— Пока не покончено со всеми этими людьми с именами, — закончила она, моргая и поджав губы. — Мне будет легче называть вас Феклой, как вы просите, — сказал Разумов, — если вы согласитесь звать меня Кириллом, — когда мы вот так, мирно разговариваем, только вы и я. При этом он сказал себе: «Вот существо, которое, должно быть, ужас как боится мира, иначе она уже давно бы сбежала отсюда». Затем он осознал, что сам факт внезапного бегства от великого человека выставил бы ее в подозрительном свете. Нигде не найдет она ни сочувствия, ни поддержки. Эта революционерка не подготовлена для самостоятельного существования. Она прошла с ним несколько шагов, моргая и слегка баюкая на руках кота. — Да — только вы и я. Так было у меня и с моим бедным Андреем, — только он умирал, убитый этими скотами-чиновниками, а вы!.. Вы сильный. Вы убиваете чудовищ. Вы совершили великое дело. Сам Петр Иванович должен считаться с вами. Что ж… так вы не забывайте меня, особенно если вернетесь обратно в Россию. Я могу последовать за вами, везя с собой все, что потребуется, — на расстоянии, естественно. Или, если нужно будет вести наблюдение, я могу часами стоять на углу улицы… в дождь и в снег… да, могу… хоть целый день. Или могу писать за вас опасные документы, списки имен или инструкции, чтобы в случае провала вас не выдал почерк. А если меня схватят, вам нечего будет бояться. Я умею держать язык за зубами. Нас, женщин, не так-то легко сломить болью. Я слышала, как Петр Иванович объяснял, что у нас менее чувствительные нервы или что-то в этом роде. Нам легче выдерживать пытки. И это правда; я просто откушу себе язык и швырну в них. Зачем мне язык? Кому интересно то, что я могу сказать? После того как я закрыла глаза моему бедному Андрею, я не встречала никого, кому был бы интересен звук моего голоса. Я и с вами бы не заговорила, если б вьг не обошлись со мной так любезно, когда в первый раз здесь оказались. Я не удержалась и упомянула о вас этой милой, очаровательной девушке. Славное создание! И сильная! Это сразу видно. Если у вас есть сердце, не пускайте ее сюда. До свиданья! Разумов схватил ее за руку. Ее так это взволновало, что она сделала движение, чтобы вырваться, потом замерла на месте, не глядя на него. — Но можете ли вы сказать мне, — произнес он ей на ухо, — почему эти люди так хотят залучить ее сюда? Освободившись, она повернулась к нему, словно рассерженная вопросом. — Разве вы не понимаете, что Петр Иванович должен руководить, вдохновлять, влиять? В этом смысл его жизни. Учеников не может быть слишком много. Для него невыносимо думать, что кто-то может пренебречь им. А тут ведь еще и женщина! Без женщин ничего нельзя сделать, говорит он. Он написал это. Он… Молодой человек внимательно слушал ее страстную речь, как вдруг она оборвала себя на полуслове и скрылась за конюшней. III Предоставленный самому себе, Разумов направился к воротам. Правда, здесь он обнаружил, что сегодня, в день многих разговоров, ему не уйти отсюда, не поучаствовав еще в одном. Когда он вышел из-за будки привратника, в поле его зрения появилась небольшая группа людей — двое мужчин и одна женщина — видимо, те самые гости, которых ждал Петр Иванович. Они тоже сразу же заметили Разумова и остановились, как будто совещаясь. Мгновенье спустя женщина, отойдя в сторону, махнула рукою мужчинам, и те, тут же сойдя с подъездной аллеи, двинулись к дому напрямую через большую, давно не стриженную лужайку или, точнее, заросший травой участок земли. Женщина осталась стоять на дорожке, дожидаясь Разумова. Она узнала его. Он тоже узнал ее с первого взгляда. Он познакомился с нею в Цюрихе, где задержался на пути из Дрездена. Значительную часть тех двух дней они провели вместе. Она была одета так же, как и при их первой встрече, — издалека заметная блуза из малинового шелка, короткая коричневая юбка, кожаный пояс. Лицо у нее было цвета кофе с молоком, но очень светлого оттенка, глаза — черные и блестящие, фигура — прямая. Шевелюру кое-как уложенных в прическу густых седоватых волос венчала пыльная