— Каким-то образом… — пробормотал он, как будто не поняв или не поверив своим ушам. — Может, дело тут в некоем непредвиденном обстоятельстве, в чистой случайности, — продолжил я. — Или, как она характерно выразилась, в глупости или слабости какого-нибудь несчастного товарища-революционера. — Глупости или слабости, — повторил он с горечью. — Она — очень великодушное существо, — заметил я после некоторого молчания. Человек, которым восхищался Виктор Халдин, сидел, уставившись в землю. Я отвернулся и пошел прочь — он, кажется, и не заметил этого. Я не чувствовал обиды на раздраженную резкость, с которою он разговаривал со мной. Я уносил с собою другое чувство после этой беседы — чувство безнадежности. Не успел я миновать помост со столами и стульями, как он нагнал меня. — Гм, да… — услышал я рядом его голос. — А что вы сами думаете? Я даже не оглянулся. — Я думаю, что над всеми вами тяготеет какое-то проклятие. Он не издал ни звука. Только когда мы вышли на тротуар за воротами парка, я снова услышал его голос: — Мне хотелось бы немного пройтись с вами. Что ж, этот загадочный молодой человек был предпочтительней для меня, чем его знаменитый соотечественник, великий Петр Иванович. Но я не видел причин быть особо любезным. — Я иду сейчас на вокзал[198], кратчайшим путем, чтобы встретить друга из Англии, — только и ответил я на его неожиданное предложение. Я надеялся, что таким образом мне удастся что-нибудь разузнать. Когда мы остановились на обочине, ожидая, пока проедет трамвай, мой спутник мрачно заметил: — Мне нравится то, что вы сейчас сказали. — В самом деле? Мы вместе сошли с тротуара. — Главная проблема, — продолжил он, — в том, чтобы до тонкостей понять природу этого проклятия. — Это не очень трудно, я думаю. — Я тоже так думаю, — с готовностью согласился он, и, как ни странно, эта готовность ни в малейшей степени не сделала его менее загадочным. — Проклятие — это злые чары. — Я попытался втянуть его в разговор еще раз. — И самое главное, самое важное — в том, чтобы найти средство их разрушить. — Да. Найти средство. Он снова согласился со мною, но, казалось, думал о чем-то другом. Мы пересекли по диагонали площадь перед театром и стали спускаться по широкой, малолюдной улице, ведущей к одному из малых мостов. Он по-прежнему шагал рядом, долгое время не говоря ни слова. — Вы не собираетесь в скором времени покинуть Женеву? — спросил я. Он молчал так долго, что я подумал было, что проявил бестакность и вообще не дождусь ответа. Но, поглядев на своего собеседника, я увидал, что мой вопрос вызвал у него самую настоящую муку. Особенно это было заметно по тому, как он украдкой с силой сжимал кулаки. Однако, преодолев наконец эти мучительные колебания в достаточной мере, чтобы ответить, что у него нет такого намерения, он сделался довольно общителен — по крайней мере, в сравнении с прежней его небрежно-отрывистой манерой. Тон также стал более любезным. Он сообщил мне, что собирается учиться и кое-что писать. Он даже поведал мне, что побывал в Штутгарте. Я знал, что Штутгарт — один из революционных центров. В нем находился руководящий комитет одной из русских партий (не могу сейчас вспомнить, какой именно). Именно там он впервые познакомился с деятельностью революционеров вне России. — Я никогда до этого не был за границей, — объяснил он странно безжизненным голосом. Потом, после небольшого колебания, совсем не похожего на мучительную нерешительность, вызванную моим простым вопросом о том, собирается ли он остаться в Женеве, он сделал мне неожиданное признание: — Собственно, они мне кое-что поручили. — И это задержит вас здесь, в Женеве? — Да. Здесь. В этом гнусном… Моих мыслительных способностей хватило, чтобы к двум прибавить два, — я сделал вывод, что поручение как-то связано с особой великого Петра Ивановича. Но я, естественно, удержал эту догадку при себе, и мистер Разумов довольно долгое время шел молча. Только когда мы уже вплотную подошли к мосту, к которому направлялись, он заговорил снова и отрывисто спросил: — Могу я увидеть где-нибудь эту драгоценную статью? Мне пришлось на мгновение задуматься, прежде чем я понял, что он имеет в виду. — Отрывки из нее перепечатаны местной прессой. Есть много мест, где можно просмотреть подшивки. Свою английскую газету я, помнится, оставил у мисс Халдиной — на другой день после того, как получил. Несколько недель она лежала на столе рядом с креслом несчастной матери. Это было тягостное зрелище. Потом она исчезла, — и это было облегчением, уверяю вас. Он резко остановился. — Полагаю, — продолжил я, — вы