— Это было неслыханно, настоящий позор, — продолжала мисс Халдина с глазами, горящими гневом. — Il lui a fait une scène[190] — тут же, в присутствии чужих людей. И из-за чего? Никогда не угадаете. Из-за каких-то яиц… О! Я был поражен. — Яиц, говорите? — Для мадам де С. Эта дама соблюдает особую диету или что-то в этом духе. Кажется, за день до того она пожаловалась Петру Ивановичу, что яйца были приготовлены не так, как надо. Петр Иванович неожиданно припомнил это и налетел на бедную женщину. Просто поразительно. Я так и застыла на месте. — Не хотите ли вы сказать, что великий феминист позволил себе обрушиться с бранью на женщину? — спросил я. — О нет! Это было нечто такое, о чем вы не можете иметь понятия. Это было отвратительное представление. Представьте, для начала он снял шляпу. Он заговорил мягким и умоляющим тоном: «Ах! Вы не добры к нам — вы никак не соизволите запомнить…» И так далее в том же духе, подобным тоном. Бедняжка ужасно расстроилась. Ее глаза были полны слез. Она не знала, куда девать глаза. Я не удивилась бы, если б она предпочла брань или даже побои. Я воздержался от замечания, что, очень может статься, она сталкивалась и с тем, и с другим — в тех случаях, когда посторонние отсутствовали. Мисс Халдина молча шла рядом со мною, подняв голову с гневным и презрительным видом. — У великих людей бывают ошеломительные особенности, — сделал я глупое замечание. — Впрочем, как и у невеликих. Но так ведь не могло продолжаться долго. Как же великий феминист завершил эту весьма характерную сцену? Мисс Халдина, не взглянув на меня, ответила, что конец ей положило появление журналиста, завершившего интервью с мадам де С. Он подошел быстро, никем не замеченный, чуть приподнял шляпу и, остановившись, сказал по-французски: «Баронесса просила передать даме, которую я, вероятно, повстречаю при выходе, что она желает незамедлительно ее видеть». Передав это послание, он в спешке удалился по аллее. Dame de compagnie тут же устремилась к дому, и Петр Иванович с обеспокоенным видом торопливо последовал за ней. Через мгновение мисс Халдина осталась наедине с молодым человеком, который, несомненно, и был тем самым недавним приезжим из России. «Догадался ли уже друг брата, кто я такая?» — спрашивала она себя. У меня достаточно оснований утверждать, что он, разумеется, догадался[191]. Мне очевидно, что Петр Иванович, по тем или иным причинам, уклонился от того, чтобы намекнуть ему о пребывании наших дам в Женеве. Но Разумов догадался. Доверчивая девушка! Каждое слово, произнесенное Халд иным, жило в памяти Разумова. Эти слова были как навязчивые призраки — их невозможно было заклясть. И самым ярким из них было упоминание о сестре. С тех пор девушка стала для него реальной. Но он не сразу узнал ее. Он действительно наблюдал за нею, когда они с Петром Ивановичем подходили к дому, — их глаза даже встретились. Он поддался на миг — как и любой бы на его месте — гармоничному очарованию ее личности, ее силы, изящества, спокойной искренности — и тут же отвернул взгляд. Он сказал себе, что все это не для него; женская красота и мужская дружба — не для него. Он принял это чувство с суровой решимостью и попытался перейти мыслью к другому предмету. Только когда она протянула ему руку, он узнал ее. В своей исповеди он пометил, что буквально чуть не задохнулся от непроизвольной ненависти и страха — как будто ее появление было актом законченного предательства. Он огляделся. Благодаря значительной высоте террасы их невозможно было увидеть ни из дверей дома, ни даже из окон верхнего этажа. Сад плавно уходил вниз, и сквозь буйно разросшиеся кусты и деревья виднелись холодные, спокойные блики озера. Им выпала минута полного уединения. Я сгорал от нетерпения узнать, как они воспользовались этим удачным обстоятельством. — У вас было время, чтобы сказать больше, чем несколько слов? — спросил я. Оживление, с которым она описывала мне обстоятельства своего посещения шато Борель, покинуло ее полностью. Идя рядом со мною, она смотрела прямо перед собой, — но я заметил, что щеки ее чуть покраснели. Она не ответила. Подождав немного, я заметил, что они не могли рассчитывать на то, что о них забудут надолго — разве только двое ушедших обнаружили бы мадам де С. совершенно обессиленной или, не исключено, в состоянии болезненной экзальтации после долгого интервью. И то, и другое потребовало бы от них деятельного участия. Я легко мог представить себе, как Петр Иванович хлопотливо выбегает из дома, — возможно, с непокрытой головой — и несется по террасе своей размашистой походкой, а черные фалды сюртука развеваются в воздухе, не касаясь его толстых светло-серых ног. Признаюсь, я уже видел молодых людей добычей «героического беглеца». Их пленение