— Я имел в виду нечто совсем другое, — парировал он с легкой, снисходительной улыбкой. Разумов почувствовал, что начинает злиться, — совершенно помимо своей воли. — Очень таинственно, — пробормотал он сквозь зубы. — Вы ведь не против того, чтобы вас поняли, чтобы вас направили? — допытывался великий феминист. Разумов разразился яростным шепотом: — В каком смысле? Соблаговолите понять, что я серьезный человек. За кого вы меня принимаете? Они глядели друг на друга с очень близкого расстояния. Непроницаемая серьезность синих стекол остудила гнев Разумова. Петр Иванович наконец повернул ручку. — Сейчас узнаете, — сказал он, распахивая дверь. Глухой, скрипучий голос прозвучал им навстречу: — Enfin. Vous voilà[207]. Облаченная в черный сюртук дородная фигура стоявшего в дверях Петра Ивановича заслоняла вид. Бодрым и даже немного хвастливым тоном он прогудел в ответ: — Да. Вот и я! Он оглянулся на Разумова, дожидавшегося возможности войти. — И я веду вам испытанного конспиратора — на сей раз настоящего. Un vrai celui-là. Задержка в дверях дала «испытанному конспиратору» время позаботиться о том, чтобы лицо его не выражало ничего из того, что он чувствовал — ни раздраженного любопытства, ни умственного отвращения. Именно в этих чувствах признается мистер Разумов, описывая свою первую беседу с мадам де С. В искренности слов, которые вслед за ним использую я в своем повествовании, не может быть сомнений. Его записки, не предназначавшиеся для чужих глаз, не были, как мне кажется, порождены той странной несдержанностью, которая свойственна людям, ведущим тайную жизнь, и благодаря которой во всех заговорах и интригах, известных истории, неизменно возникают «компрометирующие документы». Мистер Разумов, я полагаю, относился к этим запискам как человек, который с удивлением, а может быть, с тоской, с гневом или отчаянием смотрит на себя в зеркало. Да, как человек, который со страхом вглядывается в свое отражение в зеркале и пытается найти утешительные объяснения для проступающих на лице признаков коварной наследственной болезни. П Эгерия «русского Мадзини»[208] с первого взгляда производила сильное впечатление мертвенной неподвижностью своего явно накрашенного лица. Глаза ее сияли с необычайною силой. Фигуру, которую тесно облегало великолепно сшитое, но отнюдь не свежее платье, отличала элегантная жесткость. Скрипучий голос, предложивший садиться; безупречно прямая, застывшая поза — одна рука вытянулась вдоль спинки дивана, — блеск белков больших глаз, подчеркивающий черную, бездонную пристальность расширенных зрачков, поразили Разумова больше, чем все, что он видел со времени своего поспешного и тайного отъезда из Санкт-Петербурга. «Ведьма в парижском платье, — подумал он. — Знамение!» Он почти в нерешительности остановился на пороге гостиной и поначалу даже не понял, что говорит скрипучий голос. — Садитесь. Подвиньте ваш стул поближе. Вот так… Он сел. С близкого расстояния его поразили нарумяненные скулы, морщины, тонкие линии по обеим сторонам ярких губ. Он был встречен благосклонной улыбкой, походившей, на его взгляд, на ухмылку черепа. — Мы слышим о вас вот уже некоторое время. Он не знал, что ответить, и пробормотал что-то бессвязное. Эффект ухмыляющегося черепа исчез. — И, знаете ли, все жалуются, что вы всегда чересчур сдержанны! Разумов помолчал, обдумывая ответ. — Я, видите ли, человек дела, — хрипло сказал он, подняв глаза. Петр Иванович, стоявший рядом с его стулом, хранил выжидательное зловещее молчание. Легкая тошнота овладела Разумовым. В каком отношении эти двое находятся друг к другу? Она, похожая на гальванизированный труп из какой-нибудь сказки Гофмана[209], он — проповедник феминистского евангелия[210] для всего мира и сверхреволюционер вдобавок! Эта древняя накрашенная мумия с бездонными глазами и этот дородный, почтительный, с бычьей шеей… что это? Колдовство, наваждение… «Это из-за ее денег, — подумал он. — У нее миллионы!» Стены и пол комнаты были голы, как в амбаре. Немногочисленная мебель явно была обнаружена на чердаке, и ее стащили вниз, даже не позаботившись как следует вытереть пыль. Это был хлам, оставленный вдовой банкира. Окна без штор имели какой-то бесприютный, бессонный вид. На двух из них были спущены грязные желтовато-белые жалюзи. Все это говорило не о бедности — об отталкивающей скаредности. Хриплый голос на диване сердито бросил: — Вы оглядываетесь по сторонам, Кирилл Сидорович. Меня позорно ограбили, полностью разорили. Она рассмеялась дребезжащим смехом, который, казалось, был вне ее власти. — Рабская натура нашла бы утешение в том факте, что главным грабителем была высокопоставленная и почти священная особа — великий князь, ни больше ни меньше. Вы понимаете, господин Разумов? Великий князь… Нет! Вы и представить себе не можете, что за воры эти