тирольская шапочка из темного сукна, лишившаяся, судя по всему, части своих украшений. Выражение ее лица было серьезным, внимательным — и настолько серьезным, что Разумов, подойдя к ней, почувствовал необходимость улыбнуться. Она по-мужски крепко пожала ему руку. — Как? Вы уходите? — воскликнула она. — Как же так, Разумов? — Я ухожу, потому что меня не попросили остаться, — ответил Разумов, с куда меньшей силой пожимая ей руку в ответ. Она с понимающим видом мотнула головой. Тем временем Разумов смотрел вслед двум мужчинам. Они не спеша пересекали лужайку по диагонали. Тот, что пониже, был одет в узкое пальто из тонкого серого материала, доходившее ему почти до ног. На его спутнике, куда более высоком и плотном, была короткая, тесно облегающая куртка и узкие штаны, заправленные в поношенные сапоги. Женщина, явно намеренно отправившая их в обход Разумова, заговорила деловитым тоном: — Я примчалась из Цюриха, чтобы встретить поезд и привести этих двоих сюда, к Петру Ивановичу. Еле успела. — А! В самом деле, — небрежно сказал Разумов, очень недовольный тем, что она задержалась для разговора с ним. — Из Цюриха… да, конечно. А эти двое — они из… Она спокойно перебила его: — Совсем из других мест. И неблизких. Весьма неблизких. Разумов пожал плечами. Двое из неблизких мест, дойдя до стены террасы, неожиданно исчезли, как будто их поглотила разверзшаяся земля. — В общем, они только что приехали из Америки. — Перед тем как сделать это заявление, женщина в малиновой блузе тоже слегка пожала плечами. — Час близится, — добавила она, как бы обращаясь к самой себе. — Я не сказала им, кто вы. Яковлич захотел бы обнять вас. — Это тот, что в длинном пальто, с бороденкой? — Вы угадали. Это Яковлич. — И они не сумели бы добраться сюда с вокзала без вашей помощи, и вам потребовалось нарочно приехать из Цюриха, чтобы проводить их? Вот уж действительно, без женщин мы ни на что не способны. Так написал кто-то, и, похоже, это правда. Он сознавал, что его попытка проявить сарказм скрывает безмерную усталость. Он видел, что усталость эта не укрылась от пристального взора блестящих черных глаз собеседницы. — Что с вами такое? — Не знаю. Ничего. У меня сегодня чертовски трудный день. Она подождала, не сводя с его лица своих черных глаз. Затем сказала: — Ну и что с того? Вы, мужчины, так впечатлительны и неуверенны в себе. Все дни похожи друг на друга, каждый тяжел, труден — и так будет, пока не настанет великий день. Для моего приезда имелась очень серьезная причина. Они написали Петру Ивановичу о своем прибытии. Но откуда? Уже из Шербура[220], на клочке пароходной почтовой бумаги. Любой мог бы это сделать. Яковлич уже много лет живет в Америке. Я единственная здесь, кто знал его раньше. Мы с ним очень хорошо знакомы. Вот поэтому Петр Иванович и послал телеграмму, прося меня приехать. Вполне естественно, не так ли? — Вы приехали подтвердить, что это именно он? — осведомился Разумов. — Да. Вроде того. Пятнадцать лет такой жизни, как у него, меняют человека. Один как пугало в чужой стране. Когда я вспоминаю, каким был Яковлич до того, как уехал в Америку… Появившаяся в ее смягчившемся голосе нежность заставила Разумова украдкой взглянуть на нее. Она вздохнула; черные глаза ее смотрели куда-то в сторону; запустив правую руку в копну своих седоватых волос, она рассеянно теребила их. Когда она убрала руку, ее шапочка немного сползла набок — это придало ей странновато-пытливый вид, который сильно контрастировал с вырвавшимся у дамы ностальгическим мурлыканьем. — Мы и тогда не были уже юными. Но мужчина — всегда ребенок. «Они жили вместе», — внезапно подумал Разумов. — Почему вы не поехали за ним в Америку? — без обиняков спросил он. Она с возмущением подняла на него глаза. — Разве вы не помните, что происходило пятнадцать лет назад? Это было время действий. Историю Революции можно отсчитьшать оттуда. Вы — революционер, но как будто не знаете этого. Яковлич уехал тогда по заданию; я вернулась в Россию. Так было нужно. А потом ему уже незачем было возвращаться. — Ах, вот