И, посчитав безмолвный ужас Разумова чем-то вполне естественным, он заверил его, что ошибки быть не может. Тот чиновник дежурил ночью в канцелярии. Услышав громкий звук шагов в приемной и зная, что политических иногда привозят по ночам из крепости, он поспешил выглянуть из комнаты, в которой работал. Перед тем как дежурный жандарм втолкнул его обратно и захлопнул перед его носом дверь, он успел увидеть арестованного, которого сразу несколько полицейских наполовину несли, наполовину тащили волоком через приемную. С ним обращались очень грубо. И чиновник определенно узнал Халд рта. Потом, не прошло и получаса, как в канцелярию прибыл генерал Т., чтобы лично допросить арестованного. — Вы не удивлены? — заключил тощий студент. — Нет, — резко ответил Разумов — и тут же пожалел о своем ответе. — Все думали, что Халдин у родных, в провинции. А вы нет? Большие запавшие глаза студента повернулись к Разумову. Разумов неосторожно выпалил: — Его родные за границей. В ярости он готов был откусить себе язык. Студент воскликнул многозначительно: — Вот как! Значит, только вы знали… — и замолчал. «Они все сговорились меня погубить», — подумал Разумов. — Вы говорили с кем-нибудь еще об этом? — спросил он с горьким любопытством. Тот помотал головой. — Нет, только с вами. В нашем кружке решили, что поскольку Халдин не раз тепло отзывался о вас… Разумов не смог удержать жест гневного отчаяния, который студент, видимо, истолковал по-своему, поскольку замолчал и отвернул свои черные, тусклые глаза. Они молча шли рядом. Потом тощий студент, глядя в сторону, зашептал опять: — Так как у нас пока нет своего человека в крепости, который мог бы передать пакетик с ядом, мы решили устроить акт возмездия — он последует очень скоро… Разумов, не останавливаясь, прервал его: — Вы были знакомы с Халд иным? Он знал, где вы живете? — Мне посчастливилось дважды слышать, как он выступает, — ответил его спутник лихорадочным шепотом, который контрастировал с унылой апатичностью лица и манер. — Он не знал, где я живу… Я живу бедно… в семье мастерового… снимаю всего лишь угол. Не очень удобно приходить ко мне туда, но, если я вам понадоблюсь, я готов… Разумов дрожал от ярости и страха. Он был вне себя, но голоса не повысил. — Вам нельзя подходить ко мне. Вам нельзя говорить со мною. Никогда, ни единого слова. Я запрещаю вам. — Хорошо, — послушно ответил студент, не выказывая ни малейшего удивления по поводу этого неожиданного запрета. — У вас есть тайные причины… разумеется… Я понимаю. Он тут же, даже не подняв головы, отошел в сторону; и Разумов увидел, как он — тощий, оборванный, изнуренный от недоедания — наискось пересекает улицу, опустив голову и тщательно выбирая место, куда поставить ногу. Разумов проследил взглядом за этим видением из ночного кошмара, затем продолжил путь, стараясь ни о чем не думать. На своей лестничной площадке он встретил хозяйку — она, судя по всему, поджидала его. Это была низенькая, толстая, бесформенная женщина с крупным желтым лицом, постоянно закутанная в черную шерстяную шаль. Как только он стал подниматься по последнему пролету, она возбужденно всплеснула руками и поднесла их к лицу, сцепив пальцы. — Кирилл Сидорович, батюшка, что вы натворили? И такой тихий молодой человек! Полиция только что ушла — у вас был обыск. Разумов молча, пристально смотрел на ее перекосившееся от возбуждения распухшее желтое лицо. Во взгляде ее выразилась мольба. — Такой разумный молодой человек! Любой это скажет. И вдруг такое — как снег на голову… Зачем вам якшаться с этими нигилистами? Бросьте вы их, батюшка. Доведут они вас до беды. Разумов слегка пожал плечами. — А может, недруг какой тайный оклеветал вас, Кирилл Сидорович? Много нынче злодеев и лживых доносчиков развелось. Страху на всех нагнали. — А вы слышали, что на меня донесли? — спросил он, не сводя глаз с ее дрожащего лица. Она ничего такого не слышала. Она пыталась разузнать что-нибудь у околоточного надзирателя, пока его люди переворачивали комнату вверх дном. Околоточный — нормальный человек и знает ее, так как служит в местном участке вот уже одиннадцать лет. Но сегодня он был хмур, недоволен и сказал ей на лестничной площадке: — Голубушка, не задавайте вопросов. Я сам ничего не знаю. Приказ пришел сверху. И действительно, вскоре после прибытия городовых появился очень важный господин в шубе и блестящем цилиндре; он уселся в комнате и лично проглядел все бумаги. Он пришел и ушел один, не взяв с собою ничего. Когда они ушли, она попыталась немного прибраться. Разумов резко отвернулся и вошел в квартиру. Все его книги были перетряхнуты и брошены на пол. Хозяйка вошла вслед за ним и, с усилием наклоняясь, принялась подбирать их в фартук. Его бумаги и заметки, всегда все аккуратно разложенные (и необходимые для занятий), были перемешаны и свалены кучей в центр стола. Этот беспорядок необъяснимо глубоко подействовал на Разумова. Он сел на стул, уставившись перед собою. Он четко ощущал, что неким таинственным образом подорвана сама основа его существования, что его нравственные опоры рушатся одна за другой. Он даже испытывал легкое головокружение и протянул руку, будто пытаясь на что-нибудь