— Да, кое-какие сведения. Вы помните о письме из Санкт-Петербурга, про которое мы только что говорили? — О письме? Прекрасно помню. Какой-то проныра усердно описал мое поведение в известный день. Это гнусно. Думаю, наша полиция с пользой проводит время, вскрывая эти интересные и… и пустопорожние письма. — Ну что вы! Полиции не так-то легко заполучить наши письма, как вам кажется. Это конкретное письмо ушло из Санкт-Петербурга, только когда тронулся лед. Оно отправилось с первым английским пароходом, покинувшим Неву этой весною. Кочегар на нем — к слову, один из наших. Ко мне письмо добралось уже из Халла…[230]Она замолчала, как будто удивившись угрюмой неподвижности взгляда Разумова, но тут же продолжила, и намного быстрее. — Там тоже есть наши. Они… но не важно. Автор письма описывает происшествие, которое, как он считает, может быть связано с арестом Халдина. Я как раз собиралась рассказать вам о нем, когда появились эти двое. — Тоже своего рода происшествие, — пробормотал Разумов, — и весьма очаровательное — для меня. — Перестаньте! — воскликнула Софья Антоновна. — Никто не обращает внимания на наскоки Никиты. Он делает это не со зла. Послушайте, что я хочу сказать. Может быть, вы сможете пролить свет на все это. Был в Санкт-Петербурге один мужик, державший лошадей. Он давно переселился в город, чтобы служить извозчиком у какого-то своего родственника, а в конце концов обзавелся собственными пролеткой-двумя. Она могла бы не тратить пусть и незначительных усилий на жест, означавший «Погодите!», Разумов не собирался говорить что-либо, — сейчас он не смог бы ее перебить, даже если б от этого зависела его жизнь. Сокращение его лицевых мускулов было непроизвольным — чисто поверхностное движение; к нему вернулся его прежний угрюмо-внимательный вид. — Судя по всему, он не был обычным представителем своего класса, — продолжала она. — Обитатели этого дома — а мой осведомитель побеседовал со многими из них — знаете, одного из этих огромных домов позора и нищеты… Софье Антоновне не нужно было задерживаться на описании дома. Разумову ясно представилась у нее за спиною темная каменная масса, смутно виднеющаяся сквозь снегопад, с длинным рядом засаленных трактирных окон, светящихся почти у самой земли. Призрак той ночи преследовал его. Он встретил его появление с яростью и предельной усталостью. — Покойный Халдин случайно не говорил с вами когда-нибудь об этом доме? — озабоченно спросила Софья Антоновна. — Говорил, — ответив утвердительно, Разумов тут же спросил себя, не попался ли в ловушку. Однако лгать этим людям было столь унизительно, что он, возможно, не смог бы ответить «нет». — Он упомянул как-то, — добавил он, делая вид, что напрягает память, — о доме подобного рода. Он навещал там каких-то рабочих. — Именно так. Софья Антоновна ликовала. Ее осведомитель установил этот факт совершенно случайно, разговорившись с жильцами, после того как свел знакомство с одним проживавшим там рабочим. Жильцы дома очень точно описали внешность Халдина. Он приносил утешительные слова надежды в их полный невзгод мир. Он приходил нерегулярно, но очень часто, а иногда (писал корреспондент Софьи Антоновны) оставался ночевать — жильцы полагали, что он спал в конюшне, выходившей во внутренний двор. — Заметьте, Разумов! В конюшне. Злобно усмехнувшись про себя, Разумов кивнул головою. — Да. На соломе. Возможно, это было самое чистое место во всем доме. — Несомненно, — согласилась революционерка, сильно хмурясь, — ее черные глаза от этого зловеще сближались. — Никакое животное не смогло бы вьшесги грязь и убожество, на которые обречены столь многие люди в России. Как выяснилось, Халдин был знаком с тем мужиком, который держал лошадей, — бесшабашным, независимым, живущим по своему усмотрению молодцем, не пользовавшимся особой любовью прочих обитателей дома. Поговаривали, что он был связан с шайкой квартирных воров. Кое-кто из них попался. Не тогда, когда он возил их, — но все равно возникли подозрения, что именно он дал знать полиции и… Революционерка неожиданно замолчала, не договорив. — А вы? Вы слышали от вашего друга о некоем