— Нет, вы нисколько не мешаете. И мы не встречаемся в этом парке. Я с тех пор не видела господина Разумова. Ни разу. Но я поджидала его… Она остановилась. Я подивился и спросил себя, интересно, почему молодой революционер ведет себя столь вяло. — Перед тем как мы расстались, я сказала господину Разумову, что каждый день в это время гуляю здесь по часу. Я не могла объяснить ему, почему не прошу его прийти к нам сразу. Маму надо подготовить к этому визиту. И потом, я ведь сама еще не знаю, что господин Разумов захочет нам рассказать. И его, конечно, надо предупредить о том, как чувствует себя бедная мама. Все эти мысли промелькнули у меня одновременно, и я поспешила сказать ему, что по некоторой причине не могу пока пригласить его к нам в гости, но имею обыкновение гулять здесь… Парк — общественное место, но в это время здесь никогда не бывает много людей. Я подумала, что это удачная мысль. И живем мы совсем рядом. Мне не хочется слишком далеко уходить от мамы. И если я вдруг понадоблюсь, наша служанка сразу найдет меня. — Да. С этой точки зрения все очень удобно, — согласился я. И в самом деле, парк Бастионов казался мне очень удобным местом, коль скоро мисс Халдина считает пока неблагоразумным знакомить молодого человека со своей матерью. Итак, подумал я, оглядывая этот удручающе заурядный клочок земли, здесь их знакомство будет развиваться дальше и они станут обмениваться благородным негодованием и теми крайними проявлениями чувства, которые, быть может, слишком остры для нерусского воображения. Я представил себе эту пару, избежавшую доли, выпавшей восьмидесяти миллионам, оказавшимся меж двумя жерновами, — как они бродят под этими деревьями, склонив друг к другу свои юные головы. Да, прекрасное место для того, чтобы гулять и разговаривать. Мне даже пришло в голову — мы в очередной раз повернули у широких железных ворот, — что если они устанут, то всегда найдут, где отдохнуть: между рестораном, в форме шале[193], и эстрадой под деревьями располагалось немереное количество столов и стульев, целый помост из покрашенных сосновых досок. Я обратил внимание на сидевшую в самой его середине швейцарскую пару, чья судьба от колыбели до могилы была защищена отлаженным механизмом демократических учреждений республики, которую почти что можно поместить на ладонь. Мужчина, бесцветный и неуклюжий, пил пиво из блестевшей на солнце стеклянной кружки; женщина с безмятежным деревенским лицом, откинувшись на спинку грубо сбитого стула, лениво глазела по сторонам. В этом мире, похоже, мало логики — причем не только в мыслях, но и в чувствах. Я вдруг с удивлением поймал себя на том, что недоволен этим незнакомым мне молодым человеком. Прошла неделя, с тех пор как они встретились. Черств ли он, или робок, или очень глуп? Понять я не мог. — Как вы думаете, — спросил я мисс Халдину, после того как мы продвинулись по главной аллее, — господин Разумов правильно понял ваши намерения? — Правильно меня понял? — удивилась она. — Он был очень тронут — вот это я знаю! Как ни была взволнована я сама, я видела это. И я выразилась совершенно ясно. Он слышал меня; казалось, он чуть ли не с жадностью впитывает мои слова… Невольно она убыстрила шаг. И речь ее тоже участилась. Немного подождав, я раздумчиво заметил: — И все же он не воспользовался этой неделей. — Откуда мы знаем, чем ему предстоит здесь заниматься? Он не праздный турист, путешествующий ради своего удовольствия. Его время, может быть, не принадлежит ему — может быть, и его мысли тоже. Она неожиданно замедлила шаг и, понизив голос, добавила: — Может быть, и его жизнь. — И, перестав идти, продолжила после паузы: — Насколько мне известно, обстоятельства могли сложиться так, что ему пришлось покинуть Женеву в тот же день, когда мы встретились. — И он не предупредил вас об этом! — воскликнул