люди! Самые настоящие воры! Грудь ее вздымалась, но левая рука по-прежнему неподвижно лежала на спинке дивана. — Вы только расстроитесь, — раздался гулкий шепот. Разумов оглянулся и, к своему удивлению, увидел, что его источник — не губы, которые едва шевелились, а скорее неподвижные очки Петра Ивановича. — Что с того? Я говорю: воры! Voleurs! Voleurs! Разумов был совершенно сбит с толку этим неожиданным выкриком, в котором слышались плаксивые и каркающие нотки, а также более чем намек на истерику. — Voleurs! Voleurs! Vol… — Никакая сила на земле не может отнять у вас ваш гений, — прокричал Петр Иванович все заглушающим басом, не шевельнувшись при этом, не сделав ни единого жеста. Наступила глубокая тишина. Разумов сохранял внешнее бесстрастие. «Что означает это представление?» — спрашивал он себя. Но тут, предварительно с шумом натолкнувшись на что-то, из какой-то двери за его спиной выскочила компаньонка в своей поношенной черной юбке и потрепанной блузе. Быстро ступая на каблуках, она двумя руками несла большой самовар, явно для нее слишком тяжелый. Разумов инстинктивно рванулся ей на помощь, и это движение так напугало ее, что она чуть не уронила свою шипящую ношу. Она умудрилась, однако, водрузить ее на стол; вид у бедняги при этом был настолько перепуганный, что Разумов поспешил усесться на место. Потом компаньонка принесла из соседней комнаты черный железный поднос с четырьмя стаканами, заварочным чайником и сахарницей. Скрипучий голос резко спросил с дивана: — Les gâteaux?* Вы не забыли принести пирожные? Петр Иванович, ни слова не говоря, вышел из гостиной и тут же вернулся с пакетом из белой лощеной бумаги, который, должно быть, извлек из своего цилиндра. С невозмутимой серьезностью он развязал его и разложил бумагу с пирожными на столе так, чтобы мадам де С. могла дотянуться до них рукой. Компаньонка разлила чай, потом отошла в дальний угол, чтобы не раздражать ничьего взора. Время от времени мадам де С. протягивала хищную руку, унизанную блестящими дорогими кольцами, брала с бумаги пирожное и поглощала его, омерзительно демонстрируя свои громадные фальшивые зубы. Между делом она хрипло рассуждала о политической ситуации на Балканах[211]. Она возлагала большие надежды на то, что возникшие на полуострове осложнения вызовут в России огромную волну народного возмущения по поводу «этих воров, воров, воров». — Вы только расстроитесь, — встрял Петр Иванович, подняв свой стеклянистый взор. Он молча, одну за другой, курил папиросы и пил чай. Допив очередной стакан, он высоко взмахивал рукой. По этому сигналу компаньонка, выглядывавшая из своего угла круглыми, как у настороженного животного, глазами, бросалась к столу и наливала ему новый стакан. Разумов раз или два взглянул на нее. Она трепетала при мысли, что допустила какую-нибудь оплошность, хотя ни мадам де С., ни Петр Иванович не обращали на нее ни малейшего внимания. «Что они делают с этим несчастным, всеми забытым созданием? — спрашивал себя Разумов. — Запугивают до полусмерти призраками или попросту колотят?» Когда она подала ему второй стакан чая, он заметил, что губы у нее дрожат, как у испуганного человека, жаждущего что-то произнести. Но она конечно же ничего не произнесла и удалилась в свой угол, унося с собой как подарок его благодарную улыбку. «Может быть, стоит завести с нею знакомство», — неожиданно подумал Разумов. Он начал успокаиваться и постепенно овладевал ситуацией, в которую попал не по своей воле — в первый раз, может быть, с тех пор как Виктор Халдин вошел в его квартиру… и снова из нее вышел. Он ясно видел, что стал объектом жутковатой благосклонности знаменитой — или пресловуто известной — мадам де С. Мадам де С. с удовольствием обнаружила, что этот молодой человек не похож на всех этих членов революционных комитетов, тайных эмиссаров, вульгарных и невоспитанных профессоров-эмигрантов, грубых студентов, бывших сапожников с лицами апостолов, чахоточных и оборванных энтузиастов, молодых евреев, — на всех этих заурядных людей, что постоянно вертятся вокруг Петра Ивановича, — непременно фанатиков, педантов, пролетариев. Ей было приятно разговаривать с этим весьма привлекательным молодым человеком — ибо ум мадам де С. не всегда был настроен мистически. Молчаливость Разумова только подстегивала ее оживление и разговорчивость. Речь по-прежнему шла о Балканах. Она знала всех тамошних политиков — турецких, болгарских, черногорских, румынских, греческих, армянских и бог весть еще каких, молодых и старых, живых и умерших. Затратив некоторые деньги, можно дать толчок интриге, которая заставит заполыхать весь полуостров и возмутит чувства русского народа. Подымется крик о покинутых братьях, и, пока нация будет кипеть негодованием, хватит какой-нибудь пары полков, чтобы устроить военный переворот в