Ее губы были выжидательно приоткрыты. Она сжала их и как будто задумалась. — Ну, ладно. Это прозвучало как завершение разговора, но она пока не давала ему уйти. Невозможно было угадать, что у нее на уме. Разумов пробормотал: — Этот вопрос вы должны задать не мне. Сейчас вы увидите самого Петра Ивановича, и эта тема всплывет сама собою. Он наверняка заинтересуется, что вас так надолго задержало в этом саду. — Не сомневаюсь, у Петра Ивановича найдется, что сказать мне. Немало чего. Он, может быть, даже заговорит и о вас — станет меня расспрашивать. Петр Иванович, как правило, склонен доверять мне. — Расспрашивать вас? Очень может быть. Она полусерьезно улыбнулась. — Ну, и что мне сказать ему? — Не знаю. Сообщите ему о своем открытии. — О каком еще открытии? — Ну как же — о моем недостатке любви к… — Нет, это между нами, — оборвала она его, и трудно было понять, шутит она или говорит серьезно. — Я вижу, что ваш отзыв обо мне Петру Ивановичу будет благоприятным, — сказал он с угрюмой игривостью. — Что ж, можете передать ему, что я очень серьезно отношусь к своему заданию. Собираюсь добиться успеха. — Вы получили задание! — воскликнула она с оживлением. — Судя по всему, да. Мне было поручено подготовить одно мероприятие. Она пытливо взглянула на него. — Задание, — повторила она с очень серьезным и одновременно заинтересованным видом. — Какого рода? — Нечто вроде ведения пропаганды. — А! Далеко отсюда? — Нет. Не очень далеко, — ответил Разумов, подавив в себе неожиданное желание засмеяться, — хотя ему ничуть не было весело. — Вот как! — произнесла она задумчиво. — Хорошо, не буду ни о чем спрашивать. Достаточно того, что Петр Иванович знает, чем занят каждый из нас. Рано или поздно, все непременно сложится как надо. — Вы так думаете? — Я не думаю, молодой человек. Я просто верю в это. — И этой верой вы обязаны Петру Ивановичу? Она не ответила на этот вопрос. Некоторое время они стояли молча, как бы не желая расставаться друг с другом. — Мужчины есть мужчины, — пробормотала она наконец. — Как будто можно сказать, как к человеку приходит вера… — Ее тонкие мефистофельские брови чуть шевельнулись. — Да, в России есть миллионы людей, которые могли бы позавидовать тому, как живут собаки в этой стране. Страшно и стыдно признавать это, даже когда говоришь со своими. Нужно верить хотя бы из жалости. Так не может продолжаться. Нет! Не может! Двадцать лет я приезжала и уезжала, не оглядываясь по сторонам… Чему вы улыбаетесь? Вы только в начале пути. Вы хорошо начали, но погодите, вы узнаете, что это такое — без остатка втоптать себя в пыль в приездах и отъездах. Ведь все к этому сводится, в конце концов. Вы должны подавить даже малейшие проявления своих чувств; ведь останавливаться вы не можете, не должны. Я тоже была молода — но вы, может быть, думаете, что я жалуюсь, а? — Нет, я не думаю ничего подобного, — равнодушно возразил Разумов. — Да уж, конечно, не думаете, мой милый сверхчеловек. Вам просто все равно. Она запустила пальцы в копну своих волос на левой стороне головы, и тирольская шапочка благодаря этому резкому движению села прямо. Она нахмурилась — без враждебности, как хмурится человек, решающий трудную задачу. Разумов без всякого интереса отвернулся. — Вы, мужчины, все одинаковы. Вы путаете удачу с заслугой, и вы совершенно искренни в этом! Я не хочу быть с вами слишком сурова. Мужскую натуру не переделаешь! Вы, мужчины, смешны и жалки в своей способности до самой могилы лелеять детские иллюзии. Среди нас много таких, кто проработал пятнадцать лет без перерыва, один за другим пробуя разные способы, подпольно и легально, не оглядываясь по сторонам! Я могу говорить об этом. Я одна из тех, кто никогда не отдьгхал… Да что там! К чему слова… Взгляните на мои седые волосьг! И вот приходят два младенца — я имею в виду вас с Халдиным — и с первой же попытки наносят точный удар! Услышав фамилию Халдина, слетевгпую с быстрых и энергичных губ революционерки, Разумов испытал привычное острое ощущение непоправимого. Но несколько месяцев прошли не зря — он успел привыкнуть к этому ощущению. Оно не сопровождалось уже, как раньше, безрассудным страхом и слепым гневом. Он сформулировал для себя новые убеждения; он окружил себя атмосферой