Глубокая, подземная мощь этого «не меньше» заставила меня вздрогнуть — так гудит воздух в органных трубах. — Но найдем ли мы эту силу в салоне мадам де С.? Простите меня, Петр Иванович, но я позволю себе в этом усомниться. Разве эта дама не аристократка, не женщина высшего света? — Предрассудки! — вскричал он. — Вы удивляете меня. Но пусть даже и так! Она ведь, помимо прочего, еще и женщина из плоти и крови. Всегда найдется что-нибудь, что будет отягощать духовное начало в нас. Но упрекать за это… Этого я от вас не ожидал. Нет! Никак я не ожидал. Можно подумать, что вы прислушались к каким-нибудь злым сплетням. — Я не слушала сплетен, уверяю вас. Как бы они дошли до нашей провинции? Но она избалована вниманием. Что может быть общего между блестящей светской дамой и безвестной деревенской девчонкой вроде меня? — Она — непрерывное проявление благородного и не имеющего равных духа! — вклинился он. — Ее очарование… нет, я не буду говорить о ее очаровании. Но, конечно, всякий, кто приближается к ней, подпадает под его власть… Исчезают противоречия, забываются тревоги… Если я не ошибаюсь — а я никогда не ошибаюсь в духовных вопросах, — ваша душа неспокойна, Наталия Викторовна. Ясные глаза мисс Халдиной глядели прямо в его огромное, мягкое лицо; мне подумалось, что взгляд его может быть сколь угодно бесстыден за этими темными очками. — Не далее как на днях, когда мы с нашим новым, очень интересным гостем из Петербурга возвращались вечером в город из шато Борель, я смог убедиться в силе ее успокаивающего… я бы даже сказал примиряющего влияния… Пока мы шли, километр за километром, по берегу озера, он молчал, как человек, которому указан путь мира. Понимаете ли, я чувствовал, как начинает действовать закваска в его душе. По крайней мере, он выслушивал меня терпеливо. Я сам был вдохновлен в тот вечер твердым и утонченным гением Элеоноры… мадам де С., я хотел сказать. Было полнолуние, и я мог видеть его лицо. Я не могу ошибиться… Мисс Халдина опустила взгляд. Казалось, она колеблется. — Хорошо! Я подумаю о том, что вы сказали, Петр Иванович. Я постараюсь прийти к вам, когда смогу на час-другой без опасений оставить маму. Хотя эти слова были произнесены холодно, я удивился тому, что она уступила. Он схватил ее руку с таким пылом, как будто собирался прижать ее к губам или к груди, но ограничился тем, что подержал кончики ее пальцев в своей огромной лапе и несколько раз легонько тряхнул их, произнося заключительную тираду: — Правильно. Правильно. Я пока не добился вашего полного доверия, Наталия Викторовна, но это придет. Всему свое время. Сестра Виктора Халдина не может не иметь значения… Просто не может. Женщина не должна вечно сидеть среди зрителей. Цветы, слезы, аплодисменты — все это было, все это средневековые представления. Арена, именно арена — вот подлинное место для женщин! Плавным жестом, словно преподнося ей дар, он отпустил ее руку и застыл на месте, склонив голову в полном достоинства преклонении перед ее женственностью. — Арена!.. Вы должны спуститься на арену, Наталия. Он отступил на шаг, нагнул огромное тело в поклоне и тут же исчез. Дверь захлопнулась за ним. Но его мощный, звучный голос тут же раздался в прихожей — он что-то говорил служанке средних лет, открывавшей ему входную дверь. Призывал ли он и ее спуститься на арену, не могу сказать. По звучанию это напоминало лекцию; негромкий стук захлопнувшейся входной двери неожиданно оборвал ее. III Некоторое время мы глядели друг на друга. — Вы знаете, кто это? Мисс Халдина, подойдя ко мне, задала этот вопрос по-английски. Я пожал ее протянутую руку. — Все знают. Революционер-феминист, если угодно, великий писатель и… ну, как бы это выразить… свой человек в мистическом революционном салоне мадам де С. Мисс Халдина провела рукой по лбу. — Знаете, он сидел тут уже больше часа, когда вы пришли. Я так была рада, что мама прилегла. Она не спит уже