— В вопросах политики я — сверхнатуралист, — резко нарушила молчание мадам де С. Петр Иванович отошел от окна и слегка хлопнул Разумова по плечу. Это был знак, что пора уходить; одновременно особым напоминающим тоном он обратился к мадам де С.: — Элеонора! Что бы это ни значило, она, видимо, не услышала его. Она как деревянная откинулась в угол дивана. В капризной мине, застывшей на ее лице, вдоль которого падали мятые, порыжевшие кружева шарфа, было нечто жестокое. — Что до истребления, — прокаркала она внимательно слушавшему Разумову, — в России есть только один класс, который должен быть истреблен. Только один. И этот класс состоит из одного-единственного семейства. Вы понимаете меня? Это самое семейство должно быть истреблено. Ее жесткость была страшна, как оцепенелость трупа, гальванизированного силой убийственной ненависти, ищущей выражения в суровых речах и сверкающем взгляде. Разумов смотрел на нее как зачарованный, но при этом — впервые за время пребывания в этой странной, почти голой комнате — ощущал, что в достаточной степени владеет собой. Ему было интересно. Но великий феминист, стоявший рядом с ним, снова воззвал: — Элеонора! Она не обратила внимания. С ее карминных губ с необычайной быстротой срывались пророчества. Дух свободы прибегнет к такому оружию, перед которым расступятся реки, как Иордан[214], и падут крепости, как стены Иерихона[215]. Мор и знамения, чудеса и война принесут с собой избавление от рабства. Женщины… — Элеонора! Она замолчала — услышала его наконец. Она прижала руку ко лбу. — Что такое? Ах да! Эта девушка — сестра… Она имела в виду мисс Халдину. Эта юная девушка и ее мать ведут очень уединенную жизнь. Эти дамы из провинции — не так ли? Мать была очень красива — следы красоты еще остаются. Петр Иванович, когда в первый раз побывал у них, был поражен… Но холодность, с которой его приняли, достойна удивления. — Он — один из тех, кто составляет славу нашего народа! — выкрикнула мадам де С. с неожиданной страстностью. — Весь мир прислушивается к нему! — Я не знаком с этими дамами, — громко сказал Разумов, подымаясь со стула. — Что вы говорите, Кирилл Сидорович? Разве вы не разговаривали с нею на днях здесь, в саду? — Да, в саду, — мрачно сказал Разумов. Потом с усилием добавил: — Она представилась мне. — И потом сбежала от всех нас, — продолжила мадам де С. с жутким оживлением. — Перед этим дойдя до входной двери! Что за странное поведение! Да, в свое время и я была робкой провинциальной девочкой. Да, Разумов (она умышленно допустила фамильярность — на лице ее появилась гримаса отвратительной благосклонности. Разумов приметно вздрогнул), да, я из провинции. Из простой провинциальной семьи. — Вы — чудо, — пробасил Петр Иванович на самых низких для себя нотах. Но ее улыбка, похожая на оскал черепа, была обращена к Разумову. Ее тон стал повелительным. — Вы должны привести сюда эту юную дикарку. Она нужна здесь. Я рассчитываю на ваш успех — помните об этом! — Она совсем не юная дикарка, — угрюмо пробормотал Разумов. — Ну что ж… это не имеет значения. Может быть, она из числа этих молодых, полных самомнения демократок. Знаете, что я думаю? Я думаю, что характером она очень напоминает вас. В вас тлеет огонь презрения. Вас окружает загадочный мрак, но я вижу вашу душу. Взгляд ее сияющих глаз был сух и напряжен, — она смотрела мимо Разумова, и у него возникла абсурдная мысль, что ей видно нечто, находящееся у него за спиною. Он обозвал себя впечатлительным дураком и спросил с натянутым спокойствием: — Что вы видите? Что-нибудь похожее на меня? Ее застывшее лицо качнулось слева направо в знак отрицания. — Какой-нибудь призрак в моем образе? — медленно продолжал Разумов. — Ведь я полагаю, именно так выглядит душа, если ее увидеть. Вздор, впрочем. Существуют призраки живых людей, точно так же, как и мертвых. Взгляд мадам де С. стал менее напряженным, и теперь она молча смотрела на Разумова. Ему стало не по себе. — У меня самого был подобный опыт, — выпалил он, как будто подчиняясь чужой воле. — Однажды я видел призрак. Неестественно красные губы шевельнулись, и хрипло прозвучал вопрос: — Умершего? — Нет. Живого. — Друга? — Нет. — Врага? — Я ненавидел его. — А! Значит, это не была женщина? — Женщина! — повторил Разумов, прямо глядя в глаза мадам де С. — Почему это должна была быть женщина? Откуда вы взяли? И почему я не мог