представлялось неминуемым. Но я не стал ничего говорить об этом мисс Халдиной и только — поскольку она продолжала молчать — решил проявить немного настойчивости. — Ну, вы могли бы, по крайней мере, описать мне свое впечатление. Она взглянула на меня и снова отвернулась. — Впечатление? — повторила она медленно, почти задумчиво; затем слегка оживилась: — Он производит впечатление человека, больше страдавшего от собственных мыслей, чем от превратностей судьбы. — От собственных мыслей, говорите? — И это довольно естественно для русского, — осадила она меня. — Для молодого русского. Среди подобных людей много не готовых действовать и в то же время не находящих себе покоя[192]. — И вы полагаете, он из таких? — Нет, я не сужу его. Как я могла бы — так вдруг, с ходу? Вы спросили о моем впечатлении — я объясняю мое впечатление. Я… я не знаю мира, не знаю людей. Я жила слишком уединенно… Я слишком молода, чтобы доверять своим мнениям. — Доверяйте своему инстинкту, — посоветовал я. — Большинство женщин доверяют ему и ошибаются не больше, чем ошибаются мужчины. В данном случае вам может помочь письмо брата. Она глубоко вздохнула, словно опечалившись. — «Незапятнанные, возвышенные, одинокие», — процитировала она словно про себя. Но я отчетливо разобрал раздумчивый шепот. — Высокая похвала, — тихо сказал я ей. — Самая высокая из всех возможных. — Столь высокая, что, как и счастье, даваемое в награду, более подобает концу, чем началу жизни. Но, так или иначе, заурядная или вовсе недостойная личность не могла бы заслужить столь дружески-преувеличенную похвалу и… — Ах! — с жаром прервала она меня. — Если бы вы только знали душу, давшую эту оценку! Она резко умолкла, и некоторое время я раздумывал над природой этих слов, которые, как мне прекрасно увиделось, безусловно должны были расположить девушку к молодому человеку. В словах тех не было и доли небрежности. Хотя моему западному уму и западному чувству они казались туманными, я не мог забыть, что, пока нахожусь рядом с мисс Халдиной, я подобен путешественнику в незнакомой стране. Также мне было ясно, что мисс Халдина не желает посвящать меня в подробности единственно существенной части своего посещения шато Борель. Но я не чувствовал себя уязвленным. Каким-то образом я понимал, что дело тут не в недостатке доверия ко мне. Тут роль играла какая-то иная сложность — сложность, которая не могла быть для меня обидной. И без малейшей обиды в голосе я сказал: — Очень хорошо. Но, имея столь возвышенный повод для визита, который я не собираюсь оспаривать, вы, как и любой человек на вашем месте, должны были как-то загодя представлять себе этого необыкновенного друга, создать умственный образ его… И, скажите, прошу вас — вы не были разочарованы? — Что вы имеете в виду? Внешность? — Я не имею в виду приятную или, наоборот, некрасивую внешность. Дойдя до конца аллеи, мы повернули и пошли назад, не глядя друг на друга. — Его внешность незаурядна, — проговорила наконец мисс Халдина. — Я понял это уже из того немногого, что вы сказали о своем первом впечатлении. В конце концов, каждому приходится прибегать к этому слову. Впечатление! Я имею в виду нечто неописуемое, что призвано отличать «незаурядную» личность. Я заметил, что она не слушает меня. Я не мог ошибиться в выражении ее лица; и снова я почувствовал себя находящимся вовне — не по причине моего возраста, который в любом случае не мешал делать выводы, — но вообще вовне, в другом измерении, откуда я могу только наблюдать за нею издалека. И поэтому, замолчав, я стал просто смотреть, как она шагает рядом. — Нет! — неожиданно воскликнула она. — Я не могла бы разочароваться в человеке, обладающем столь сильным чувством. — Ага! Сильное чувство… — проворчал я, придирчиво отметив про себя: вот так, сразу, без всякого перехода! — Что вы сказали? — с невинным видом осведомилась мисс Халдина. — О, ничего. Прошу прощения. Сильное чувство. Я не удивлен. — Но вы не знаете, как резко я повела себя с ним! — воскликнула она с раскаянием. Наверное, на моем лице выразилось удивление, потому что она сказала, еще более покраснев, что ей очень стыдно признаться, но она не проявила, как того требовала ситуация, достаточного хладнокровия, должной сдержанности ни в словах, ни в поступках. Она не выказала стойкости, которая была бы достойна обоих мужчин — и погибшего и живого, стойкости, какой можно было бы ожидать от сестры Виктора Халдина, встретившейся с единственным известным ей другом Виктора Халдина. Он пристально смотрел на нее, но ничего не говорил, и ее — как она призналась — больно задело это отсутствие понимания с его стороны. Она только и смогла выговорить: «Вы — господин Разумов». Он слегка нахмурился, затем внимательно пригляделся к ней, чуть заметно