я с недоверием. — Я не дала ему времени. Ушла слишком быстро. Я так и не смогла взять себя в руки. Жалею об этом. К тому же, если он посчитал, что я не заслуживаю доверия, его нельзя за это винить. С чувствительной, слезливой девчонкой не станешь откровенничать. Но даже если он на время покинул Женеву, я уверена, что мы встретимся вновь. — А! Вы уверены… Так, так… Но почему, собственно? — Потому что я сказала ему, что мне очень нужен кто-нибудь, соотечественник, единомышленник, с кем я могу откровенно обсудить один вопрос. — Понимаю. Не спрашиваю о том, что он вам ответил. Действительно, это серьезное основание для того, чтобы верить в скорое появление господина Разумова. Но ведь сегодня он не приходил? — Нет, — спокойно ответила она, — сегодня не приходил. — И мы немного постояли молча, как люди, которым больше нечего сказать друг другу и мысли которых расстались раньше, чем их тела отправились в разные стороны. Мисс Халдина взглянула на часы у себя на запястье и сделала порывистое движение. По-видимому, она задержалась дольше, чем следовало. — Мне не нравится, что я бросила маму, — пробормотала она, покачав головой. — Не то чтобы ей сейчас сильно нездоровилось, но, когда я не с ней, у меня как-то тревожнее на душе. Всю эту неделю, может быть, больше, миссис Халдина ни словом не упомянула о сыне. Она, как обычно, сидела в своем кресле у окна, молча глядя на безнадежную протяженность бульвара Философов. Те немногие, безжизненные слова, что она произносила, касались только мелких, малозначительных вещей. — Для того, кто представляет себе, о чем думает эта бедная душа, такие слова хуже, чем молчание. Но и молчание тоже плохо; я с трудом выношу его и не осмеливаюсь нарушить. Мисс Халдина со вздохом вернула на место пуговку расстегнувшейся перчатки. Я довольно хорошо понимал, как ей сейчас трудно. Подобное потрясение со всеми его причинами и последствиями подорвало бы здоровье любой западной девушки; но русская натура обладает особой сопротивляемостью к несправедливым ударам жизни. Прямая и гибкая, в коротком открытом жакете и черном платье, делавшем ее фигуру более стройной, а свежее, но лишенное краски лицо — более бледным, она вызывала мое удивление и восхищение. — Я не могу оставаться ни минуты дольше. Приходите поскорей, навестите маму. Вы знаете, она называет вас L’ami[194]. Это прекрасное имя, и она дала его от всей души. А теперь au revoir[195], я должна бежать. Она рассеянно посмотрела на широкую аллею, уходящую к воротам… Рука ее, протянутая мне, ускользнула от моей, неожиданно резко взметнулась вверх и оперлась на мое плечо. Ее алые губы слегка приоткрылись — но не в улыбке, а выражая радостное изумление. Глядя в направлении ворот, она быстро, задыхаясь, проговорила: — Вот! Я знала это. Вот он! Я понял, что она должна иметь в виду мистера Разумова. По аллее неторопливо шел молодой человек. На нем было нечто уныло-коричневое, в руке он держал трость. Когда я заметил его, он шагал, опустив голову, как бы погруженный в глубокое раздумье. Покуда я следил за ним, он вдруг резко поднял голову и тут же остановился. Я уверен в том, что он именно остановился, — но со стороны казалось, что он сбился с походки и тут же поправил шаг. Затем он двинулся нам навстречу, пристально глядя на нас. Мисс Халдина знаком попросила меня задержаться и сделала один-два шага ему навстречу. Я отвернулся и взглянул на них, только когда услышал, что мисс Халдина представляет нас друг другу. Мистеру Разумову было сообщено — теплым тоном, негромким голосом, — что я не только чудесный наставник, но и великая опора «в нашей беде и скорби». Разумеется, было упомянуто и о том, что я англичанин. Мисс Халдина говорила быстро, — я никогда не слышал от нее такой быстрой речи, — и это по контрасту делало ее спокойный взгляд еще более выразительным. — Я