— Что вы ожидаете услышать там? — спросил я, понизив голос. «Не обманывает ли она себя какой-нибудь невозможной надеждой?» — подумалось мне. Но я, впрочем, ошибся. — Только подумайте — такой друг! Единственный, кто упоминается в письмах. Он должен что-нибудь передать мне, хотя бы несколько слов. То, что говорилось, думалось в те последние дни. Вы хотите, чтобы я отвернулась от того единственного, что осталось от моего бедного брата, — его друга? — Конечно же нет, — сказал я. — Я вполне понимаю ваше святое любопытство. — Незапятнанные, возвышенные, одинокие, — прошептала она. — Есть такие люди! Есть! И я хочу расспросить одного из них о дорогом умершем. — Но откуда вы знаете, что встретите его там? Вы полагаете, что он остановился в Шато как гость? — Точно не знаю, — призналась она. — Он привез рекомендательное письмо от отца Зосимы, который, похоже, также и друг мадам де С. Едва ли все эти слухи про нее правда. — Самые разные слухи ходили и про отца Зосиму, — заметил я. Она пожала плечами. — Клевета — одно из орудий борьбы нашего правительства. Все это знают. Да, действительно, отец Зосима пользовался покровительством одного генерал-губернатора. Я помню, как два года назад мы разговаривали об этом с братом. Но он хорошо потрудился. А теперь объявлен вне закона. Что может убедительнее говорить в его пользу? Но не важно, что представлял или представляет собой этот священник. Все это никак не может затрагивать друга моего брата. Если я не встречу его там, спрошу у этих людей его адрес. И, конечно, мама тоже должна с ним познакомиться, потом. Кто знает, что он нам скажет? Будет большим облегчением, если это успокоит маму. Вы знаете, что она сейчас себе воображает. Может быть, он объяснит ей, что произошло, или… или хотя бы придумает объяснение. Это не грех. — Разумеется, — сказал я, — это не грех. Но это может быть ошибкой. — Я хочу только, чтобы она хоть немного стала похожа на себя прежнюю. Пока она в таком состоянии, я ни о чем не могу думать спокойно. — Вы хотите изобрести какую-нибудь благочестивую ложь для вашей матери? — спросил я. — Почему ложь? Такой друг не может не знать хоть что-нибудь о последних днях брата. Он может рассказать нам… Есть во всем этом что-то такое, что не дает мне покоя. Я уверена, что брат собирался присоединиться к нам за границей… что у него был замысел… некая выдающаяся патриотическая акция, связанная и с ним самим, и с нами обоими. Я верила в это. Так ждала этого! О, с какой надеждой и нетерпением… Я могла бы помочь. А тут вдруг эта странная беспечность — как будто ему было все равно… Она помолчала, потом упрямо закончила: — Я хочу узнать… Размышляя над этим позже, когда медленно шагал прочь от бульвара Философов, я настойчиво спрашивал себя: а что, собственно, она хотела узнать? Я знал о ее жизни достаточно, чтобы строить догадки. В институте для благородных девиц, который окончила мисс Халдина, она была не на лучшем счету. Подозревали, что она имеет собственный взгляд на то, что ей официально преподавали. Потом, когда обе дамы вернулись к себе в имение, мать и дочь не боялись открыто высказывать свое мнение о том, что происходит в стране, и завоевали себе репутацию либералок. Тройку уездного штабс-капитана полиции стали часто замечать в их деревне. «Надо присматривать за мужиками, — объяснял он Халд иным свои визиты. — В конце концов, две одинокие дамы требуют надзора». Он осматривал стены, как будто хотел пронзить их взором, приглядывался к фотографиям, небрежно пролистывал книги в гостиной и после обычного угощения отправлялся восвояси. Но старый деревенский священник пришел к ним однажды вечером, крайне удрученный и встревоженный, и признался, что ему, священнику, велено разузнавать (используя свой духовный авторитет среди слуг) обо всем, что происходит в доме, обращая особое внимание на гостей: кто они такие, как долго гостят, откуда приехали и так далее. Несчастный, простодушный старик был вне себя от унижения и страха. «Я пришел предупредить вас. Ведите себя осторожно, ради бога. Я сгораю от стыда, но из-под сети не выбраться. Мне придется рассказывать им о том, что я вижу, потому что, если не буду рассказывать я, будет рассказывать мой дьякон. Он готов на все, лишь бы выслужиться. А мой зять, муж моей Параши, — писарь в губернской