«Скупость — это скорее достоинство, чем недостаток, — продолжила она, держа кота на руках. — Именно скупцы могут сберечь деньги для достойных целей, а не так называемые щедрые натуры. Но, пожалуйста, не подумайте, что я сибаритка[185]. Мой отец был мелким чиновником в министерстве финансов. Из этого вы можете заключить, что наш дом отнюдь не ломился от роскоши, хотя, конечно, от холода нам страдать не приходилось. Понимаете, я сбежала от родителей, как только начала думать самостоятельно. Не так-то это легко — думать самостоятельно. Нужно, чтобы кто-нибудь направил на этот путь, открыл на правду глаза. Я обязана своим спасением старушке, торговавшей яблоками в подворотне у нашего дома. У нее было доброе морщинистое лицо и самый ласковый голос, какой только можно вообразить. Однажды мы случайно разговорились с нею об одной оборванной маленькой девочке, которая каждый вечер выходила на улицу просить милостыню, — и вот так, от факта к факту, глаза мои постепенно начали раскрываться на те ужасные страдания, которые приходится терпеть в этом мире невинным людям, — и всё ради того, чтоб могли существовать правительства. Поняв всю преступность высших классов, я уже не могла жить со своими родителями. Из года в год ни одного доброго слова не было слышно в нашем доме — только разговоры о подлых интригах на службе, о продвижении и жалованьях, о том, как добиться расположения начальства. От одной мысли, что мне придется когда-нибудь выйти замуж за человека, похожего на моего отца, меня бросало в дрожь. Я не хочу, впрочем, сказать, будто кто-то собирался на мне жениться. Ничего подобного не предвиделось ни в коей мере. Но разве не было грехом уже то обстоятельство, что мы жили за счет государства, в то время как пол-России умирало от голода? Министерство финансов! Что за гротескный кошмар! Какой прок голодающему, невежественному народу от министерства финансов? Я расцеловала моих стариков в обе щеки и отправилась жить с пролетариатом в подвалах. Я старалась быть полезной тем, кто лишен малейшей надежды. Думаю, вы понимаете, что я имею в виду. Я имею в виду людей, которым некуда пойти и нечего ждать в этой жизни. Понимаете ли вы, как это страшно, когда нечего ждать? Иногда мне кажется, что только в России есть такие люди и только там можно достичь таких глубин несчастья. Так вот, я погрузилась во все это и… знаете ли, не так уж много можно там сделать. Не так уж много, правда — по крайней мере, пока на пути стоят министерства финансов и прочие подобные гротескные кошмары. Думаю, что я сошла бы там с ума уже из-за одних только вшей, если б не один человек. Его чисто случайно нашла для меня моя старая подруга и учительница, бедная святая торговка яблоками. Однажды поздно вечером она зашла за мной — тихонько, как было ей свойственно. Мы отправились в указанном ею направлении. В ту пору моей жизни я слушалась ее беспрекословно: если б не она, моя душа бесславно погибла бы. Тот человек был молодой рабочий, литограф по профессии, и у него возникли неприятности по делу о брошюрах против пьянства, — вы должны его помнить. Многих тогда отправили за решетку. И опять это министерство финансов! Что стало бы с ним, если бы несчастный народ перестал напиваться до скотского состояния? Честное слово, можно подумать, что финансы и прочие подобные вещи выдумал дьявол; только верить в сверхъестественный источник зла совсем необязательно; и сами люди вполне способны на любую гадость. Фи-нан-сы!» Это слово она прошипела с ненавистью и презрением, однако тем временем продолжала ласково гладить кота, устроившегося у нее на руках. Она даже слегка приподняла его и, нагнув голову, терлась щекой о шерсть животного; кот принимал ласку с полнейшей невозмутимостью, столь характерной для его племени. Потом, взглянув на мисс Халдину, она еще раз попросила извинения за то, что не может пока провести ее к мадам де С. Нельзя мешать интервью. Скоро журналист спустится вниз по лестнице. Самое лучшее — подождать здесь, в вестибюле. Кроме того, все эти комнаты внизу (она обвела взглядом многочисленные двери), все эти комнаты не меблированы. «В них не найдется даже стула, чтобы предложить вам, — продолжила она. — Но, если вы предпочитаете моей болтовне свои собственные мысли, я могу молча посидеть на нижней ступеньке». Мисс Халдина поспешила заверить, что, напротив, ей очень интересна история молодого наборщика. Он был революционером, конечно? «Мученик, простая душа, — со слабым вздохом ответила dame de compagnie, задумчиво глядя в открытую парадную дверь. Ее затуманившиеся карие глаза взглянули на мисс Халдину. — Я жила с ним четыре месяца. Это было похоже на кошмар». Мисс Халдина вопросительно взглянула на нее, и dame de compagnie принялась описывать изможденное лицо этого человека, его худобу, его бедность. Комнатушка, в которую привела ее торговка яблоками, находилась на чердаке — жалкое логово под крышей убогого дома. Пол был засыпан обвалившейся со стен штукатуркой, а когда дверь открывали, жуткий ковер черной паутины раскачивался на сквозняке. Его освободили за несколько дней до ее прихода — выбросили из тюрьмы прямо на улицу. И мисс Халдина будто впервые увидела в лицо, узнала по имени тот самый страдающий народ, о тяжелой судьбе которого они столько раз говорили с братом в саду их поместья. Наборщик был арестован вместе с множеством других людей по делу об изданных литографским способом брошюрах о трезвом образе жизни. К несчастью, полиция решила, что из такого огромного числа подозреваемых можно выбить и иные сведения о революционной пропаганде. «На допросах его так зверски избивали, — продолжала dame de compagnie, — что повредили ему внутренние органы. Когда его отпустили, он был обречен. Он не мог о себе позаботиться. Он так и лежал — прямо на деревянном остове кровати, без матраца, положив голову на кучу грязного тряпья, которую из жалости принес пожилой старьевщик, живший в подвале этого же дома. Он лежал ничем не покрытый, сгорал от лихорадки, и в комнате не было даже кувшина воды, чтобы он мог утолить жажду. В ней вообще ничего не было — только этот остов кровати и голый пол». «Неужели во всем большом городе среди либералов и революционеров не нашлось никого, кто протянул бы руку помощи брату?» — в негодовании спросила мисс Халдина. «Дело не в этом. Вы не знаете о самой ужасной стороне бед этого горемыки. Слушайте. По-видимому, они измывались над ним так жестоко, что под конец он утратил твердость и сообщил им что-то. Бедняга! Что делать, плоть слаба[186], как известно. Что именно он сообщил, он не сказал мне. Сокрушенный дух в изувеченном теле. Что бы я ни говорила — ничего не помогало; он уже не мог опять стать полноценным человеком. Когда его выпустили, он заполз в эту дыру и стоически остался наедине со своими угрызениями совести. Он не хотел встречаться ни с кем из знакомых. Я могла бы поискать помощи для него, но куда мне было податься за нею? Где бы я нашла тех, кто мог бы хоть чем-нибудь поделиться, как-нибудь еще помочь? Все, кто жил вокруг, голодали и пьянствовали. Жертвы министерства финансов! Не спрашивайте, как мы жили. Я не смогу рассказать. Это были невообразимые лишения. Мне нечего было продать, и, уверяю вас, моя одежда была в таком состоянии, что я не могла днем выходить на улицу. Я выглядела непристойно. Мне приходилось ждать, пока стемнеет, и только тогда я осмеливалась выйти наружу, чтобы выпросить корку хлеба, все что угодно, чтобы он и я не умерли с голоду. Часто мне не удавалось ничего раздобыть, и тогда я плелась назад на чердак и укладывалась прямо на пол подле его ложа. О да, я прекрасно могу спать на голых досках. В этом для меня нет ничего страшного, и я упоминаю об этом только для того, чтобы вы не подумали, будто я сибаритка. Это было бесконечно менее убийственно, чем часами сидеть за столом в нетопленом кабинете и писать под диктовку Петра Ивановича. Но, впрочем, что я вам рассказываю! Вы сами все