ничего от него не скрываю, — добавила она, не отводя взгляда от мистера Разумова. Молодой человек, конечно, тоже устремил взор на мисс Халдину, — но он определенно не смотрел в ее пылко устремленные к нему глаза. Потом он стал переводить взгляд от нее ко мне, и на лице его появлялись то подобие натянутой улыбки, то намеки на хмурую гримасу; я-то их распознал, а вот наблюдатель, менее, чем я, одержимый желанием его разгадать, вряд ли бы заметил то или другое. Не знаю, что заметила Наталия Халдина, я же распознавал малейшие оттенки эмоций на его лице. Довольно быстро он отказался от попыток улыбнуться и прогнал нарождавшуюся было хмурую гримасу, и лицо его, разгладившись, просто-напросто перестало что бы то ни было выражать; но мне представилось, как он восклицает про себя: «Ничего не скрывает! От этого немолодого господина, этого иностранца!» Мне представилось это, потому что сам я воспринял его именно как иностранца. В целом мое впечатление было благоприятным. Он казался человеком неглупым и даже заметно превосходящим средний уровень русских студентов и прочих обитателей Petite Russie. Черты его лица были четче выражены, чем у большинства русских: твердая линия подбородка, гладко выбритая бледная щека, нос — четкий хребет, а не просто выпуклость. Шляпа его была низко надвинута на глаза, на затылок спускались темные, вьющиеся волосы; под плохо сидящим коричневым костюмом угадывалось крепкое тело; слегка сутулые плечи были довольно широки. В целом я не был разочарован. Много занимается, физически крепок, застенчив… Еще до того, как мисс Халдина закончила говорить, я ощутил, как его рука сжала мою — твердо, сильно, но неожиданно горячо и сухо. Ни слова, ни звука не было им произнесено при этом быстром, сухом рукопожатии. Я собирался оставить их наедине, но мисс Халдина легко прикоснулась к моей руке, этим многозначительным касанием ясно выражая свое желание. Пусть кто хочет улыбается, но меня не нужно было упрашивать остаться рядом с Наталией Халдиной, и я не стыжусь признаться, что не нахожу в этом ничего смешного. Я остался, — не так, как остался бы юноша — окрыленный, словно оторвавшийся от земли[196], — но остался с трезвыми намерениями, твердо стоя на земле и мысленно пытающийся понять, что она собирается делать. Она повернулась к Разумову. — Прекрасно. Здесь то самое место. Да, я хотела, чтобы вы пришли именно сюда. Я гуляла здесь каждый день… Не нужно извинений. Я все понимаю. Я благодарна вам, что вы пришли сегодня, но все равно не могу оставаться здесь дольше. Это невозможно. Мне нужно спешить домой. Да, даже несмотря на то, что вы стоите передо мной, я должна бежать. Я слишком долго отсутствовала… Вы же знаете, как мы живем. Эти последние слова были обращены ко мне. Я заметил, как мистер Разумов провел по губам кончиком языка — как будто у него была лихорадка и его мучила жажда. Он взял протянутую ему руку в черной перчатке — та сомкнулась на его руке и — как я довольно отчетливо увидел — удержала ее. — Спасибо еще раз за то… за то, что вы понимаете меня, — горячо продолжила она. Он прервал ее — с некоторой грубоватостью. Мне не понравилось, как он заговорил с этим искренним созданием — из-под низко надвинутой шляпы, так сказать. И голос его звучал слабо и сухо — точь-в-точь как у человека, истомленного жаждой. — За что меня благодарить? За понимание?.. А в чем я проявил понимание?.. Вам следует знать, что я ничего не понимаю. Я знал, что вы хотите встретиться со мной в этом парке. Я не мог прийти раньше. У меня возникали всякие препятствия. И даже сегодня, как вы видите… поздно. Она по-прежнему не отпускала его руку. — Я в любом случае должна поблагодарить вас за то, что вы не выбросили меня просто-напросто из головы, сочтя слабой, чувствительной девчонкой. Безусловно, я нуждаюсь в поддержке. Я