кивнул в знак согласия и стал ждать продолжения. При мысли о том, что перед нею человек, которого так глубоко уважал ее брат, человек, который знал ему цену, говорил с ним, понимал его, слушал его признания, может быть, поддерживал в трудную минуту, губы ее задрожали, глаза наполнились слезами; она протянула руку, порывисто шагнула ему навстречу и сказала, с трудом сдерживая волнение: «Вы не догадываетесь, кто я?» Он не принял протянутой руки. Он даже отступил на шаг, и мисс Халдина вообразила, что ему стало неприятно. Мисс Халдина тут же извинила его, направив свое недовольство на себя. Она повела себя недостойно, как какая-нибудь излишне эмоциональная француженка. Выходки такого рода не могут понравиться человеку сурового и сдержанного нрава. Да, подумал я, он действительно должен быть суров, а может быть, очень робок с женщинами, коль скоро более человечно не прореагировал на приветствие такой девушки, как Наталия Халдина. Все эти «возвышенные и одинокие» (слова неожиданно вспомнились мне) нередко в молодости бывают чересчур робки, а в старости превращаются в сущих дикарей. — А дальше? — попытался я побудить мисс Халдину продолжить рассказ. Ее не покидало чувство недовольства собой. — Дальше пошло еще хуже, — промолвила она с совершенно чуждым ей унылым видом. — Я делала глупость за глупостью — разве что только не расплакалась. Спасибо, хоть до этого не дошла. Но я весьма долго не могла и слова выговорить. Так она стояла перед ним, не в силах говорить, подавляя всхлипывания, а когда обрела наконец дар речи, ее хватило только на то, чтобы выпалить имя брата: «Виктор… Виктор Халдин!» И опять голос изменил ей. — Конечно, — заметила она, — он очень расстроился. Его обуревали чувства. Я же поделилась с вами своим мнением, что это человек глубокого чувства — в этом невозможно сомневаться. Видели бы вы его лицо! Он буквально зашатался! Он прислонился к стене террасы. Их дружба, несомненно, была подлинным братством душ! Я была благодарна ему за это волнение: мне было уже не так стыдно за собственную несдержанность. Разумеется, я сразу же, почти сразу, смогла заговорить снова. Все это длилось лишь несколько секунд. «Я его сестра, — сказала я. — Может быть, вы слышали обо мне». — А он слышал? — перебил я. — Не знаю. Как может быть иначе? И все же… Но какое это имеет значение? Я стояла перед ним, совсем близко, он мог бы дотронуться до меня, если б захотел, и явно не была похожа на обманщицу. Я знаю только то, что он протянул руки мне навстречу, даже, можно сказать, выбросил их мне навстречу, с величайшей готовностью и теплотой, и я схватила и сжала их, чувствуя, что снова обрела хоть малую часть того, что считала потерянным для себя навсегда вместе с утратой брата — надежду, вдохновение, поддержку, которые некогда дарил мне дорогой умерший… Я весьма хорошо понимал ее. Мы медленно шагали дальше. Я не смотрел в ее сторону. И, как бы отвечая собственным мыслям, я пробормотал: — Нет сомнения, то была настоящая дружба — вы говорили об этом. И в конце концов, этот молодой человек отреагировал на ваше имя, так сказать, обеими руками. После этого, конечно, вы не могли не понять друг друга. Да, понять друг друга быстро. Она ответила лишь после секундной паузы: — Господин Разумов, кажется, человек немногословный. Сдержанный человек — даже когда глубоко тронут. Не в силах забыть — или, скорее, простить — басовитую экспансивность Петра Ивановича, верховного покровителя революционных партий, я сказал, что считаю сдержанность положительной чертой характера. В моем представлении она перекликается с искренностью. — И кроме того, у нас было мало времени, — добавила она. — Конечно, не много. — Мое недоверие и даже опасения по части феминиста и его Эгерии были столь неискоренимы, что я не удержался и спросил, улыбкой скрывая подлинное беспокойство: — Но вам удалось сбежать? Она поняла меня и тоже улыбнулась — моей неловкости. — О да! Я сбежала — если вам угодно назвать это так. Я быстро ушла. Ведь необходимости бежать не было. Я не испугана или пока не зачарована, как та бедная женщина, которая так странно меня встретила. — А господин… господин Разумов?.. — Он остался, конечно. Полагаю, он отправился в дом, когда я попрощалась с ним. Помните, он приехал к Петру Ивановичу с весьма солидными рекомендациями — может быть, привез ему какие-то важные письма. — Ах да! От того священника, который… — Да, от отца Зосимы. Или от кого-нибудь еще. — Итак, вы расстались. Но, позвольте спросить, встречались ли вы потом? Некоторое время мисс Халдина не отвечала на этот очень прямой вопрос, затем спокойно сказала: — Я рассчитывала встретить его здесь, сегодня. — Вот как! Так вы, стало быть, встречаетесь в этом парке? Если бы я знал, я бы не стал вам мешать.