много ночей, а днем вот, бывает, на несколько часов засыпает. Из-за крайнего утомления, конечно, и все же я рада… Если бы не этот отдых… Она посмотрела на меня и с тою своей поразительной проницательностью, которая всегда приводила меня в смятение, покачала головою. — Нет. Она не сойдет с ума. — Моя дорогая юная леди! — протестующе вскричал я, тем более смущенный, что в глубине души отнюдь не считал миссис Халдину пребывающей полностью в здравом рассудке. — Вы не знаете, каким тонким и светлым разумом обладала мама, — продолжила Наталия Халдина с присущею ей спокойной, ясноглазой простотой, в которой мне всегда виделось что-то героическое. — Я не сомневаюсь… — пробормотал я. — Я опустила шторы в маминой комнате и пришла сюда. Я так долго ждала этого момента, чтобы спокойно подумать. Она помедлила, потом ровным, спокойным голосом добавила: — Все это так трудно, — и неожиданно пристально посмотрела на меня, как будто ожидая возражений или удивления. Я не возражал и не удивлялся. Я не мог удержаться от того, чтобы сказать: — Боюсь, визит этого джентльмена не принес большого облегчения. Мисс Халдина стояла передо мною с особым выражением в глазах. — Я не утверждаю, что до конца понимаю Петра Ивановича. Так или иначе, без наставника нельзя, даже если не собираешься довериться этому наставнику без оглядки. Я неопытная девушка, но я не рабыня. Мне хватило всего этого в России. Почему я не должна слушать его? Нет ничего плохого в том, что кто-то руководит твоими мыслями. Но я не боюсь признаться вам, что не была полностью искренна с Петром Ивановичем. Я даже не знаю, что меня остановило в тот момент… Она вдруг отошла от меня в дальнюю часть комнаты — но только для того, чтобы открыть и закрыть ящик бюро. Она вернулась с листком бумаги в руке; бумага оказалась тонкой и убористо исписанной. Это явно было письмо. — Я хотела, чтобы вы послушали, — сказала она. — Это одно из писем моего бедного брата. Он никогда не сомневался. Как он мог сомневаться? Кучка жалких угнетателей, с одной стороны, и единодушная воля всего нашего народа — с другой. — Ваш брат верил, что народной воле под силу добиться чего угодно? — Свято верил, — провозгласила мисс Халдина. Я смотрел на ее спокойное лицо и живые глаза. — Разумеется, волю надо пробудить, вдохновить, направить, — продолжала она. — В этом состоит задача настоящих агитаторов. Этому надо посвятить жизнь. Низость рабства, вранье абсолютизма нужно вырвать с корнем, истребить. Реформы невозможны. Нечего реформировать. Нет справедливых законов, нет политических институтов. Есть только деспотические манифесты. Есть только горстка жестоких — может быть, слепых — чиновников, противостоящая всему народу. Письмо тихо зашуршало в ее руке. Я посмотрел на эти легкие листки, покрытые буквами, содержавшими в себе (в силу особенностей почерка) нечто кабалистическое[178], непостижимое для западного европейца. — В такой формулировке, — признал я, — проблема выглядит довольно простой. Но, боюсь, я не доживу до ее решения. А если вы вернетесь в Россию, я знаю, что не увижу вас снова. И все же я повторяю: возвращайтесь! Не думайте, что я считаю, что так будет для вас безопаснее. Нет! Я знаю, что в России вас может ожидать всякое. Но я предпочел бы думать о том, что вы подвергаетесь опасности там, чем видеть, как вы столкнетесь с тем, что может поджидать вас здесь. — Я вам вот что скажу, — произнесла мисс Халдина, немного подумав. — Мне кажется, вы ненавидите революцию; вы считаете ее не вполне честной. Вы принадлежите к народу, который вступил в сделку с судьбой и боится рассердить ее. Но мы не вступали ни в какие сделки. Нам никогда не предлагали их — столько-то свободы за столько-то наличных. Вас передернуло бы, если бы люди, о которых вы думаете хорошо, занялись революционной деятельностью — ведь это, на ваш взгляд, нечто… как бы это выразить… не совсем пристойное. Я кивнул в знак