будете встречаться с этими дамами довольно часто — вы сумеете найти для этого время. Он смотрел на меня так странно, что я затрудняюсь определить выражение его взгляда. Оно не имело никакой видимой связи с моими словами. Что тревожит его? — спрашивал я себя. Что за странная мысль пришла ему в голову? Что за видение всех ужасов, какие только возможны в его отчаявшейся стране, возникло вдруг перед его внутренним взором и не отпускает его? Если это как-то связано с судьбою Виктора Халдина, то мне искренне хотелось надеяться, что это навсегда останется при нем. Я был, откровенно говоря, так потрясен, что попытался скрыть свое впечатление — да простит меня Бог! — улыбкой и непринужденным тоном. — Разумеется, — воскликнул я, — это не составит для вас большого труда. Он отошел от меня и оперся на парапет моста. Мгновение я подождал, глядя на его спину. Но, признаюсь, я отнюдь не горел желанием снова увидеть его лицо. Он стоял совершенно неподвижно. Он не собирался двигаться. Я медленно продолжил свой путь к вокзалу и, перейдя через мост, оглянулся. Нет, он не пошевелился. Он низко склонился над парапетом, как будто зачарованный ровным течением голубых вод под аркой моста. Течение здесь быстрое, очень быстрое; у некоторых от него кружится голова; я сам не могу долго смотреть на него — мне начинает казаться, что меня вот-вот подхватит его губительная сила. Не всякое сознание способно выдержать образ неодолимой мощи и стремительного движения. Но для мистера Разумова он был явно притягателен. Я оставил его в тот момент, когда он весьма далеко нагнулся над парапетом моста. Его манеру поведения со мной нельзя было объяснить простой неотесанностью. Что-то еще скрывалось за его пренебрежительностью и нетерпением. Может быть, подумал я, неожиданно близко подойдя к скрытой истине, именно это «что-то» и удерживало его на протяжении недели, даже больше — почти десяти дней — от встречи с мисс Халдиной. Но что это было, я не мог сказать. ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ I Вода под мостом текла бурно и была глубока. Наблюдателю казалось, что вздымающее небольшие волны течение способно пробить для себя русло где угодно, даже в гранитной толще. Но горечь, накопившуюся в груди Разумова из-за того, что жизнь его рухнула, не смогло бы смыть даже оно. «В чем смысл всего этого? — думал он, неотрывно глядя вниз на стремительное течение, столь ровное и чистое, что только проносящиеся порой пузыри и тонкие полоски белой пены, похожие на седые пряди волос, давали ощутить его головокружительную быстроту и страшную силу. — С чего этот докучливый старый англичанин привязался ко мне? И что это за дурацкая история о сумасшедшей старухе?» Он намеренно старался придать своим мыслям как можно более грубую форму, но старательно избегал при этом думать о девушке. «Сумасшедшая старуха, — повторил он про себя. — Да это сам рок! Или следует пренебречь всем этим как абсурдом? Ну нет! Так не пойдет! Я не могу позволить себе ничем пренебрегать. Всякая абсурдность может иметь самые серьезные последствия. Как защититься от нее? Она бросает вызов разуму. Чем разумнее человек, тем меньше он задумывается об абсурде». На миг волна гнева захлестнула его мысли и даже заставила задрожать его тело, склоненное над парапетом. Потом он возобновил свои скрытые от внешнего мира размышления — свой тайный диалог с самим собой. Но даже и наедине с собой он не все договаривал до конца, причем смутно это сознавал. «Нет, это не абсурд. Это малозначительное обстоятельство. Совершенно малозначительное, совершенно. Помешательство старухи, суетливая назойливость неуклюжего пожилого англичанина. Какой черт навязал его на мою голову! Ну ничего, я, кажется, вполне бесцеремонно отшил его. Разве нет? Так и надо обращаться с докучливыми типами. Интересно, он все еще стоит и ждет у меня за спиною?» По хребту Разумова пробежал холодок. Это не было страхом. Он был уверен, что это не страх — не страх за себя; но это чувство тем не менее напоминало тревогу — своего рода тревогу за кого-то другого, за некоего человека, которого он помнил, но чье имя назвать был не в состоянии. Припомнив, что надоедливый англичанин собирался на вокзал, Разумов на время успокоился. Было слишком глупо предполагать, что тот станет тратить время на то, чтобы ждать его. Оглядываться с целью убедиться было совершенно необязательно. «Но чего он добивался, неся весь этот бред про газету и сумасшедшую старуху? — неожиданно подумал Разумов. Потрясающая бесцеремонность, как ни крути, на какую только англичанин и может быть способен. Для