Он вышел на дорожку, шедшую от террасы. «Моральное сопротивление, моральное сопротивление», — повторял он про себя. Моральная стойкость. Да, вот что сейчас было необходимо. Безмерное желание выбраться из этого поместья, добраться до другого конца города, броситься на кровать и проспать много часов подряд, на мгновение вытеснило все остальное из его сознания. «Может быть, в конце концов, я просто-напросто жалкая тварь? — спросил он себя с неожиданной тревогой. — Э! Что это?» Он вздрогнул, как будто проснувшись. Он даже слегка покачнулся, прежде чем смог взять себя в руки. — А! Вы тихонько ускользнули от нас, чтобы прогуляться здесь, — сказал он. Компаньонка стояла перед ним, но как она оказалась тут, он не имел ни малейшего представления. На руках у нее сидел кот — она крепко прижимала его к себе[219]. «Определенно, я шел, не сознавая этого», — с удивлением подумал Разумов. Он с подчеркнутой вежливостью приподнял шляпу. На бледных щеках компаньонки проступили пятна румянца. Лицо ее сохраняло обычное испуганное выражение — как будто ей только что сообщили ужасную новость. Но в позе ее, отметил Разумов, не было робости. «Как она все-таки невероятно потрепана», — подумал он. В лучах солнца ее черная блуза казалась зеленоватой — кроме тех мест, что сделались от ветхости бархатисто-черными и пушистыми. Даже ее волосы и брови казались ветхими. «Сколько ей может быть лет? Шестьдесят?» — подумал Разумов. Ее фигура, однако, была довольно моложава. Он отметил, что она не выглядит истощенной — больше было похоже, что она питается нездоровой пищей — возможно, просто объедками. Разумов дружелюбно улыбнулся и уступил ей дорогу. Она не сводила с него испуганных глаз. — Я знаю, что вам сказали там, — заявила она без всяких предисловий. Ее тон, в отличие от манеры держаться, оказался неожиданно уверенным, — Разумов почувствовал себя более непринужденно. — В самом деле? Вам конечно же приходится слышать там разные разговоры на самые разные темы. Она выразилась иначе — все тем же не вяжущимся с ее обликом уверенным тоном: — Я определенно знаю, что вам велели сделать. — Правда? — Разумов слегка пожал плечами. Он хотел было уже пройти мимо, поклонившись, но тут ему в голову пришла одна мысль. — Да. Конечно же! Как доверенное лицо вы должны знать о многом, — пробормотал он, глядя на кота. Компаньонка судорожно прижала к себе животное. — Для меня уже давно все стало ясно, — сказала она. — Все, — рассеянно повторил Разумов. — Петр Иванович — ужасный деспот, — выпалила она. Разумов продолжал изучать полоски на серой шерсти кота. — Железная воля — органическая черта подобных характеров. Как иначе он мог бы быть вождем? И я думаю, что вы ошибаетесь, если… — Вот! — воскликнула она. — Вы говорите мне, что я ошибаюсь. А я все равно скажу, что ему ни до кого нет дела. — Она вскинула голову. — Не приводите сюда эту девушку. Вот что вам велели сделать — привести сюда эту девушку. Послушайте меня — лучше привяжите ей камень на шею и бросьте в озеро. Разумов испытал ощущение холода и мрака — словно тяжелая туча закрыла солнце. — Девушку? — переспросил он. — Какое я имею к ней отношение? — Но вам ведь сказали привести сюда Наталию Халдину. Разве я не права? Конечно, права. Меня не было в комнате, но я знаю. Я достаточно хорошо знаю Петра Ивановича. Он великий человек. Великие люди ужасны. Что ж, такова жизнь. Но вы говорите, что не имеете к ней отношения. Так вот и не имейте — если не хотите, чтобы она стала такой, как я, — утратившей иллюзии! Утратившей иллюзии! — Как вы, — повторил Разумов, разглядывая ее лицо, столь же лишенное (с точки зрения как черт, так и цвета) малейшей привлекательности, как самый последний нищий — денег. Он улыбнулся, все еще чувствуя холод, — это странное ощущение вызывало у него раздражение. — Вы утратили иллюзии по поводу Петра Ивановича! Это все, что вы утратили? Она провозгласила — с испуганным видом, но с безмерной убежденностью: — Петр Иванович — олицетворяет собою все. — Потом добавила, другим тоном: — Держите девушку подальше от этого дома. — Вы прямо-таки