очень мало знаю. Но мне можно доверять. Правда можно! — Вы мало знаете, — задумчиво повторил он. Он поднял голову и смотрел ей прямо в лицо; она держала его за руку, и так они простояли долгое мгновение. Она отпустила его руку. — Да. Вы действительно пришли поздно. Хорошо, что вы догадались, что я могу задержаться здесь дольше обычного. Мы разговаривали с моим добрым другом. Я говорила с ним о вас. Да, Кирилл Сидорович, о вас. Он был со мной, когда я впервые услышала о том, что вы находитесь в Женеве. Он может рассказать вам, каким утешением для моего смятенного духа было услышать эту новость. Он знает, что я собиралась разыскать вас. И только поэтому я приняла приглашение Петра Ивановича… — Петр Иванович говорил вам обо мне… — перебил он тем дрожащим, хриплым голосом, который может быть, только когда в горле очень сухо. — Совсем немного. Просто назвал ваше имя и сообщил, что вы приехали сюда. О чем мне еще было спрашивать? Что бы он мог мне сказать, чего я уже не знала из письма брата? Три строчки! И сколь много они значили для меня! Я когда-нибудь покажу их вам, Кирилл Сидорович. Но сейчас я должна идти. Наш первый разговор не уложить в пять минут, поэтому нам его лучше не начинать… Я стоял чуть в стороне, видя их обоих в профиль. В это мгновение мне пришло в голову, что на лицо мистер Разумов выглядит старше своего возраста. — Если мама, — девушка неожиданно повернулась ко мне, — проснется, пока меня нет, — а я отсутствую сегодня гораздо дольше обычного, — она наверняка станет меня расспрашивать. Ведь в последнее время она, знаете ли, стала как-то больше во мне нуждаться. Она захочет узнать, что задержало меня, и мне было бы больно утаивать что-то от нее. Я понял, что она имеет в виду. По той же причине она остановила мистера Разумова, по движению которого можно было понять о его намерении проводить ее. — Нет-нет! Я пойду одна, но давайте встретимся здесь как можно скорее. — Потом, повернувшись ко мне, многозначительно понизив голос, она добавила: — Мама, может быть, сейчас сидит у окна, смотрит на улицу. Она не должна знать о том, что господин Разумов здесь… пока не должна. — Помедлив, она добавила чуть громче, но по-прежнему обращаясь ко мне: — Господин Разумов не может понимать моих трудностей, но вы-то знаете, в чем дело. V Быстро кивнув нам обоим и бросив на молодого человека серьезный, дружеский взгляд, мисс Халдина покинула нас — надевал шляпы, мы следили за ее быстро удаляющейся прямой, гибкой фигурой. Ее походка не была похожа на непоследовательное, неуверенное скольжение, каковое стараются изобразить иные женщины, — это было честное, сильное, здоровое движение вперед. Расстояние между нами и нею быстро увеличивалось — и как-то вдруг она исчезла из виду. Только тогда я обнаружил, что мистер Разумов, снова низко нахлобучив шляпу, оглядывает меня с головы до ног. Вне всяких сомнений, факт моего существования оказался полнейшей неожиданностью для этого молодого русского. Я уловил в его лице, в его жестах смешанное выражение любопытства и презрения, окрашенного беспокойством — казалось, пока я не смотрел на него, он сдерживал дыхание. Но его взгляд, встретивший мой, был достаточно прям. Я впервые увидел тогда, что у него ясные карие глаза, обрамленные густыми черными ресницами. Глаза, в отличие от остальных черт лица, выглядели молодо. Неприятного впечатления глаза не производили. Он слегка покачивался, опираясь на трость, и это движение явно отражало внутреннее колебание. Меня озарила мысль, что мисс Халдина умышленно оставила нас вдвоем, что она поручила мне нечто, раз уж я случайно оказался под рукой. И, руководствуясь этим предположением, я постарался вести себя как можно более дружелюбно. Я пытался придумать, что сказать, и неожиданно осознал, что последние слова мисс Халдиной содержат ясное указание