Санкт-Петербурге и покончить с этими ворами… «Мне, судя по всему, нужно просто сидеть спокойно и слушать, — молча думал Разумов. — А что до этой волосатой и непристойной скотины (так про себя мистер Разумов называл популяризатора феминистической теории общественного устройства), что до него, то он, как ни хитер, все равно когда-нибудь да проговорится». Ход мысли Разумова на мгновенье прервался, и в его сознании возникла мрачноватая, ироничная и горькая фраза: «У меня дар внушать доверие». Он не выдержал и рассмеялся. На накрашенную ведьму с сияющими глазами, сидевшую на диване, его смех подействовал как шило. — Смейтесь, смейтесь! — хрипло вскричала она. — Что еще остается делать! Чистейшей воды мошенники — и какие низкие мошенники при этом! Эти дешевки немцы — Гольштейн-Готторпы![212] Хотя, на самом деле, трудно сказать, кто они такие на самом деле. Семейство, которое относит к своим предкам такую плутовку, как Екатерина Великая[213], — вы понимаете! — Вы только расстраиваете себя, — сказал Петр Иванович терпеливо, но твердо. Увещевание произвело на Эгерию обычный эффект. Она опустила тяжелые, бесцветные веки и переменила позу на диване. Пока глаза ее были закрыты, все ее угловатые, безжизненные движения казались совершенно механическими. Но вот она открыла глаза — очень широко. Петр Иванович неспешно, стакан за стаканом, пил чай. — Вот что я вам скажу! — Она прямо обратилась к Разумову. — Люди, с которыми вы встречались по пути сюда, правы. Вы очень сдержанны. С тех пор, как вы вошли, вы не произнесли и двадцати слов. И вы не позволяете своим мыслям отражаться у вас на лице. — Я слушал, мадам, — ответил Разумов, впервые — и не слишком уверенно, поскольку не был уверен в своем произношении — заговорив по-французски. Но, кажется, это произвело превосходное впечатление. Мадам де С. многозначительно посмотрела в очки Петру Ивановичу, словно давая понять, что высоко ценит достоинства молодого человека. Она даже слегка кивнула в его сторону, и Разумов разобрал чуть слышно произнесенные слова: «Потом, по дипломатической части», — которые явно были связаны с благоприятным впечатлением, которое он произвел. Фантастичная абсурдность происходящего вызвала у него тошноту — перспектива какой-нибудь смехотворной пародии на карьеру оскорбляла его погибшие надежды. Петр Иванович продолжал пить чай с бесстрастным видом, будто глухой. Разумов ощутил, что должен сказать что-нибудь. — Да, — начал он неторопливо, как бы высказывая тщательно обдуманное мнение. — Разумеется. Даже замышляя чисто военный переворот, следует учитывать настроения народа. — Вы прекрасно поняли мою мысль. Недовольство должно быть одухотворено — вот чего никак не могут взять в толк все эти посредственные предводители революционных комитетов. Им это недоступно. К примеру, в прошлом месяце в Женеве был Мордатьев. Петр Иванович приводил его сюда. Вы знаете Мордатьева? Понятно — вы слышали о нем. Его называют орлом — героем! Он не сделал и половины того, что сделали вы. Никогда не пытался… Даже половины… Мадам де С., разволновавшись, угловато задвигалась на диване. — Мы, конечно, говорили с ним. И знаете, что он сказал мне? «Какое отношение имеют к нам интриги на Балканах? Нужно просто истребить мерзавцев». Истребить — прекрасно, но что потом? Болван! Я закричала ему: «Но вы должны одухотворить — понимаете? — одухотворить недовольство!»… Она нервно отыскала в кармане носовой платок, прижала его к губам. — Одухотворить? — осведомился Разумов вопросительно, глядя на ее вздымающуюся грудь. Длинные концы старого черного кружевного шарфа, который она носила на голове, соскользнули и, упав вдоль лица, оттеняли теперь жуткий румянец щек. — Ужасный тип! — снова выпалила она. — Вообразите себе человека, который кладет пять кусков сахара в чай… Да, я сказала «одухотворить»! Как иначе вы сделаете недовольство действенным и всеобщим? — Прислушайтесь к этому, молодой человек, — торжественно провозгласил Петр Иванович. — Действенным и всеобщим. Разумов с подозрением взглянул на него. — Некоторые утверждают, что для этого достаточно голода, — заметил он. — Да. Я знаю. Я знаю, как голодает наш народ. Но вы не можете сделать голод всеобщим. И мы хотим вызвать не отчаяние. Отчаяние не может быть нравственной опорой. Только негодование… Тощая, длинная рука мадам де С. переместилась со спинки дивана на колени. — Я не Мордатьев, — начал Разумов. — Bien sûr!* — пробормотала мадам де С. — Хотя я тоже готов повторять: «истреблять, истреблять!» Но, поскольку я не сведущ в политической деятельности, позвольте спросить: вот эта балканская интрига… не займет ли она слишком много времени? Петр Иванович поднялся и, тихо отойдя в сторону, стал лицом к окну. Разумов услышал, как закрылась дверь; он обернулся и заметил, что компаньонка улизнула из комнаты.