побуждаете меня не повиноваться Петру Ивановичу, просто потому… потому, что утратили иллюзии? Она принялась моргать. — Когда я увидела вас в первый раз, я вздохнула с облегчением. Вы сняли передо мной шляпу. Я подумала: «Вот человек, которому можно доверять». Ой! Она отпрянула в страхе, когда Разумов дико прорычал: — Я уже слышал нечто подобное раньше! Она была так перепугана, что могла только моргать глазами. — Вы вели себя так по-человечески, — жалобно объяснила она. — Мне так давно не хватало — не скажу доброты, но хотя бы самой обыкновенной вежливости. А теперь вы сердитесь… — Нет-нет, напротив, — поспешно возразил Разумов. — Я очень рад, что вы доверяете мне. Возможно, позднее я смогу… — Да, если вы вдруг заболеете, — пылко перебила она, — или если с вами случится беда, вы убедитесь, что я вовсе не бесполезная дура. Только дайте мне знать. Я приду к вам. Правда, приду. И я не покину вас. Горе и я — старые знакомьте; но лучше умирать с голоду, чем жить здесь. Она осторожно помедлила и впервые по-настоящему робким тоном прибавила: — Или если вы будете заняты какой-нибудь опасной работой. Иногда скромный помощник… я не буду ни о чем спрашивать. Я пойду за вами с радостью. Я могла бы выполнять поручения. Я храбрая. Разумов внимательно посмотрел на круглые испуганные глаза, на морщинистые, бледные, круглые щеки. Они вздрагивали у уголков рта. «Она хочет сбежать отсюда», — подумал он. — А если я скажу вам, что занят опасной работой? Она прижала кота к поношенной блузе и сдавленно воскликнула: — Ах! — Потом, полушепотом: — Под руководством Петра Ивановича? — Нет, не под руководством Петра Ивановича. Он прочитал восторг в ее глазах и сделал попытку улыбнуться. — Значит, вы действуете один? Он поднял вверх указательный палец. — Как этот перст, — сказал он. Ее била легкая дрожь. Разумову пришло в голову, что за ними могут следить из дома, и ему захотелось уйти. Она все моргала, подняв к нему сморщенное лицо, — казалось, она безмолвно умоляла, чтобы ей сказали что-нибудь еще, хотя бы одним словом поощрили ее изголодавшуюся, гротескную, душераздирающую преданность. — Нас могут видеть из дома? — доверительно спросил Разумов. Она ответила, нисколько не удивившись вопросу: — Нет, не могут, нас закрывает угол конюшни, — и с неожиданной для Разумова сообразительностью добавила: — Но тот, кто глядит из окна наверху, знает, что вы еще не вышли из ворот. — А кто может подсматривать из окна? — спросил Разумов. — Петр Иванович? Она кивнула. — Зачем ему это надо? — Он ждет кого-то сегодня днем. — Вы знаете, кого? — Будет не один человек. Она опустила веки. Разумов смотрел на нее с любопытством. — Ну да. Вы слышите все, что они говорят. Она пробормотала довольно равнодушно: — Как слышат столы и стулья. Он понял, что горечь, скопившаяся в сердце этого беспомощного существа, проникла ей в кровь и, как тонкий яд, разъела ее верность этой отвратительной паре. Большая удача для него, подумал он; женщины, в отличие от мужчин, редко продают свою верность из корыстных соображений. Она могла бы стать надежным союзником, хотя вряд ли ей позволялось слышать все, что слышали столы и стулья шато Борель. На это не приходилось рассчитывать. И все же… В любом случае, она готова сообщить все, что знает. Подняв глаза, она встретила неподвижный взгляд Разумова, и Разумов тут же пустился говорить: — Так, так, милая… но, откровенно говоря, я все еще не имею удовольствия знать вашего имени. Не странно ли это? Она едва ли не впервые пожала плечами. — Что же в этом странного? Никому не сообщают мое имя. Да оно никого и не интересует. Никто не говорит со мной, никто мне не пишет. Мои родители даже не знают, жива я или нет. Мне имя ни к чему, и я сама его почти забыла. Разумов пробормотал сумрачно: — Да, но все же… Она помедлила и равнодушно произнесла: — Зовите меня Феклой. Так звал меня мой бедный Андрей. Я была предана ему. Он жил в крайней нужде и страданиях и умер в лишениях. Такова участь всех нас, русских, безымянных русских. Нет ничего другого для нас, никакой надежды нигде, пока… — Пока что?