как! — с деланным удивлением пробормотал Разумов. — Незачем! — На что вы пытаетесь намекнуть? — с живостью воскликнула она. — Ну, пусть он даже немного приуныл, и что с того?.. — Он выглядит как янки с этой своей козлиной бородкой. Вылитый дядя Сэм[221], — проворчал Разумов. — Ладно, а вы? Вы, уехавшая в Россию? Вы вот не приуныли. — Не важно. В Яковличе можно не сомневаться. В любом случае, это настоящий человек. Она не сводила с Разумова своих черных проницательных глаз — все время, пока говорила, и еще мгновение после того, как замолчала. — Простите, — холодно поинтересовался Разумов, — но должен ли я сделать вывод, что, в частности, меня вы не считаете настоящим человеком? Она не возразила, никак не показала, что услышала вопрос; она продолжала смотреть на Разумова взглядом, который показался ему не абсолютно враждебным. Когда он проезжал через Цюрих, она взяла его под своеобразную опеку и в течение двух дней не расставалась с ним с утра до ночи. Она водила его знакомиться с несколькими людьми. Поначалу она говорила с ним много и довольно откровенно, хотя все время избегала сообщать что-либо о себе; к середине второго дня она сделалась молчалива, но заботилась о нем с прежним рвением и даже проводила на вокзал, где крепко пожала ему руку через приспущенное окно вагона и, молча отступив назад, подождала, пока тронется поезд. Он обратил внимание, что все относились к ней со сдержанным уважением. Он не знал ничего ни о ее родных, ни о личной жизни или революционной деятельности; он оценивал ее со своей особой точки зрения — как очевидную опасность, возникшую у него на пути. «Оценивал» — пожалуй, неточное слово. Речь, скорее, шла о некоем ощущении, о сумме беглых наблюдений, укрепившихся после того, как он обнаружил, что не может презирать ее, как презирал всех остальных. Он не ожидал увидеть ее вновь так скоро. Нет, определенно ее взгляд вовсе был не враждебным. Тем не менее он почувствовал, как сердце у него забилось быстрее. Разговор нельзя было прервать на этом месте, и он продолжил, задав изощренный вопрос: — Может быть, всё из-за того, что я не принимаю слепо каждый тезис учения — такого, например, как феминизм нашего великого Петра Ивановича? Если именно это делает меня подозрительным, то я могу сказать лишь одно: мне претит быть рабом — даже рабом идеи. Она неотрывно смотрела на него, но не так, как смотрят на говорящего — а так, будто произносимые им слова имели разве что второстепенное значение. Когда он закончил, она решительным жестом неожиданно взяла его под руку и легонько подтолкнула в направлении ворот. Он тут же подчинился, почувствовав ее твердость, — так, незадолго до этого двое мужчин беспрекословно подчинились взмаху ее руки. Они прошли несколько шагов. — Нет, Разумов, ваша идейность скорее всего в порядке, — сказала она. — Вы можете быть ценным — очень ценным. Проблема в другом — в том, что вы не любите нас. Она отпустила его. Он встретил ее взгляд ледяной улыбкой. — Получается, что от меня ждут не только убежденности, но еще и любви? Она пожала плечами. — Вы прекрасно понимаете, что я имею в виду. Считается, что вы не вполне искренни. Я слышала это мнение от разных людей. Но я поняла вас к концу первого дня… Разумов перебил ее, сказав твердо: — Уверяю вас, что проницательность в данном случае подвела вас. «Как он выражается!» — воскликнула она как бы про себя. — Ах! Кирилл Сидорович, вы, как и все мужчины, привередливы, самолюбивы и боитесь всякой чепухи. Кроме того, вашей подготовкой никто не занимался. Нужно, чтобы за вас взялась какая-нибудь женщина. Жаль, что я не могу задержаться здесь на несколько дней. Завтра же я возвращаюсь в Цюрих и скорее всего заберу с собою Яковлича. Эта новость принесла Разумову облегчение. — Мне тоже жаль, — сказал он. — Но все равно, я не думаю, что вы понимаете меня. Он вздохнул свободней; она не стала возражать, а спросила: — А как вы ладите с Петром Ивановичем? Вы много общались. Какие у вас с ним сложились отношения? Не зная, что ответить, молодой человек медленно опустил голову.