Зимяниче? Разумов ждал, когда всплывет это имя. Он был готов к подобному вопросу. «Когда меня спросят, я признаюсь, что слышал о нем», — сказал он себе. Но спешить с ответом не стал. — Конечно! — начал он медленно. — Зимянич, мужик, который держал лошадей. Да. Как-то раз… Зимянич! Разумеется! Зимянич с лошадьми… Как же я мог забыть? Один из наших последних разговоров! — То есть, — взгляд Софьи Антоновны был очень серьезен, — это значит, Разумов, что разговор этот состоялся незадолго до… так? — До чего? — вскричал Разумов, наступая на женщину, которая удивилась, но не двинулась с места. — До… А! Конечно, это было до! Как же это могло быть после? Это было всего за несколько часов до… — И он отзывался о нем хорошо? — С энтузиазмом! Лошади Зимянича! Вольная душа Зимянича! Разумов испытывал дикое наслаждение, громко произнося имя, которое до сих пор ни разу не срывалось с его губ. Он не сводил своего пылающего взгляда с собеседницы, и только изумленное выражение ее лица заставило его наконец прийти в себя. — Покойный Халдин, — сказал он, сдержавшись и опустив глаза, — был склонен проникаться неожиданной симпатией к людям без… как бы это сказать… без достаточных на то оснований. — Так! — Софья Антоновна хлопнула в ладоши. — Теперь, мне кажется, все ясно. У моего корреспондента возникли подозрения… — Ах, вот как! У вашего корреспондента! — произнес Разумов с почти откровенной насмешкой. — Какие подозрения? Как возникли? После беседы с этим Зимяничем? Который, скорее всего, был выпивши, бормотал что-то, якобы правдоподобное… — Вы говорите так, как будто знали его. Разумов поднял голову. — Нет. Но я знал Халдина. Софья Антоновна серьезно кивнула. — Понятно. Каждое ваше слово подтверждает для меня подозрения, высказанные в этом очень интересном письме. Однажды утром этого Зимянича нашли в конюшне — повесившимся на крюке. Разумов почувствовал глубокую тревогу. Это было заметно со стороны, потому что Софья Антоновна с живостью заметила: — Ага! Вы начинаете видеть. Он видел это достаточно ясно: в конюшне, похожей на погреб, в свете фонаря, бросающего похожие на ступицы колес тени, свисает с крюка на стене тело в бараньем тулупе и в сапогах. Лица не видно — оно скрыто под остроконечным капюшоном. «Но меня это не касается, — размышлял Разумов. — Это никак не влияет на мое положение. Он так и не узнал, кто избил его. Не мог узнать». Разумову стало жаль старого поклонника бутылки и женщин. — Да. Некоторые из них так и заканчивают, — пробормотал он. — А что вы думаете, Софья Антоновна? Думал, собственно, ее корреспондент, но Софья Антоновна была с ним полностью согласна. Она выразила свою мысль в двух словах: «Угрызения совести». Разумов широко раскрыл глаза. Осведомитель Софьи Антоновны, поговорив с жильцами, сопоставив услышанное, сумел очень близко подойти к истинному характеру отношений Халдина и Зимянича. — Только я могу поведать вам то, чего сами вы толком не знали: ваш друг намеревался спастись — по крайней мере, выбраться из Санкт-Петербурга. Может быть, дальше он не загадывал, полагаясь на удачу. И он рассчитывал на лошадей этого мужика. «Они все-таки добрались до правды», — удивился про себя Разумов и рассудительно кивнул: — Да, это возможно, весьма возможно. Но революционерка была уверена, что дело обстояло именно так. Во-первых, разговор между Халд иным и Зимяничем о лошадях оказался частично подслушан. Далее, у обитателей дома возникли определенные подозрения, когда «молодой барин» (они не знали Халдина по имени) перестал наведываться в дом. Некоторые считали, что Зимяничу должна быть известна причина его отсутствия. Он яростно отрицал это — но не подлежало сомнению, что после исчезновения Халдина он стал сам не свой, ушел в себя и похудел. Наконец, во время ссоры с какой-то женщиной, за которой он приударял (а в ссору, по всей видимости, оказалось втянуто большинство обитателей дома), главный враг Зимянича, атлетического сложения коробейник, прямо обвинил его, что он доносчик и «упек нашего молодого барина в Сибирь, как раньше упек ребят-взломщиков». Завязалась драка, Зимянича спустили с лестницы. Целую неделю после