед его отъездом. Эти встречи несли в себе риск, а все и так уже было устроено. «Вот мы и обсудили с вами все, Кирилл Сидорович, — с чувством сказал высокопоставленный чиновник, с чисто русской задушевностью пожав Разумову руку. — Между нами нет никаких неясностей. И вот что я вам скажу! Я считаю, что для меня большая удача… гм… в том, что вы…» Он взглянул на свою бороду и, задумчиво помолчав, передал Разумову пол-листка почтовой бумаги — краткое изложение уже обсужденных вопросов: направление сбора информации, согласованная линия поведения, некоторые советы касательно отдельных персон и так далее. Это был единственный компрометирующий документ, но, как отметил советник Микулин, его легко уничтожить. Господину Разумову лучше ни с кем не встречаться, пока он не пересечет границу — а вот тогда… Смотрите, слушайте и… Он посмотрел на свою бороду; но когда Разумов заявил о своем намерении повидать, по крайней мере, одного человека перед отъездом из Санкт-Петербурга, советник Микулин не сумел скрыть внезапного беспокойства. Он прекрасно знал, что молодой человек ведет уединенную, строгую, посвященную занятиям жизнь. Это была главная гарантия успеха. Тон советника стал упрашивающим. Подумал ли дорогой Кирилл Сидорович, что ввиду столь важного предприятия было бы целесообразно пожертвовать чувствами… Разумов презрительно прервал эти увещевания. Речь идет не о девушке, а об одном молодом глупце, которого он хочет посетить с определенной целью. Советник Микулин с облегчением вздохнул, но был удивлен. «Ах вот как! И с какой именно?» «Ради большего правдоподобия, — коротко ответил Разумов, желая подчеркнуть свою независимость. — Вы должны доверять мне в том, что я делаю». Советник Микулин тактично уступил, пробормотав: «О, разумеется, разумеется. Ваше собственное понимание…» И, еще раз пожав друг другу руки, они расстались. Глупец, о котором подумал мистер Разумов, был богатый кутила-студент, известный как Костя-лихач. Легкомысленный, болтливый, легко возбудимый, — можно было положиться на его полнейшую неспособность хранить секреты. Но, когда Разумов напомнил этому буйному юнцу об услугах, которые тот еще недавно предлагал, его обычная восторженность сменилась беспредельным ужасом. «Ох, Кирилл Сидорович, дражайший друг мой, спаситель мой — что же мне делать? Прошлой ночью я до последнего рубля спустил все, что получил на днях от папаши. Дайте мне время до четверга! Я обегу всех ростовщиков, каких знаю… Нет, конечно, у вас нет времени! Только не смотрите на меня так. Что же мне делать? Старика просить бесполезно. Говорю вам, он дал мне пачку крупных ассигнаций три дня назад. Ох, как же мне не везет!» Он в отчаянии заламывал руки. Нельзя полагаться на старика. Не далее как в прошлом году «они» дали ему награду, крест на шею, и с тех пор он проклинает современные веяния. Он скорее захочет увидеть всех умников в России рядком повешенными, чем расстанется хоть с одним рублем. «Кирилл Сидорович, подождите немного. Не презирайте меня. Я придумал. Я… да, я сделаю это… я взломаю его секретер. Делать нечего. Я знаю, в каком ящике он держит награбленное, — и можно купить стамеску по пути домой… Он, конечно, взбесится, но, вы знаете, старикан души во мне не чает. В конце концов успокоится, переживет — да и я тоже. Кирилл, душа моя, подожди немного — до вечера, — я украду столько, сколько смогу унести! Не веришь? Почему? Только скажи!» «Крадите конечно же», — сказал Разумов, уставившись на него каменным взглядом. «К черту десять заповедей![240] — с величайшим воодушевлением вскричал Костя. — Новая жизнь наступает!» Но, когда поздним вечеров он вошел в комнату Разумова, он был непривычно, почти торжественно сдержан. «Дело сделано», — сказал он. Разумов, который сидел, согнувшись, опустив руки между коленей, вздрогнул, услышав знакомый голос. Костя медленно поместил в круг света от лампы небольшой коричневый сверток, перевязанный бечевкой. «Как сказал — сколько смог унести. Старина подумает, что конец света пришел».