согласия. — Вы совершенно правы, — сказал я. — Я очень высокого о вас мнения. — Не думайте, что я не знаю этого, — поспешно начала она. — Я очень ценю вашу дружбу… — Я почти ничего для вас не сделал — только смотрел на вас, и всё. Она слегка покраснела. — Иногда дорого и то, как смотрят. Я чувствовала себя менее одинокой. Это трудно объяснить. — В самом деле? Ну что ж, я тоже чувствовал себя менее одиноким. Впрочем, это как раз легко объяснить. Но долго это не продлится. Напоследок хочу сказать вам вот что: во времена настоящих революций — не просто смены династии или проведения политических реформ, а настоящих революций — лучшие люди не выходят на первый план. Подобной, насильственной, революцией руководят поначалу узколобые фанатики и лицемерные тираны. Потом приходит черед напыщенных интеллектуалов-неудачников. Таковы главари и вожди революции. Есть еще, правда, просто негодяи. Люди совестливые и справедливые, благородные, гуманные, преданные идее, бескорыстные и интеллигентные могут дать начало революции, но она быстро уходит от них. Они не вожди революции, а ее жертвы — жертвы отвращения, разочарования, нередко угрызений совести. Надежды, переродившиеся в гротеск, идеалы, ставшие карикатурой, — вот что такое успех революции. От таких успехов по ходу каждой из революций разбивались сердца. Но довольно об этом. Я хотел сказать только одно: я не хочу, чтобы вы стали жертвой. — Даже если бы я поверила всему, что вы сказали, то все равно не смогла бы думать о себе, — возразила мисс Халдина. — Я приму свободу из любых рук, как голодный принимает кусок хлеба. Настоящий прогресс начнется потом. Нужные люди для этого найдутся. Они уже среди нас. Их можно встретить порой — незаметных, никому не известных, готовящихся… Она развернула письмо, которое держала в руке и, взглянув на него, повторила: — Да! Их можно встретить порой! — и зачитала вслух: «Незапятнанные, возвышенные, одинокие». Снова сложив письмо, она пояснила, отвечая на мой вопросительный взгляд: — Эти слова относятся к одному молодому человеку, с которым брат познакомился в Санкт-Петербурге. Думаю, он стал его близким другом. Это должно быть так. Его имя — единственное, которое упоминает брат в своих письмах ко мне. Больше никто, только он… И, представьте себе, этот человек здесь. Он недавно приехал в Женеву. — Вы встречались с ним? — спросил я. — Но, конечно, наверняка встречались. — Нет! Нет! Не встречалась! Я не знала, что он здесь. Петр Иванович сказал мне об этом. Вы сами слышали, как он упоминал о человеке, недавно приехавшем из Петербурга… Ну вот, это и есть тот самый «незапятнанный, возвышенный, одинокий». Друг моего брата! — Наверняка замешанный во что-нибудь политическое, — заметил я. — Не знаю. Да. Должно быть, так. Кто знает? Может быть, именно из-за дружбы с моим братом… Но нет! Это едва ли возможно. Собственно, я знаю только то, что мне сказал о нем Петр Иванович. Он привез рекомендательное письмо от отца Зосимы[179] — того самого священника-демократа; вы слышали об отце Зосиме? — О да. Знаменитый отец Зосима примерно год назад провел здесь, в Женеве, что-то около двух месяцев, — сказал я. — Когда он уехал, о нем больше ничего не было слышно. — Видимо, он снова в России. Где-нибудь в центральных губерниях, — с воодушевлением сказала мисс Халдина. — Но, пожалуйста, не говорите никому об этом: если это попадет в газеты, ему может грозить опасность. — Вам не терпится, конечно, встретиться с другом вашего брата? — спросил я. Мисс Халдина положила письмо в карман. Взор ее через мое плечо устремился на дверь комнаты матери. — Не здесь, — вполголоса проговорила она. — На первый раз, по крайней мере. Я помолчал немного, потом стал прощаться. Мисс Халдина проводила меня до прихожей, осторожно закрыв за нами дверь. — Думаю, вы догадываетесь, куда я собираюсь пойти завтра? — Вы решили посетить мадам де С. — Да. Я пойду в шато Борель. Я должна.