этого он пил и хандрил, затем повесился. Выводы из этой истории для Софьи Антоновны были очевидны. Либо Зимянич проболтался спьяну о том, что в такой-то день ему предстоит везти седока, и это расслышал шпик в каком-нибудь захудалом трактире — а может быть, и в том самом, что расположен в подвале дома, либо донес сам, после чего последовало раскаяние. Такой человек мог оказаться способным на все. Про него говорили, что он был весьма своенравен. И если ему уже пришлось раз иметь дело с полицией в связи с этими ворами, — в чем не было сомнений, несмотря на все его заверения в обратном, — он уж конечно должен был водить знакомство с какими-нибудь нижними полицейскими чинами, вечно ищущими, о чем бы доложить начальству. Судя по всему, поначалу на рассказ Зимянича не обратили внимания, но после того, как этот мерзавец де П. получил по заслугам… Да, вот тут-то они сопоставили все крохи и обрывки слухов и сведений и роковым образом вышли на Халдина — не могли не выйти. Софья Антоновна развела руками: «Роковым образом». Фатальность — случай! Разумов со скрытым удивлением размышлял о любопытном правдоподобии всех этих выводов. Причем выводов явно весьма выгодных для него. — Пора познакомить всех с этими неопровержимыми доказательствами. — Софья Антоновна снова сделалась очень спокойна и рассудительна. Она получила письмо три дня назад, но не стала писать о нем сразу Петру Ивановичу. Она знала, что вскоре ей предстоит встреча с несколькими активистами, которые соберутся для обсуждения важного вопроса. — Я подумала, что лучше будет, если они сами прочтут это письмо. Оно сейчас у меня в кармане. Вы понимаете теперь, как мне было приятно встретить вас. Разумов сказал себе: «Она не предложит мне прочесть его. Скорее всего, нет. Все ли она мне сказала, что разузнал ее корреспондент?» Ему очень хотелось увидеть письмо, но он чувствовал, что просить об этом нельзя. — А скажите мне, пожалуйста, вы получили приказ на это расследование? — Нет-нет, — возразила она. — Снова эта ваша мнительность. Вы от нее положительно глупеете. Разве вы не видите, что, даже если бы кто-то и задумался о расследовании, для него не было отправной точки. Чистейшее белое пятно! Именно поэтому некоторые считали правильным принять вас с осторожностью. Все произошло совершенно случайно, когда мой осведомитель завязал знакомство с одним неглупым скорняком, проживающим в этой трущобе. Удивительное совпадение! — Человек набожный, — заметил Разумов с бледной улыбкой, — сказал бы, что здесь не обошлось без руки Божьей. — Мой бедный отец так бы и сказал. — Софья Андреевна не улыбалась. Она опустила глаза. — Хотя его Бог так ни разу и не помог ему. Бог давно уже ничего не делает для людей. Как бы то ни было, дело сделано. — Я бы согласился с этим заключением, — сказал Разумов, принимая вид человека рассуждающего беспристрастно, — если бы точно было известно, что «наш молодой барин» — именно Виктор Халдин. В этом вы уверены? — Да. Ошибки быть не может. Мой корреспондент знал Халдина не хуже, чем знает вас, — решительно заявила она. «Это красноносый, сомнений нет», — сказал себе Разумов с вновь проснувшимся беспокойством. Остался ли незамеченным его собственный визит в этот проклятый дом? Вряд ли. Очень маловероятно. Это ведь отличный повод для сплетен, которые собирает этот тощий проныра. Но в письме, кажется, ни о чем таком не упоминалось. Или она умолчала об этом. А если так, то почему? Даже если этот голодный демократ с его чертовым талантом узнавать людей по описанию пока еще ничего не разнюхал, то это временная отсрочка. Вот-вот он разузнает обо всем, бросится писать очередное письмо — и тогда!.. Несмотря на то, что ненависть и презрение наделяли Разумова какой-то ядовитой, безрассудной храбростью, он внутренне содрогнулся. Он был далек от обычного страха, но не мог с отвращением не думать о том, что эти люди могут пойти в отношении его на любой шаг. В этом страхе было что-то от суеверного ужаса. Сейчас, когда его положение стало более прочным благодаря Зимяничу и их собственной глупости, ему захотелось полной безопасности — свободы не лгать в лицо, возможности