узнаете». «Я далеко не уверена, что буду когда-либо писать под диктовку Петра Ивановича», — сказала мисс Халдина. «Вот как? — недоверчиво воскликнула ее собеседница. — Не уверены? Вы хотите сказать, что еще не решились?» Когда мисс Халдина заверила ее, что они с Петром Ивановичем никогда не обсуждали этот вопрос, женщина с котом на руках на мгновение крепко поджала губы. «Ну, вы очутитесь за столом раньше, чем поймете, решились вы или нет. Только не совершите ошибки! Слушать, как Петр Иванович диктует, — полное разочарование, но есть в том одновременно и нечто чудесное. Он человек гениальный. Ваше лицо уж точно не будет его раздражать; вы, может быть, даже поможете его вдохновению, облегчите ему поиски правильного слова. Нет, я гляжу на вас и ясно вижу: вы не из тех женщин, что могут замедлить поток его вдохновения». Мисс Халдина решила, что возражать на это заявление бесполезно. «Но тот человек… тот рабочий… он так и умер у вас на руках?» — спросила она после недолгого молчания. Dame de compagnie ответила не сразу — она прислушивалась. Теперь сверху доносились два голоса, общение которых протекало с определенной живостью. Когда шумная дискуссия перешла в еле слышное бормотание, женщина повернулась к мисс Халдиной. «Да, он умер, но не в буквальном смысле у меня на руках, как вы полагаете. На самом деле я спала, а он в это время угас. Поэтому до сих пор я никогда не видела, как умирают. За несколько дней до его смерти несколько юношей узнали о нашем бедственном положении. Революционеры, как вы можете догадаться. Ему следовало бы довериться своим единомышленникам, когда он вышел из тюрьмы. Его любили и уважали, и никто бы и не подумал упрекать его за то, что он проявил слабость на допросах. Все знают, какие мастера есть в полиции, и самый сильный человек может не выдержать боли. Ох! Да одного голода достаточно, чтобы в голову черт знает что полезло. Пришел врач, физические страдания удалось смягчить, но что касается душевных… бедолагу нельзя было утешить. Уверяю вас, мисс Халдина, он был очень хороший человек, но у меня не оставалось сил плакать. Я и сама была чуть жива. Но нашлись добрые сердца, позаботились обо мне. Нашли одежду, чтобы прикрыть мою наготу, — говорю вам, я выглядела непристойно, — и некоторое время спустя революционеры пристроили меня гувернанткой в еврейскую семью, ехавшую за границу. Конечно, я могла учить детей, я закончила шесть классов женского лицея, но настоящая цель была в том, чтобы перевезти через границу кое-какие важные бумаги. Мне доверили пакет, который я хранила у сердца. Жандармы на станции не заподозрили гувернантку еврейского семейства, хлопочущую вокруг троих детей. Не думаю, что эти иудеи знали, что я везу; меня рекомендовали им люди, не принадлежавшие к революционному движению, и, естественно, я получила указание согласиться на очень маленькое жалованье. Когда мы приехали в Германию, я рассталась с этим семейством и передала бумаги одному революционеру в Штутгарте; потом мне приходилось выполнять разные задания. Но вам незачем обо всем этом слушать. Едва ли я принесла много пользы, но надеюсь дожить до того времени, когда будут уничтожены все министерства — и финансов, и прочие. При вести о том, что сделал ваш брат, я ощутила себя счастливой, как никогда в жизни». Она снова обратила свои круглые глаза к полосе солнечного света за дверью; кот, блаженствующий, как барин, и задумчивый, как сфинкс, покоился у нее на руках. «Да! Я была счастлива, — заговорила она снова. — В самом звучании фамилии “Халдин” есть для меня что-то героическое. Они, конечно, задрожали от страха в своих министерствах — все эти люди с сердцами злодеев. Вот, я разговариваю с вами, но стоит мне подумать обо всей жестокости, об угнетении, о несправедливости, что творится в эту самую минуту, как у меня голова идет кругом. Я близко столкнулась с тем, во что невозможно поверить, — но как не доверять собственным глазам? Я видела то, что заставляло