мрачных и сардонических грез, и сквозь эту туманную среду происшедшее виделось как невнятная тень, смутно напоминающая человеческую фигуру; фигуру до боли знакомую, но вместе с тем предельно неразличимую, просто осторожно ждущую в сумерках — и только. Это не вызывало тревоги. — Как он выглядел? — неожиданно спросила революционерка. — Как он выглядел? — переспросил Разумов, с трудом подавив желание яростно броситься на нее. Небольшой смешок помог ему обрести спокойствие, — смеясь, он украдкой наблюдал за ней. Такое отношение к ее вопросу обеспокоило ее. — Ну чисто по-женски! — продолжал он. — Какое вам дело до его внешности? Каким бы он ни был, сейчас он недосягаем для всякого женского влияния. Она нахмурилась, — три складки, образовавшиеся у переносицы, подчеркнули мефистофельский наклон бровей. — Вы страдаете, Разумов, — предположила она своим тихим, доверительным голосом. — Что за вздор! — Разумов прямо посмотрел ей в лицо. — Но, пожалуй, я поторопился насчет всякого женского влияния; знаете ли, одна женщина тут, наверху, — мадам де С., — все же берется влиять на него и сейчас. Раньше умершим позволялось покоиться с миром, но теперь, сдается мне, они служат на побегушках у сумасшедшей старой ведьмы. Мы, революционеры, делаем удивительные открытия. Нельзя, правда, сказать, что это целиком наши собственные открытия — у нас ведь нет ничего своего. Но, может быть, подруга Петра Ивановича удовлетворит ваше женское любопытство? Может быть, она вызовет его для вас? — отпускал он шутки как человек, который страдает. Сосредоточенно-нахмуренное выражение ее лица смягчилось. Чуть усталым голосом она сказала: — Надеюсь, ее заклинания окажутся достаточно сильными для того, чтобы мы не остались без чая. Хотя полной уверенности в этом нету. Я устала, Разумов. — Вы устали! Какое признание! Нет, там дают чай. Я пил. Так что, если вы поспешите за Яковличем, вместо того чтобы тратить время с неблагонадежным, скептически настроенным субъектом вроде меня, вы еще сможете застать призрак чая — холодный, конечно, призрак — задержавшийся в храме. Но вот в то, что вы устали, я могу поверить с трудом. Мы не из тех, кто устает. Мы не должны уставать. Не имеем права. На днях я прочитал в одной газете исполненную тревоги статью о неутомимой активности революционных партий. Это производит впечатление на мир. Этим мы знамениты. — Не может он обойтись без ерничанья, — негромко промолвила женщина в малиновой блузе, как будто обращаясь к кому-то третьему, но не сводя своих черных глаз с лица Разумова. — А почему, собственно? Просто потому, что были задеты его привычные взгляды, что оскорбили его мелочные мужские стереотипы. Можно подумать, он — один из тех невротиков, которые плохо заканчивают. — Немного помолчав и как будто решив что-то про себя, она продолжала, сменив обращение: — И все же… и все же я узнала сейчас нечто, что заставляет меня считать вас человеком с характером, Кирилл Сидорович. Да, несомненно, вы — человек с характером! Ее загадочная уверенность несколько ошеломила Разумова. Глаза их встретились. Он отвернулся и стал глядеть сквозь решетку ржавых ворот на широкую, чистую дорогу, затененную густыми кронами деревьев. С металлическим шуршаньем вдоль по улице проехал пустой трамвай. Разумову подумалось, что он отдал бы сейчас все что угодно, лишь бы сидеть в вагоне в полном одиночестве. Он невыразимо устал, устал всеми фибрами своего существа, но у него были основания не прерывать разговор первым. В любое мгновение в бредово-мечтательной и преступной болтовне революционеров могли проскочить какие-нибудь важные слова, — их могла произнести она, мог произнести кто угодно. Нужно только сохранять ясность рассудка и подавлять раздражительность — и тогда нечего бояться. Единственное условие успеха и безопасности — несокрушимая сила воли, напоминал он себе. Ему так хотелось очутиться по ту сторону решетки ворот, как будто он был узником этого оплота революционных заговоров, этого дома безумия, слепоты, низости и преступления. Его раненый дух искал утешения в чувстве безмерной моральной и интеллектуальной отстраненности от окружающего. Он даже не улыбнулся, когда она повторила свои слова: — Да! С сильным характером! Он все смотрел сквозь решетку как