быть среди них молчаливым, не задающим вопросов, слушающим, непроницаемым — как сам образ рока, поджидающего их преступления и безумства. Мог ли он уже себе это позволить? Или еще рано? Или это время никогда не наступит? — Ну хорошо, Софья Антоновна, — сказал он, как бы через силу уступая — ведь на самом деле ему совершенно не хотелось расстаться с ней, не проверив степени ее искренности вопросом, который, как он понимал, задать было никак невозможно. — Ну хорошо, Софья Антоновна, если так, то… — Он сам свершил суд над собою, — проговорила она, как будто размышляя. — Что? Ах да! Угрызения совести, — пробормотал Разумов с двусмысленным презрением. — Не будьте суровы, Кирилл Сидорович, из-за того, что вы потеряли друга. — В ее голосе не было и намека на мягкость, только в черном блеске глаз на мгновение перестали отражаться мстительные видения. — Он был человеком из народа. В простой русской душе всегда находится уголок для раскаяния. Об этом нельзя забывать. — И тогда это приносит утешение? — с иронией осведомился Разумов. — Хватит зубоскалить! — резко осадила она его. — Запомните, Разумов: женщины, дети и революционеры ненавидят иронию; ирония отрицает любой здоровый инстинкт, любую веру, любую преданность, любое дело. Не зубоскальте! Хватит… Не знаю, как это получается, но бывают моменты, когда вы вызываете у меня отвращение… Она отвернула лицо в сторону. Наступила вялая тишина, как будто все накопившееся за беседу электричество разрядилось в этой бурной вспышке. Разумов и бровью не повел. Неожиданно она коснулась кончиками пальцев его плеча. — Не обижайтесь. — Я не обижаюсь, — сказал он очень спокойно. Он с гордостью думал о том, что она не может ничего прочесть у него на лице. Он ощущал подлинное умиротворение, избавившись — пусть на миг — от не совсем ясной угнетенности. Неожиданно он спросил себя: «Какого черта я вообще заявился в этот дом? Что за идиотский поступок!» Глубокое отвращение овладело им. Софья Антоновна все не прощалась, явно стараясь дружелюбным тоном восстановить мир. Она продолжила пересказ знаменитого письма и сослалась на разные мелкие подробности, приведенные ее осведомителем, никогда не видевшим Зимянича. «Жертва угрызений совести» была похоронена за несколько недель до первого появления корреспондента Софьи Антоновны в трущобе. Дом сей, кстати говоря, был полон превосходного революционного материала. Дух героического Халдина прошел по этим логовам безысходной нищеты, пообещав всеобщее избавление от всех бед, что угнетают человечество. Разумов слушал ее, не слыша, обуреваемый только что возникшим желанием обрести безопасность и освободиться от унизительной необходимости грубо лгать в лицо, что иногда становилось для него почти невыносимо. Нет. То, что он хотел услышать, так и не всплывет в этой беседе. А возможность навести разговор на эту тему начисто отсутствует. Разумов сожалел, что не придумал для использования за границей какой-нибудь безупречной легенды, которая могла бы объяснить его роковой визит в трущобу. Но, покидая Россию, он не слышал о том, что Зимянич повесился. И в любом случае, кто бы мог предвидеть, что осведомитель этой женщины выйдет именно на эту трущобу — из всех подобных трущоб, ожидающих уничтожения в очистительном пламени социальной революции? Кто бы мог предвидеть? Да никто! «Это абсолютная, дьявольская неожиданность», — думал Разумов, спокойно, с видом непроницаемого превосходства кивая в ответ на замечания Софьи Антоновны о психологии «народа». «О да, конечно», — говорил он холодным тоном, но чувствовал при этом зуд в пальцах, — о, как бы вырвать из ее горла нужные ему сведения! И вот в последний момент, перед самым расставанием, когда его напряжение уже спало, Софья Антоновна сослалась на предмет его беспокойства. С чего она заговорила об этом, он мог только догадываться — он был тогда слишком рассеян, чтобы заметить, но, по-видимому, все началось с ее жалоб на иррациональность и абсурдность человеческого поведения. Зимянич, к примеру, кичился своей нерелигиозностью и все же в последние недели жизни его мучила фантазия, что его якобы избил дьявол.