него это все — что-то вроде спорта, революционный спорт, игра, на которую он взирает с высоты своего превосходства. И что, черт побери, означало его восклицание: “Да разве есть необходимость лгать?” Сложенные руки Разумова с силой уперлись в каменный парапет. «Разве есть необходимость лгать? Сказать правду сумасшедшей старой матери…» Молодой человек содрогнулся вновь. Да. Сказать правду! Почему бы и нет? Самое милое дело. И получить благодарность за это, подумал он с циничностью. «Уж конечно, в благодарность она бросится мне на шею!» — рассмеялся он про себя. Но это настроение тут же покинуло его. Он почувствовал печаль, как будто сердце его вдруг опустело. «Да, надо проявлять осторожность, — заключил он, как бьг выходя из транса. — Ничто, никто не может быть для меня незначительным, абсурдным настолько, чтобы не принимать его во внимание, — устало подумал он. — Надо проявлять осторожность». Разумов оттолкнулся от парапета и, пройдя по мосту в обратном направлении, отправился прямиком в свое жилище, где затем провел несколько дней в полном уединении. Он забросил Петра Ивановича, которому его рекомендовала штутгартская группа; он не встречался больше с эмигрантами-революционерами, которым был представлен по приезде. Он всецело сторонился их круга. При этом он чувствовал, что подобное поведение, несколько странное и подозрительное, несет для него определенную угрозу. Однако это не означает, что все эти дни он сидел взаперти. Я несколько раз встречал его на улице; он делал вид, что не узнает меня. Однажды, возвращаясь домой после вечернего посещения Халд иных, я увидел, как он пересекает темную мостовую бульвара Философов. На нем была мягкая широкополая шляпа, воротник его пальто был поднят. Я наблюдал, как он направился прямо к дому Халд иных, но вместо того, чтобы войти, постоял под окнами, в которых еще горел свет, а некоторое время спустя скрылся в ближайшем переулке. Я знал, что он еще не наведывался к миссис Халдиной. Мисс Халдина сказала мне, что он не склонен спешить; кроме того, изменилось и душевное состояние самой миссис Халдиной. Похоже, она начала воображать, что сын ее жив и вот-вот вернется. Ее неподвижность в большом кресле у окна стала какой-то выжидающей — даже тогда, когда штора была спущена и горел свет. Со своей стороны, я был убежден, что дни ее сочтены; мисс Халдина, с которой я, естественно, не делился своими мрачными предчувствиями, полагала, что сейчас визит мистера Разумова не принесет ничего хорошего, и в этом я был полностью с нею согласен. Я знал, что она встречалась с молодым человеком в парке Бастионов. Раз или два я видел, как они медленно прогуливались по главной аллее. Они встречались ежедневно на протяжении нескольких недель. Я избегал встреч с мисс Халдиной во время этих прогулок. Но однажды, забредя по рассеянности в ворота парка, я застал ее в одиночестве. Я остановился, чтобы обменяться парой слов. Мистер Разумов не появился, и, вполне естественно, мы заговорили о нем. — Сообщил он вам что-нибудь определенное о деятельности вашего брата, о его гибели? — решился спросить я. — Нет, — чуть поколебавшись, призналась мисс Халдина. — Ничего определенного. Я весьма хорошо понимал: о чем бы ни вели они разговоры, мыслями они непременно должны обращаться к погибшему, который свел их вместе. Это было неизбежно. Но и живой человек не мог не вызывать ее интереса. Это тоже было неизбежно, полагаю. И, продолжив расспросы, я узнал, что Разумов раскрылся перед нею, представ весьма необычным революционером, презирающим лозунги, а также теории, касающиеся людей. Мне понравилась в нем эта черта — и в то же время немного озадачила. — Его ум идет впереди, намного впереди борьбы, — объяснила мисс Халдина. — Но, разумеется, при этом он не забывает о работе, — добавила она. — И вы понимаете его? — спросил я прямо. Она снова поколебалась. — Не совсем, — проговорила она. Я заметил, что она очарована его таинственной сдержанностью. — Знаете, что я думаю? — продолжила она, отбросив первоначальную манеру разговора — лаконичную и как бы не желающую вдаваться в подробности. — Я думаю, что он наблюдает за мной, изучает меня, чтобы узнать, достойна ли я его доверия… — И вам это нравится? Мгновение она хранила загадочное молчание. Затем заявила — с жаром, но доверительно: — Я убеждена, что этот необыкновенный человек обдумывает какой-то масштабный план, какое-то грандиозное начинание; им владеет эта идея, она мучит его — и еще его мучит одиночество. — И он, надо понимать, ищет помощников? — спросил я, отвернувшись. Снова наступило молчание.