бы ненавидеть женщину? Вообще-то идея о ненависти к женщине была ему внове. В данный момент он ненавидел мадам де С. Но это была не настоящая ненависть. Это было больше похоже на отвращение, которое могла бы вызвать деревянная или гипсовая статуя отталкивающего вида. Она и двигалась не больше, чем статуя; даже ее немигающий взгляд, устремленный ему навстречу, хоть и сиял, но оставался безжизненным, как будто глаза ее были такими же искусственными, как зубы. В первый раз Разумов почувствовал слабый запах духов — но хоть и слабый, он показался ему до крайности тошнотворным. Снова Петр Иванович слегка похлопал его по плечу. Тут Разумов поклонился и хотел уже было удалиться, но неожиданно его одарили милостью — к нему протянулась костлявая, безжизненная рука, и хрипло прозвучали два слова по-французски: — Au revoir![216] Он склонился над скелетообразной рукой и вышел из комнаты, сопровождаемый великим человеком, который пропустил его вперед. Голос с дивана крикнул им вслед: — Вы останетесь здесь, Pierre. — Разумеется, ma chère amie*. Но он вышел из комнаты вместе с Разумовым, закрыв за собою дверь. Лестничная площадка переходила в пустой коридор — справа и слева открывалась безжизненная, бело-золотая перспектива без всякого намека на ковер. Даже свет, лившийся сквозь большое окно в конце коридора, казался пыльным; и единственное пятно на белой мраморной балюстраде, шелковый цилиндр великого феминиста, энергично заявлял о себе, черный и лоснящийся среди всей этой грубой белизны. Провожая гостя, Петр Иванович не раскрывал рта. Даже когда они подошли к лестнице, Петр Иванович не прервал молчания. Желание просто спуститься по лестнице и покинуть дом, даже не кивнув на прощанье, неожиданно покинуло Разумова. Он остановился на первой ступени и прислонился спиною к стене. Открывавшийся внизу вестибюль с черно-белым мозаичным полом казался нелепо огромным; он был похож на какое-нибудь присутственное место, где могучее эхо только и ждет звука шагов и голосов. Как будто боясь разбудить громкое эхо этого пустого дома, Разумов заговорил тихим голосом: — Я вовсе не собираюсь превращаться в спиритиста-любигеля. Петр Иванович слегка покачал головой. Взгляд его был серьезен. — Или тратить время на духовные экстазы или возвышенные размышления над евангелием феминизма, — продолжал Разумов. — Я приехал сюда для участия в деле — в деле, почтеннейший Петр Иванович! Я здесь, в этом гнусном городе свободы, совсем не ради великого европейского писателя[217]. Мне нужен некто куда более великий. Идея вождя — вот что влекло меня. В России есть молодые люди, которые голодают, и кажется, будто вера в вас — единственное, что поддерживает в них жизнь. Подумайте об этом, Петр Иванович! Да, подумайте! Великий человек, к которому была обращена эта мольба, совершенно неподвижный и безмолвный, являл собою образ терпеливой, безмятежной респектабельности. — Естественно, я не говорю о народе. Это скоты, — добавил Разумов тем же приглушенным, но выразительным тоном. Протестующий гул донесся из бороды «героического беглеца». Внушительный гул. — Скажем лучше — дети. — Нет! Скоты! — настаивал Разумов, отбросивший околичности. — Но они неиспорченны, они невинны, — уговаривал его шепотом великий человек. — А кто сказал, что скоты не могут быть достаточно неиспорченными? — Разумов наконец повысил голос. — И невинности от природы в них хоть отбавляй. Но что толку спорить об именах? Попробуйте дать этим детям силу и рост взрослого человека и увидите, что получится. Только дайте — и увидите… Но оставим это. Говорю вам, Петр Иванович: стоит пяти-шести молодым людям сойтись ныне в какой-нибудь обшарпанной студенческой комнатушке, как тут же шепотом начинает произноситься ваше имя, — но вы для них не властитель дум, а средоточие революционных энергий — средоточие действия. Как вы думаете, что еще могло привлечь меня к вам? Определенно не то, что известно всему миру, — а как раз то, о чем он понятия не имеет. Я чувствовал неодолимое притяжение, — скажем, меня что-то подталкивало, да, подталкивало или, вернее, принуждало, гнало… Гнало! — громко повторил Разумов и замолчал, как будто испугавшись гулкого эха, пробужденного словом «гнало» в двух голых коридорах и в огромном пустом вестибюле. Петра Ивановича эхо, по-видимому, ни в коей мере не испугало. Молодой человек не смог удержаться от сухого, неловкого