канцелярии; они могут лишить его места, а то и отправить куда подальше». Старик жаловался на трудные времена: «Ничего не поделаешь… много нынче несогласных», — и утирал глаза. Он не хотел угодить на закате дней как расстрига в покаянную келью какого-нибудь монастыря и «подвергнуться всем суровостям церковной дисциплины; ведь они не пожалеют старика», стенал он. Он чуть не впал в истерику; мать и дочь, полные сострадания, утешали его как могли, пока он не ушел домой. Что до гостей, то на самом деле их было совсем немного. Соседи, даже старые друзья, начали сторониться их; одни боялись, другие — важные аристократы, приезжавшие только на лето, «реакционеры», как объяснила мне мисс Халдина, — выказывали подчеркнутое пренебрежение. Молодой девушке пришлось вести уединенную жизнь. Ее отношения с матерью были самыми нежными и искренними; но миссис Халдина помнила опыт своего поколения, его страдания, заблуждения, его измены идеалам. Ее забота о детях выражалась в подавлении всех внешних примет своей тревоги. Она держалась героически сдержанно. Для Наталии Халдиной ее брат, живший в Петербурге, ничуть не загадочный (не могло быть сомнений в том, что он чувствовал и думал), но все же немного таинственный, казался единственным зримым воплощением запрещенной свободы. Во время их долгих бесед, полных возвышенных надежд на великие дела и веры в успех, перед ней представало все значение свободы и ее неопределенных обещаний. И вот неожиданно, разом, пронырливый английский газетчик положил конец всем великим делам и надеждам. Конкретный факт — факт смерти брата — был налицо, но его глубинные причины оставались неясными. Не располагая объяснениями, она не чувствовала почвы под ногами. Но она не сомневалась в брате. Ей требовалось одно-единственное — почти любой ценой узнать, как она сможет сохранить верность его отлетевшей душе[180]. IV Прошло несколько дней, прежде чем я снова встретился с Наталией Халдиной. Пересекая площадь перед театром, я заметил ее ладную фшуру в воротах скучного парка Бастионов. Она удалялась от меня, но я знал, что мы встретимся, когда она будет возвращаться по главной аллее — если, конечно, будет возвращаться, а не пойдет домой. В этом случае я, наверное, воздержался бы пока от визита. Мое желание удержать ее от общения с этими людьми по-прежнему оставалось сильным, но я не заблуждался относительно своих возможностей. Я всего лишь человек Запада, и ясно, что мисс Халдина не стала бы, не смогла бы прислушаться к моей мудрости; а что до моего желания услышать ее голос, то не стоило, я полагал, слишком приучать себя к этому удовольствию. Нет, я не пошел бы на бульвар Философов; но когда где-то на середине главной аллеи я увидел мисс Халдину, идущую мне навстречу, я оказался слишком любопытен и, может быть, слишком честен, чтобы сбежать. В воздухе разливалась весенняя свежесть. Голубое небо имело стальной оттенок, но ветви деревьев, выстроившихся унылыми рядами, покрывала словно нежной дымкой молодая листва; а ясное солнце золотистыми искорками играло в честных серых глазах мисс Халдиной, с дружеским приветствием обращенных ко мне. Я справился о здоровье ее матери. Она шевельнула плечами и с легкой грустью вздохнула. — Но, как видите, я вышла прогуляться… размяться, как вы, англичане, выражаетесь. Я одобрительно улыбнулся, и она неожиданно добавила: — Какой славный день! В ее голосе, чуть хрипловатом, но покоряющем своим мужественным и по-птичьему звонким оттенком, звучала непосредственная убежденность. Я был рад этому. Она как будто вспомнила о своей молодости — ибо совсем немного было от весенней силы в огороженном прямоугольнике травы и деревьев, обрамленном аккуратными скатами крыш этого миловидного, но лишенного грации, гостеприимного, но равнодушного города. В воздухе, ее окружавшем, было очень мало тепла; и небо, небо страны без горизонтов, омытое апрельскими ливнями, простирало свою холодную жестокую голубизну, не возвышавшую душу, резко обрываемую уродливой темной стеной гор Юра, где там и сям виднелись еще последние жалкие полоски и лоскуты снега. Нет, весенняя сила могла быть только в ней самой, и я был рад, что это чувство пришло в ее жизнь, пусть даже и ненадолго. — Мне приятно слышать от вас эти слова. Она быстро взглянула на меня. Быстро, но не украдкой. Вот уж