меня ненавидеть себя за собственное бессилие. Я ненавидела свои слабые руки, свой неслышный голос, даже свой рассудок за то, что он оставался при мне. Да! Я кое-что повидала. А вы?» Мисс Халдина была тронута. Она слегка покачала головой. «Нет, сама я еще ничего не видела, — проговорила она. — Мы все время жили в деревне. Так хотел брат». «Как интересно, что мы встретились тут — вы и я, — продолжала ее собеседница. — Вы верите в случай, мисс Халдина? Могла ли я ожидать, что своими глазами увижу вас, его сестру? Вы знаете, когда до нас дошла эта новость, здешние революционеры удивились не меньше, чем обрадовались. Никто, похоже, ничего не знал о вашем брате. Сам Петр Иванович не предвидел, что будет нанесен такой удар. Я думаю, вашего брата просто посетило вдохновение. Я и сама считаю, что для таких подвигов нужно вдохновение. Огромная удача, когда находит вдохновение и выпадает подходящий случай. Он был похож на вас? Разве вы не счастливы, мисс Халдина?» «Не ждите от меня слишком многого, — сказала мисс Халдина, борясь с неожиданно подступившими к горлу рыданиями. Справившись с собой, она спокойно добавила: — Я совсем не героиня». «Может быть, вы думаете, что сами были бы не способны на такое?» «Не знаю. Я не должна даже спрашивать себя — сначала надо побольше узнать, побольше увидеть…» Собеседница одобрительно кивнула. Довольное мурлыканье кота громко раздавалось в пустом вестибюле. Голоса наверху затихли. Мисс Халдина прервала молчание. «А что, собственно, говорят о моем брате? Вы сказали, что все удивились. Да, наверное, удивились. Разве это не странно, что брат не сумел спастись, хотя прежде ему удалось самое сложное — скрыться с места происшествия? Конспираторы должны отлично понимать такие вещи. Есть причины, по которым мне чрезвычайно хотелось бы узнать, почему он не смог спастись». Dame de compagnie подошла к открытой парадной двери. Она быстро оглянулась через плечо на мисс Халдину, остававшуюся в вестибюле. «Не смог спастись… — рассеянно повторила она. — Разве он не пожертвовал жизнью? Разве не почувствовал вдохновения? Разве в этом не проявилось самоотречение? Неужто вы сомневаетесь?» «В чем я не сомневаюсь, — сказала мисс Халдина, — так в том, что его поступок не был порывом отчаяния. Вам известны какие-нибудь предположения о том, почему он так легко дал себя задержать?» Dame de compagnie, стоя в дверях, на какое-то время задумалась. «Слышала ли? Конечно, я кое-что слышала: здесь ведь все обсуждается. Да весь мир говорил о вашем брате. Что до меня, то одного упоминания о его подвиге достаточно, чтобы погрузить меня в пучину восторженной зависти. Зачем человеку, уверенному в своем бессмертии, вообще думать о жизни?» Она по-прежнему стояла, повернувшись к мисс Халдиной спиною. Наверху, за большой потускневшей белой с золотом дверью, видневшейся над балюстрадой второго этажа, загудел низкий голос, — будто кто-то читал по нотам или нечто в этом роде. Голос часто останавливался и наконец замолк окончательно. «Думаю, я сейчас не могу больше ждать, — сказала мисс Халдина. — Я приду в другой раз». Она остановилась перед dame de compagnie, ожидая, чтобы та пропустила ее; но женщина, казалось, была погружена в созерцание игры теней и солнечного света в тишине безлюдного поместья. Закрывая мисс Халдиной вид на подъездную аллею, она неожиданно сказала: «Вам не нужно уходить; сюда идет сам Петр Иванович. И не один. Он редко сейчас бывает один». Услышав о приближении Петра Ивановича, мисс Халдина не испытала такого удовольствия, какое от нее можно было ожидать. У нее почему-то пропало желание встречаться и с героическим узником, и с мадам де С., и, осознав внезапную перемену своего настроения, она тут же нашла ей объяснение: эти люди не проявляли доброты по отношению к женщине с котом. «Простите, вы меня не пропустите?» — спросила наконец мисс Халдина, легонько коснувшись плеча dame de compagnie. Но та не двинулась с места и только крепче прижала кота