касательно моей миссии. — Нет, — сказал я серьезно, хотя и с улыбкой, — вы, конечно, не можете понимать. Его гладко выбритая губа чуть заметно дрогнула, и не без иронии он произнес: — Но разве вы не слышали только что? Эта молодая дама поблагодарила меня именно за понимание. Я довольно пристально посмотрел на него. Скрывалась ли в этом ответе непонятная насмешка? Нет. Дело было не в этом. Может быть, обида? Да. Но на что он обижается? Он выглядел так, как будто плохо высыпался в последнее время. Я почти почувствовал на себе всю тяжесть его утомленного, неподвижного взгляда — немигающего взгляда человека, лежащего в темноте и с бессильной злобой наблюдающего за течением своих тягостных мыслей. Сейчас, когда я знаю, насколько это впечатление соответствовало истине, я могу откровенно признаться, что оно было именно таково. Но формулирую я его только сейчас, когда пишу эти строки, обладая всей полнотой знания, — тогда оно было мучительно-неопределенным. Я попытался избавиться от незнакомого мне прежде неловкого ощущения, которое собеседник словно решил навязать мне, и заговорил легким и непринужденным тоном: — Эта чрезвычайно очаровательная и во всех отношениях достойная восхищения девушка (я, как вы видите, достаточно стар, чтобы позволить себе откровенность в высказываниях) имела в виду ее собственные чувства. Уж это-то вы ведь должны были понять? Он сделал движение столь резкое, что даже слегка пошатнулся. — Должен был понять! Не может понять! Как будто у меня нет других дел! Да, девушка очаровательна и достойна восхищения! Пусть даже и так! Но, полагаю, я сам смогу составить о ней мнение. Этот выпад был бы оскорбителен, если бы не его голос, который практически пропал, иссяк в его горле, — нельзя было всерьез обижаться на его шипение — жалкое подобие нормальной речи. Я хранил молчание, не зная, из чего исходить — из очевидного факта или из тонкого впечатления. У меня были все основания расстаться с ним тут же; но осознание того, что мне доверена миссия, воспоминание о взгляде, который мисс Халдина бросила мне, уходя, удержали меня на месте. Чуть подумав, я сказал: — Может быть, мы немного прогуляемся? Он так яростно пожал плечами, что снова пошатнулся. Я увидел это краем глаза, когда двинулся вперед; он зашагал рядом, но так отставал при этом, что мне приходилось оглядываться, чтобы его видеть. Впрочем, я не хотел еще больше раздражать его чрезмерным любопытством. Оно могло быть неприятно молодому человеку, тайно сбежавшему от тлетворной тени, скрывавшей истинное, доброе лицо его страны. И эта тень, лежавшая на его соотечественниках, доходившая до середины Европы, лежала и на нем, омрачая его образ в моем умственном восприятии. «Несомненно, — говорил я себе, — он выглядит сумрачным, даже отчаянным революционером; но он молод, он, может быть, бескорыстен и человеколюбив, способен на сострадание, на…» Я услышал, как он со скрежетом прочищает свое пересохшее горло, и приготовился слушать. — Это ни на что не похоже, — были его первые слова. — Ни на что не похоже! Я встречаю вас здесь по причинам, которые мне совершенно непонятны, и вы, оказывается, обладаете знанием о чем-то, чего я не могу понимать. Доверенное лицо! Иностранец! Рассуждающий о достойной восхищения русской девушке! Может быть, эта достойная восхищения девушка — просто дура, начинаю я задаваться вопросом? К чему вы клоните? Что вам нужно? Его голос был еле слышен, как будто горло его давало резонанс не более сухой тряпки или щепки. Это звучало так жалко, что мне не стоило ни малейшего труда подавить негодование. — Когда вы проживете чуть дольше, господин Разумов, вы поймете, что ни одна женщина не заслуживает названия полной дуры. Я не феминист, как этот прославленный автор, Петр Иванович, который, откровенно говоря, вызывает у меня немалые подозрения…