к чему она была совершенно не способна, так это действовать украдкой. Ее искренность выражалась во всем, даже в ритме походки. Наблюдать за нею украдкой — то была моя участь, если так можно выразиться. Я знал, куда она ходила, но понятия не имел о том, что она видела и слышала в гнезде аристократов-заговорщиков. Слово «аристократы» я использую за недостатком более подходящего термина. Шато Борель, укрытый в чаще беспорядочно разросшихся деревьев и кустов, пользовался такою же репутацией в наши дни, как в наполеоновскую эпоху резиденция другой опасной изгнанницы, мадам де Сталь[181]. Разве что наполеоновский деспотизм, обутый в сапоги наследник революции, считавший эту умную женщину врагом, заслуживающим надзора, был совсем не похож на порожденное деспотизмом татарского ига самодержавие в его мистических облачениях. А мадам де С. совсем не напоминала одаренного автора «Коринны»[182]. Она очень много шумела о том, что ее преследуют. Не знаю, считали ли ее в определенных кругах опасной. Что касается наблюдения, то за шато Борель возможно было наблюдать только издалека. Уединенность замка делала его идеальным местом для того, чтобы затевать отчаянно смелые заговоры — как серьезные, так и совершенно смехотворные. Но все это меня не интересовало. Я хотел узнать, какое впечатление произвели необычные обитатели замка, его особая атмосфера на мисс Халдину — столь правдивую, столь честную, но столь уязвимую в своей неопытности. Бессознательное, возвышенное неведение о низменных инстинктах человечества оставляло ее без защиты перед ее же собственными порывами. А тут еще этот друг ее брата, новый важный приезжий из России… Интересно, удалось ли ей с ним встретиться? Некоторое время мы медленно шли рядом и молчали. — Знаете, — неожиданно набросился я на нее, — если вы не хотите ничего мне рассказывать, так прямо и скажите — на этом и закончим. Но я не хочу играть в деликатность. Я желаю знать все и во всех подробностях. Она слегка улыбнулась моему угрожающему тону. — Вы любопытны, как ребенок. — Нет. Я просто старик, у которого неспокойно на душе, — серьезно ответил я. Она внимательно посмотрела на меня, как будто желая определить то ли степень моего беспокойства, то ли количество прожитых мною лет. Я, как мне кажется, не принадлежу к тем, у кого все написано на лице, а что до моих лет, то меня пока еще нельзя назвать дряхлым старцем. У меня нет длинной бороды, как у доброго отшельника из романтической баллады;[183] я не переставляю с трудом ноги; в моем облике нет ничего от почтенного, медленно ступающего мудреца. Я не обладаю живописными чертами такого рода. Моя старость, увы, — вполне заурядная, бодрая старость. И в продолжительном взгляде мисс Халд иной я как будто увидел жалость к себе. Она зашагала чуть быстрее. — Вы желаете знать все подробности. Дайте подумать. Нужно их вспомнить. Это было довольно необычно для… для деревенской девчонки вроде меня. И после небольшой паузы она начала с того, что сообщила: шато Борель почти так же запущен внутри, как и снаружи. В этом не было ничего удивительного. Замок построил, кажется, какой-то гамбургский банкир, отошедший от дел и желавший усладить остаток дней видом на озеро, чья опрятная, благопристойная, респектабельная красота должна быть привлекательна для неромантического воображения делового человека. Но он скоро умер. Его супруга тоже отбыла (но только в Италию), и дом, предназначенный для многоденежного досуга, не находя покупателя, несколько лет пустовал. К нему вела посыпанная гравием подъездная дорожка, которая огибала широкую, запущенную лужайку и предоставляла достаточно времени для того, чтобы разглядеть ветхость оштукатуренного фасада. Мисс Халдина сказала, что впечатление было неприятным. И чем ближе она подходила, тем более гнетущим оно становилось. Она заметила зеленые пятна мха на ступенях террасы. Парадная дверь стояла распахнутая настежь. Поблизости никого не было. Она оказалась в широком, высоком и совершенно пустом вестибюле со множеством дверей. Все они были закрыты. Прямо перед нею шла наверх широкая голая каменная лестница. От всего виденного возникало впечатление, что дом необитаем. Она стояла, не зная, что ей делать в этом безлюдье, но через некоторое время услышала откуда-то голос, не умолкая говоривший. — За