к груди. «Я знаю, кто с ним», — сказала она, даже не оглянувшись. Совершенно непонятно почему, мисс Халдиной еще сильнее захотелось уйти. «Мадам де С. может быть занята еще какое-то время, а Петру Ивановичу я хочу задать только один простой вопрос — это вполне можно сделать по пути отсюда. Мне действительно пора. Я пробыла тут уже довольно долго, и я беспокоюсь за маму. Вы позволите мне пройти?» Dame de compagnie наконец обернулась к ней. «А я и не думала, что вы на самом деле хотели видеть мадам де С., — сказала она с неожиданной проницательностью. — Совершенно не думала». — В тоне звучали доверительность и таинственность. Она вышла на террасу, мисс Халдина последовала за ней, и бок о бок они стали спускаться по каменным ступеням, поросшим мхом. На открывшейся их взгляду части подъездной аллеи никого не было видно. «Их скрывают вон те деревья, — объяснила новая знакомая мисс Халдиной, — но сейчас вы их увидите. Не знаю, кто этот молодой человек, так заинтересовавший Петра Ивановича. Наверное, один из наших, иначе его бы не пустили сюда, когда приходят другие. Вы понимаете, кого я имею в виду под “другими”. Но, должна сказать, он полностью лишен мистических наклонностей. Правда, я еще пока не разобралась в нем, — я ведь не могу слишком долго задерживаться в гостиной. Для меня всегда находятся дела, хотя это поместье не такое большое, как вилла на Ривьере. Однако и здесь представляется немало возможностей быть полезной». С левой стороны, минуя заросший плющом угол конюшни, показались Петр Иванович и его спутник. Они шли очень медленно, довольно оживленно беседуя. Они остановились на миг, и Петр Иванович принялся жестикулировать; молодой человек слушал его неподвижно, опустив руки и чуть нагнув голову. На нем был темно-коричневый костюм и черная шляпа. Dame de compagnie не сводила своих круглых глаз с беседующих, которые, постояв, неспешно продолжили путь. «Чрезвычайно вежливый молодой человек, — сказала она. — Вот увидите, как он поклонится, — и это не будет чем-то исключительным. Он точно так же кланяется, и когда встречает меня одну в вестибюле». Она вместе с мисс Халд иной спустилась еще на несколько ступеней, и ее предсказание сбылось в точности. Молодой человек снял шляпу, поклонился и чуть приотстал, а Петр Иванович, распростерши с сердечной приветливостью свои черные, толстые руки, убыстрил шаг и, завладев руками мисс Халдиной, принялся трясти их, всматриваясь в нее сквозь темные очки. «Правильно-правильно! — воскликнул он с одобрением. — Стало быть, вас принимала… — Он, чуть нахмурясь, взглянул на dame de compagnie, по-прежнему не выпускавшую из рук кота. — Делаю отсюда вывод, что Элеонора… мадам де С. занята. Я знаю, что она ждала сегодня гостя. Так, значит, газетчик объявился? И она занята?» Dame de compagnie отвернулась в сторону — это был ее единственный ответ. «Очень жаль, очень жаль, конечно. Весьма сожалею, что вам пришлось… — Он неожиданно понизил голос. — Но что это? Вы ведь не уходите, Наталия Викторовна? Вам наскучило ждать, наверное?» «Нисколько, — возразила мисс Халдина. — Только прошло уже довольно много времени, и я беспокоюсь о маме». «Время показалось вам очень долгим, да? Боюсь, наш достойный друг (Петр Иванович неожиданно дернул головой в направлении правого плеча и рывком же вернул ее в прежнее положение), наш достойный друг не владеет искусством сокращать минуты ожидания. Нет, определенно не владеет, — а одних благих намерений тут, увы, недостаточно». Dame de compagnie опустила руки, и кот внезапно для себя оказался на земле. Некоторое время он стоял неподвижно, вытянув заднюю ногу. Мисс Халдиной стало очень обидно за компаньонку. «Уверяю вас, Петр Иванович, что минуты, которые я провела в вестибюле этого дома, были в немалой степени интересны и весьма поучительны. Эти минуты мне запомнятся. Не жалею о том, что пришлось ждать, но вижу, что цель моего визита может быть достигнута и без того, чтобы отнимать время мадам де