унылый узник — не помышляющий о побеге, просто перебирающий поблекшие воспоминания о свободе. — Если вы не проявите благоразумия, — пробормотал он, по-прежнему не глядя на нее, — то, разумеется, даже призрака чая не увидите. Подобным способом от нее, конечно, было не отделаться. Да и что говорить, он не рассчитывал на такую удачу. — Ничего, невелика потеря. Я имею в виду чай, тем более что речь идет только о его призраке. Что касается этой дамы, вы должны понять, что она кое в чем полезна. Вот так, Разумов. В ответ на повелительную интонацию он повернул голову к революционерке, — но она сделала вид, что пересчитывает монеты у себя на ладони. — Вот в чем дело. Понимаете? Разумов медленно произнес: «Понимаю», — и, отвернувшись, вновь стал смотреть взглядом узника на опрятную тенистую дорогу. — Денежные средства так или иначе нужны, а это легче, чем грабить банки. И надежнее, разумеется. Ну-ну! Я шучу… Что он там бормочет себе под нос? — негромко воскликнула она. — Просто выражаю свой восторг преданным самопожертвованием Петра Ивановича. Стошнить от этого может. — Надо же, какой брезгливый представитель мужского пола! Стошнить! Ему тошно! А что вы знаете об истинной подоплеке всего этого? Кто разгадает тайны сердца? Петр Иванович знаком с нею давно, еще с дней своей светской жизни, когда он был молодым гвардейским офицером. Не нам судить вдохновенных. В этом вы, мужчины, нас превосходите. Вы бываете порой вдохновенны и в мыслях и в делах. И я всегда признавала, что, когда на вас находит вдохновение, когда вы умудряетесь отбросить вашу мужскую трусость и ханжество, нам не сравниться с вами. Только как редко это бывает… Тогда как и самая глупая женщина всегда может оказаться полезна. А почему? Потому что нас одолевает страсть, ненасытная страсть… Хотела бы я знать, чему он улыбается? — Я не улыбаюсь, — угрюмо возразил Разумов. — Ладно! Как тогда это называется? Вот эта гримаса, которую вы состроили? А, понимаю! Вы, мужчины, что-то любите, что-то ненавидите, хотите то одного, то другого — подымаете жуткий шум вокруг этого и называете это страстью! Страсть! Ну да, пока она не остыла! А мы, женщины, скажу я вам, влюблены в саму любовь, в саму ненависть, в само желание. Вот почему нас не так легко купить, как вас, мужчин. Жизнь, видите ли, не предлагает большого выбора. Можно или гнить, или гореть. И любая из нас, не важно, накрашена она или не накрашена, предпочтет гореть, а не гнить. Она говорила с энергией, но без пафоса. Внимание Разумова, блуждавшее по своему усмотрению за решеткой ворот, не выходило тем не менее за пределы слышимости ее голоса. Он сунул руки в карманы пальто. — Гнить или гореть! Сильно сказано. Не важно, накрашена или нет… Очень ярко. Накрашена или… Скажите — она, наверно, дьявольски ревнует его, не так ли? — Кто? Что? Баронесса? Элеонора Максимовна? Ревнует Петра Ивановича? Боже! И вот этим все время занят мужской ум? Зачем об этом думать? — Ну почему бы и нет? Разве богатая старуха не может быть ревнива? Или у этих двоих произошло единение бесплотных духов? — Но с чего вам взбрело в голову задать подобный вопрос? — удивилась она. — Ни с чего. Просто спросил. Мужское легкомыслие, если угодно. — Не угодно, — тут же парировала она. — Сейчас не время для легкомыслия. Почему вы себя все время изводите? Или, может быть, просто играете роль… Разумов почти физически ощущал на себе оценивающий взгляд этой женщины — как будто ее рука легко касалась его плеча. В это мгновение он каким-то непостижимым образом понял, что она решила надавить на него. Он внутренне подобрался, чтобы выдержать нажим и не выдать себя. — Играю роль, — повторил он, являя ей свой неподвижный профиль. — Наверно, очень плохо играю, если вы это видите. Она наблюдала за ним, собрав на лбу поперечные морщины — ее тонкие черные брови, расходясь, поднимались вверх словно усики насекомого. Он добавил чуть слышно: — Вы ошибаетесь. Я играю роль не больше, чем любой из нас. — Кто играет роль? — отрывисто спросила она. — Кто? Да все, — ответил он нетерпеливо. — Вы материалистка, не так ли? — Я? Душенька, я давно уже переросла весь этот вздор. — Но вы должны помнить определение Кабаниса:[222] «Человек есть пищеварительная система». Я представляю сейчас…