вами, наверное, наблюдали все это время, — предположил я. — Кто-то должен был наблюдать. — Не представляю, как это могло быть возможным, — возразила она. — Я даже птиц не видела поблизости. Не помню, чтобы на деревьях хоть кто-нибудь щебетал. Если б не этот голос, место показалось бы совершенно пустынным. Она не разобрала, на каком языке говорил голос — русском, французском или немецком. Никто, казалось, не отвечал ему. Голос словно остался после отбывших жильцов, чтобы разговаривать с голыми стенами. И он говорил и говорил, делая иногда небольшие паузы. Он был одиноким и печальным. Мисс Халдиной казалось, что прошло очень много времени. Можно было попытаться открыть какую-нибудь из ведущих из вестибюля дверей, но ей почему-то очень не хотелось этого делать. Казалось, она ждет напрасно. Никто не придет, голос не умолкнет. Она призналась мне, что с трудом поборола желание повернуться и незаметно уйти. — Правда? У вас был такой порыв? — воскликнул я с сожалением. — Как жаль, что вы ему не подчинились. Она покачала головой. — Какое бы странное воспоминание тогда у меня осталось! Эти пустынные окрестности, этот пустой вестибюль, этот безличный, не умолкающий голос и — никого, ничего, ни души. Воспоминание было бы необычным и безобидным. Но она была не из тех девушек, что в страхе бросаются бежать, встретившись с одиночеством и тайной. — Нет, я не бросилась оттуда прочь, — сказала она. — Я осталась стоять, где стояла — и я увидела душу. Такую странную душу. Глядя на широкую лестницу, она пришла к выводу, что голос доносится откуда-то сверху, и тут ее внимание привлек шелест платья. Она обернулась и увидела женщину, пересекавшую вестибюль, — надо полагать, та вышла в одну из многочисленных дверей. Она шла, отвернувшись, так что поначалу не заметила мисс Халдину. Повернув голову и увидев незнакомку, она, похоже, весьма испугалась. Тонкая фигура заставила мисс Халдину поначалу принять женщину за молоденькую девушку; однако, хотя лицо ее и было по-детски круглым, оно также было желтым и морщинистым, с темными кругами под глазами. Коротко подстриженные густые волосы какого-то пыльно-бурого цвета были по-мальчишески зачесаны набок, вздымаясь чубом над сухим, сморщенным лбом. Мгновенье она стояла молча, моргая, потом вдруг присела на пол. — Что вы имеете в виду под «присела»? — в изумлении спросил я. — Это очень странная деталь. Мисс Халдина объяснила, в чем было дело. Эта особа, когда она ее увидела, несла в руках небольшую миску. Она присела, чтобы поставить ее на пол для большого кота, который тут же объявился из-за ее юбок и алчно залез в миску мордой. Особа поднялась и, подойдя к мисс Халдиной, спросила ее по-нервному отрывисто: «Что вам нужно? Кто вы?» Мисс Халдина назвала себя и упомянула Петра Ивановича. Похожая на девочку пожилая женщина кивнула и сморщила лицо в некоторое подобие приветливой улыбки. Ее черная шелковая блуза была стара и местами даже потерта; юбка из черной саржи — коротковата и изношенна. Она и вблизи продолжала моргать, и ее ресницы и брови тоже казались изношенными. Мисс Халдина, говоря с нею мягко, как с существом несчастным и ранимым, объяснила, почему ее визит не может являться для мадам де С. событием полностью неожиданным. «А! Петр Иванович передал вам приглашение! Откуда мне было знать? С dame de compagnie[184] никто не советуется, как вы можете догадаться». Изношенная женщина издала короткий смешок. Ее зубы, великолепно белые и восхитительно ровные, были до нелепости неуместны на этом лице — словно жемчужное ожерелье на шее оборванного бродяги. «Петр Иванович, может быть, и величайший гений века, но при этом самый нечуткий из всех живущих. Поэтому, если он вам назначил здесь встречу, вы не должны удивляться, услышав, что его здесь нет». Мисс Халдина объяснила, что Петр Иванович не назначал ей тут встречу. Она с первого взгляда почувствовала интерес к этой своеобразной особе. «С чего бы это он стал отвлекаться ради вас или кого-либо еще? О! Эти гении! Знали бы вы только! Да! А их книги! Я имею в виду книги, которыми восхищается весь мир, вдохновенные книги. Но вы не были за кулисами. Посидели бы вы полдня за столом с пером в руке. Он может целыми часами ходить взад-вперед по комнатам. Мне приходилось сидеть так прямо и неподвижно, что я боялась потерять