С.». В этом месте я прервал мисс Халдину. Все вышеизложенное основано на ее рассказе, который я не подверг такой серьезной литературной обработке, как можно предположить. С удивительным чувством и живостью передала она едва ли не самый язык последовательницы старой торговки яблоками, непримиримой противницы министерств, добровольной служанки бедных. Подлинное, деликатное человеколюбие мисс Халдиной было до крайности потрясено печальной участью ее новой знакомой — компаньонки, секретарши или кем она там была. Что до меня, то мне приятно было узнать, что обнаружился еще один аргумент против сближения с мадам де С. Я положительно испытывал отвращение к накрашенной и разряженной Эгерии[187] Петра Ивановича с ее мертвым лицом и стеклянными глазами. Не знаю о ее отношении к миру невидимому, но знаю, что в делах этого мира она была алчной, жадной и неразборчивой в средствах. Мне было известно о поражении, которое она потерпела в грязной и ожесточенной тяжбе из-за денег с семьей ее покойного мужа-дипломата. Некоторые весьма влиятельные особы — которых она в своем неистовстве пыталась втянуть в скандал — навлекли на себя ее вражду. Я вполне могу допустить, что ей грозила реальная опасность быть упрятанной — во имя высших государственных соображений — в какой-нибудь укромный maison de santé или, попросту говоря, сумасшедший дом. Но, судя по всему, некие высокопоставленные особы вступились за нее по причинам… Но не буду вдаваться в детали. Читатель может удивиться, что человек, занимающий положение учителя языков, знает обо всем рассказанном с такою определенностью. Романист вправе писать все что угодно о своих персонажах, и если он это делает достаточно искренне, никто не будет оспаривать придуманное им, ведь его вера и убеждения должным образом явлены миру в многозначительных фразах, поэтических образах, тональности чувства. Искусство — великая сила! Но я не имею отношения к искусству и, поскольку не выдумал мадам де С., чувствую себя обязанным объяснить, каким образом узнал о ней столь много. Мне поведала обо всем русская жена моего друга, уже упомянутого выше профессора Лозаннского университета. Именно от нее я узнал тот факт биографии мадам де С., который, — возможно, рискуя показаться скучным, — намерен теперь сообщить читателям. Та русская дама рассказала мне, отметив, что доверяет своим источникам, о причине бегства мадам де С. из России, произошедшего несколько лет назад. Она — ни больше ни меньше — попала под подозрение полиции в связи с убийством императора Александра[188]. Причиной были то ли какие-то ее неосторожные публичные высказывания, то ли какой-то разговор, подслушанный в ее salon. Подслушанный, надо полагать, гостем, может быть, даже другом, тут же, по всей видимости, сделавшимся осведомителем. Так или иначе, услышанное как будто подразумевало, что она знала о приближающемся событии, и, думаю, она поступила разумно, не став дожидаться расследования. Иные из моих читателей, может быть, помнят о книжице, которую она опубликовала в Париже, — мистически злобном, напыщенном и ужасающе бессвязном опусе, где она чуть ли не прямо признается в том, что заранее знала о покушении, прозрачно намекает на сверхъестественную природу этого знания и с ядовитой вкрадчивостью дает понять, что истинными виновниками содеянного являются не террористы, а придворные интриганы. Когда я заметил жене профессора, что жизнь мадам де С., с ее неофициальной дипломатией, интригами, тяжбами, попаданиями как в милость, так и в опалу, изгнаниями, с ее атмосферой скандала, оккультизма и шарлатанства, более подходит для восемнадцатого столетия, чем для нашего времени, моя знакомая с улыбкой согласилась со мной, но минутою позже задумчиво добавила: «Шарлатанство? Да, в известной степени. И все же времена изменились. Ныне действуют силы, которые в восемнадцатом веке не существовали. Я не удивлюсь, если она окажется более опасной, чем хотелось бы думать англичанину вроде вас. Более