смешка. Великий революционер сохранял неподвижность, исполненную самоочевидного, некрикливого превосходства. «Черт бы его побрал! — ругнулся про себя Разумов. — Он ждет, прячась за своими очками, пока я себя выдам». И воскликнул, с насмешливым сатанинским наслаждением играя на величии великого человека: — Ах, Петр Иванович, если б вы только знали ту силу, которая влекла — нет, гнала меня к вам! Неодолимую силу. Сейчас у него уже не было ни малейшего желания смеяться. Петр Иванович с пониманием покачал головою — как бы говоря: «А разве я не знаю?» Это выразительное движение было почти незаметно. Разумов продолжил с тайною насмешкой: — Все эти дни вы пытались разгадать меня, Петр Иванович. Это естественно. Я заметил это, и я был откровенен. Может быть, вы считаете, что я был не слишком разговорчив? Но с таким человеком, как вы, это и не нужно; это могло даже показаться дерзостью. И кроме того, мы, русские, как правило, склонны говорить слишком много — я всегда это чувствовал. И в то же время, как нация в целом, мы немы. Уверяю вас, вряд ли я когда-нибудь еще буду с вами столь разговорчив — ха-ха!.. Не сходя с более низкой ступени, Разумов чуть ближе придвинулся к великому человеку. — Вы были достаточно снисходительны ко мне. Я понял: это для того, чтобы направить меня. Вы должны отдать мне справедливость — я не стремился угодить. Меня побудили, подтолкнули или, вернее, послали, — да, скажем так, послали к вам для работы, которую никто, кроме меня, не в состоянии сделать. Вы назовете это невинным самообольщением — смешным самообольщением, которое вы не удостаиваете даже улыбкой. Нелепо с моей стороны говорить все это, но, надеюсь, когда-нибудь вы вспомните мои слова. Довольно об этом. Вот я стою перед вами — как после исповеди! В завершение я должен добавить только одно: просто слепым орудием я быть не согласен. Разумов ждал любого ободрения, но не того, что великий человек схватит его ладони обеими руками. Быстрота движения была пугающе резкой. Дюжий феминист действовал столь же стремительно, как если бы вздумал предательски скрутить Разумова на лестнице и затащить за какую-нибудь из многочисленных закрытых дверей поблизости. Такая мысль и впрямь пришла Разумову в голову; когда же после таинственно-красноречивого пожатия его руки были отпущены, он, несмотря на участившееся сердцебиение, улыбнулся прямо в бороду и очки, скрывающие взор этого непроницаемого человека. Потом он подумал (он сам своею рукою засвидетельствовал это в своих записках): «Я не двинусь с места, пока он или не заговорит, или не отвернется. Это поединок». Немало секунд прошло без всякого движения и звука. — Да-да, — поспешно произнес великий человек приглушенным голосом, как будто они вели свой напряженный разговор украдкой. — Разумеется. Приходите к нам через несколько дней. В этом надо глубоко разобраться — глубоко, нам с вами. До конца. До… И, кстати, вы должны привести Наталию Викторовну — вы знаете, девицу Халдину… — Должен ли я рассматривать это как первую инструкцию с вашей стороны? — сухо поинтересовался Разумов. Петр Иванович, казалось, был сбит с толку этим новым тоном. — А! гм! Но кому же, как не вам… вы — la personne indiquée…*’[218] Скоро нам понадобится каждый. Каждый. Он склонился с высоты лестничной площадки над Разумовым, опустившим взгляд. — Время действовать приближается, — пробормотал он. Разумов не поднял глаз. Он не двинулся с места, пока не услышал, как дверь гостиной закрылась за величайшим из феминистов, вернувшимся к своей накрашенной Эгерии. Тогда он медленно спустился в вестибюль. Дверь была открыта настежь, и тень дома лежала на большей части террасы. Медленно пересекая террасу, он приподнял шляпу и вытер мокрый лоб, с силой выдохнув, чтобы избавиться от остатков воздуха, которым дышал внутри. Он посмотрел на свои ладони и слегка потер ими себя по бокам. Он испытывал странное ощущение: как будто другое я, независимо живущее в его сознании, обладало способностью весьма отчетливо видеть его тело со стороны. «Любопытно», — подумал он. Потом он выразил свое мнение об этом ощущении, воскликнув про себя: «Мерзко!» Затем отвращение сменилось явственным беспокойством. «Это следствие нервного истощения, — подумал он с усталой проницательностью. — Как мне дальше существовать, день за днем, если у меня нет больше силы сопротивляться — морально сопротивляться?»