равновесие и упасть на пол». Она держала руки перед собой, сцепив пальцы, а глаза ее, устремленные на лицо мисс Халдиной, не выражали никакого оживления. Мисс Халдина, решив, что дама, именовавшая себя dame de compagnie, гордится своей ролью секретаря Петра Ивановича, дружелюбно кивнула. «Вы не можете себе представить худшего испытания, — заявила дама. — Мадам де С. дает сейчас интервью англо-американскому журналисту, а то бы я проводила вас наверх, — продолжила она, изменив тон и поглядев на лестницу. — Я здесь что-то вроде церемониймейстера». Выяснилось, что мадам де С. не выносит швейцарской прислуги; и, действительно, прислуга долго не задерживалась в шато Борель. Отсюда постоянные проблемы. Мисс Халдина уже заметила, что вестибюль напоминает оштукатуренный и отделанный мрамором пыльный амбар с паутиной по углам и пятнами высохшей грязи на черно-белом мозаичном полу. «Я присматриваю и за этим животным, — продолжила dame de compagnie, все так же спокойно держа сложенные руки перед собой, и устало поглядела на кота. — Я совсем не против. У животных есть свои права; хотя, строго говоря, я не понимаю, почему они не должны страдать так же, как люди. А вы понимаете? Но, разумеется, они не страдают, как люди. Они не могут так страдать. Но страдания животных вызывают большую жалость, потому что животные не могут устроить революцию. Я была когда-то республиканкой. Вы, надо думать, республиканка?» Мисс Халдина призналась мне, что не знала, как отвечать. Но слегка кивнула и спросила в свой черед: «А вы больше не республиканка?» «После двух лет писания под диктовку Петра Ивановича мне трудно быть кем бы то ни было. Во-первых, нужно сидеть совершенно неподвижно. Малейшее движение может спугнуть мысли Петра Ивановича. Едва осмеливаешься дышать. А кашлянуть — Боже упаси! Петр Иванович переставил стол к стене, потому что поначалу я не могла удержаться и смотрела в окно, ожидая продолжения диктовки. А это не дозволялось. Он сказал, что я пялюсь очень глупо. Также мне не дозволялось оглядываться на него через плечо. Петр Иванович сразу же топал ногой и ревел: “Смотрите на бумагу!” Мое лицо, выражение моего лица, кажется, выводит его из себя. Конечно, я знаю, что некрасива и что выражение моего лица едва ли может ободрить. Он сказал, что мой бессмысленно-выжидающий вид его раздражает. Именно такими словами». Мисс Халдина была шокирована, но, как она призналась мне, не особо удивлена. «Возможно ли, чтобы Петр Иванович так грубо обращался с женщиной?» — воскликнула она. Dame de compagnie несколько раз осторожно кивнула в ответ, потом заверила мисс Халдину, что она нисколько не против. Самое тяжелое заключалось в том, что ей довелось оказаться посвященной во все тайны творчества; видеть, как великий автор революционных евангелий нащупывает слова так, как будто представления не имеет о том, что собирается сказать. «Я вполне готова быть слепым орудием для достижения высших целей. Пожертвовать жизнью ради дела ничего не стоит. Но лишиться иллюзий — вот это в действительности почти невозможно выдержать. И я, поверьте, не преувеличиваю, — настаивала она. — Моя вера как будто оледенела во мне, — и не в последнюю очередь потому, что, когда мы работали зимой, Петр Иванович, согреваясь ходьбой по комнате, не испытывал потребности в отоплении. Даже когда мы переезжали на юг Франции, там стояли жутко холодные дни — особенно для того, кому шесть часов подряд приходится сидеть неподвижно. Стены этих вилл на Ривьере такие тонкие. Петру Ивановичу не было до этого ни малейшего дела. Хотя, правду сказать, я изо всех сил старалась не дрожать, боясь сбить его с мысли. Я сжимала зубы так, что потом не могла их разжать. Когда Петр Иванович прерывал диктовку — эти перерывы могли быть очень долгими, нередко минут двадцать, не меньше, — он, бормоча что-то, ходил взад-вперед у меня за спиною, а я чувствовала, как все во мне мало-помалу отмирает, уверяю вас. Может быть, если бы я позволила своим зубам стучать, Петр Иванович заметил бы мое бедственное положение, но не думаю, что это возымело бы практические последствия. Он очень скуп в таких вопросах». Dame de compagnie взглянула на уходящую вверх лестницу. Большой кот допил молоко и принялся вкрадчиво тереться усатой щекой о ее юбку. Нагнувшись, она подхватила его с пола.