того, некоторые люди chez nous[189] считают ее по-настоящему опасной». «Chez nous» в данном случае означало Россию вообще и русскую политическую полицию в частности. Я сделал отступление от рассказа мисс Халдиной (переданного моими словами) о посещении ею шато Борель, чтобы обратить читательское внимание на эти слова моей знакомой, супруги профессора. Они приведены мною исключительно потому, что я намерен сделать предстоящее повествование о жизни мистера Разумова в Женеве несколько более правдоподобным, — ведь эта русская история предназначена для западных ушей, не способных, как я уже отмечал, различать определенные тона цинизма и жестокости, отрицания нравственности и даже нравственного убожества, которые уже не слышны на нашем конце Европы. И пусть это будет моим извинением за то, что я оставил мисс Халдину в тот момент, когда она и ее новая знакомая, с одной стороны, и двое мужчин — с другой, сошлись вместе под террасой шато Борель. Итак, вышеприведенные сведения о мадам де С. были у меня на уме, когда я прервал мисс Халдину. Я прервал ее возгласом, полным глубокого удовлетворения: — Стало быть, вы так и не увиделись с мадам де С.? Мисс Халдина покачала головой. Я испытал огромное облегчение. Она не виделась с мадам де С.! Чудесно, чудесно! Я проникся уверенностью, что теперь она уже не станет знакомиться с мадам де С. И причина этой уверенности заключалась не в чем ином, как во встрече мисс Халдиной лицом к лицу с удивительным другом ее брата. Пусть лучше он, думал я, а не мадам де С. станет спутником и наставником этой юной, неопытной девушки, оставшейся без опоры после страшной кончины брата. Так или иначе, но эта оборвавшаяся жизнь была искренней, и, вполне возможно, помыслы его были возвышенны, нравственные страдания глубоки, а последний акт его драмы представлял собою подлинное самопожертвование. Не нам, благополучным любовникам, успокоившимся оттого, что мы завоевали свободу и овладели ею, осуждать без всякого милосердия неистовость неудовлетворенного желания. Я не стыжусь своего теплого отношения к мисс Халд иной. Это, надо признать, было бескорыстное чувство, находящее награду в самом себе. Погибший Виктор Халдин — в свете этого чувства — представал предо мною не как зловещий заговорщик, а как бескорыстный энтузиаст. И хотя я не желал судить его, сам факт того, что он не спасся, факт, принесший столько горя его матери и сестре, говорил для меня в его пользу. И вот, таким образом, страшась, что мисс Халдина подпадет под влияние революционного феминизма шато Борель, я более чем горячо желал поверить в друга погибшего Виктора Халдина. Вы скажете, что я не знал о нем ничего, кроме имени. Что же с того? Имя — это не так уж и мало! И ведь это не просто имя, а единственное имя, упомянутое в письмах брата к сестре. Молодой человек появился; они встретились лицом к лицу — и, по счастью, без прямого вмешательства мадам де С. Что получится из этого? О чем она мне сейчас поведает? — спрашивал я себя. Было вполне естественно, что мысль моя обратилась к этому молодому человеку, чье имя было единственным именем, звучавшим в мечтательных бреднях о будущем, которое принесет революция. И мысль моя тут же приобрела форму вопроса: почему этот молодой человек не посетил до сих пор мать и сестру своего друга? Он ведь уже несколько дней находился в Женеве, перед тем как мисс Халдина при мне впервые услышала о нем от Петра Ивановича. Мне было жаль, что этот последний присутствовал при их встрече. Я предпочел бы, чтобы она произошла где-нибудь вне досягаемости его вооруженного очками зрения. Но в любом случае я предполагал, что, коль скоро молодые люди встретились, он представит их друг другу. И, прервав молчание, я уже начал было: — Полагаю, Петр Иванович… Мисс Халдина дала волю негодованию. Петр Иванович, едва услышал ее ответ, тут же самым постыдным образом набросился на dame de compagnie. — Набросился на нее? — изумился я. — Из-за чего? По какой причине?