опереться. Старуха, тяжело вздохнув, поднялась с пола, вытряхнула собранные книги из фартука на диван и вышла, причитая и сопя. Только тогда он заметил, что лист, провисевший ночь прибитым к стене над пустой кроватью, лежит теперь на самом верху кучи бумаг. Сняв накануне лист со стены, перед тем как бросить на стол, Разумов машинально сложил его вчетверо. А теперь этот лист, аккуратно разглаженный, увенчивал бесформенную груду бумаг — итог трехлетней умственной деятельности. Его туда не бросили. Его туда положили — да еще и аккуратно разгладили! Разумов увидел в этом некий глубокий намек — или, не исключено, необъяснимую насмешку. Он смотрел не отрываясь на этот лист, пока у него не заболели глаза. Он не пытался привести бумаги в порядок — ни в тот вечер, ни на следующий день, который он провел дома в состоянии не свойственной ему нерешительности. Она упиралась в вопрос, жить ему или нет, — ни больше ни меньше. Но ее природа имела мало общего с колебаниями человека, задумавшегося о самоубийстве. Соображения о том, как прекратить существование своего тела, не занимали Разумова. Организм, носящий этикетку этого имени — ходящий, дышащий, носящий определенную одежду, — не представлял интереса ни для кого, кроме разве что хозяйки квартиры. Истинный Разумов имел свое бытие в том будущем, которого он желал и которое определил для себя, — в будущем, которому угрожало беззаконие самодержавия (ибо самодержавие не знает закона) и беззаконие революции. Ощущение, что основание его морального бытия сделалось игрушкою этих беззаконных сил, было таким сильным, что Разумов всерьез задавался вопросом, стоит ли продолжать умственную жизнь тому, кто больше не принадлежит самому себе. «Что толку напрягать ум, систематически развивать способности, строить планы своей деятельности? — спрашивал он себя. — Я хочу руководствоваться в своих поступках разумными убеждениями, но насколько я, сидя здесь, защищен от чего-то — разрушительного и ужасного, — что готово ворваться сюда?» Разумов с опаскою смотрел на дверь, как будто ожидая, что вот-вот нечто злое повернет ручку и молча предстанет перед ним. «Заурядный вор, — сказал он себе, — в большей степени может полагаться на закон, который нарушает, и даже всякая тварь вроде Зимянича имеет свое утешение». Разумов позавидовал материализму вора и страстям неисправимого волокиты. Последствия их действий были всегда ясны, и их жизнь принадлежала им самим. Но этой ночью он спал так крепко, как будто утешил себя на манер Зимянича. Он упал в кровать как подкошенный, спал как убитый, а, проснувшись, не помнил никаких снов. Но душа его словно бродила где-то этой ночью, собирая цветы гневной мудрости. Он встал в настроении мрачной решимости, как будто обретя новое знание о своей природе. Он насмешливо взглянул на кучу бумаг на столе — и отправился на лекции, бормоча про себя: «Посмотрим». Он не настроен был ни с кем разговаривать, отвечать на расспросы о своем вчерашнем отсутствии на лекциях. Но невозможно было грубо оттолкнуть одного очень хорошего товарища с гладким розовым лицом и белокурыми волосами, которого студенты называли Костя-лихач. Единственный, обожаемый сын очень состоятельного, но малообразованного государственного подрядчика, он посещал лекции только во время периодических порывов раскаяния, вызванного слезными отцовскими увещеваниями. Шумный и бестолковый, как молодой охотничий пес, он наполнял голые университетские коридоры своим восторженным голосом и размашистыми жестами — и выраженная в них радость бездумной животной жизни уже издалека вызывала у всех снисходительные улыбки. Обычной темой его разговоров были рысаки, пьянки в дорогих ресторанах, достоинства женщин легкого поведения — обо всем этом рассуждалось с обезоруживающе простодушным видом. Около полудня он налетел на Разумова — чуть менее шумно, чем обычно, — и отвел его в сторону. — На одну минутку, Кирилл Сидорович. Вот сюда, здесь уголок тихий. Он почувствовал сопротивление Разумова и ласково взял его под руку. — Нет, пожалуйста. Я не собираюсь говорить с вами о своих беспутствах. Что значат все мои беспутства? Ровным счетом ничего. Ребячество — и только. Я тут как-то вечером вышвырнул одного субъекта из местечка, где славно проводил время. Самодура-писаку из казначейства… От него никому не было покоя. Я сделал ему выговор. «Ты не по-человечески обращаешься с Божьими созданиями, которые куда больше тебя заслуживают уважения», — сказал я. Я не выношу никакого самодурства, Кирилл Сидорович. Вот вам крест — не выношу. Он не пожелал разговаривать мирно. Сразу начал орать: «Что это за наглый щенок?» Я был тогда в хорошей форме, и он прошел сквозь закрытое окно очень легко. Довольно далеко пролетел по двору. Я бушевал как… как Минотавр[161]. Женщины вцепились в меня и визжали, скрипачи забились под стол… Потеха! Пришлось папаше раскошеливаться, доложу я вам. Он рассмеялся. — Полезный человек папаша. Повезло мне, можно сказать. Постоянно попадаю в передряги. Восторг его поутих. Да, передряги. Что представляет собой его жизнь? Пустяк; никому никакой пользы; бесконечная пирушка. Когда-нибудь в пьяной драке ему разобьют голову бутылкой из-под шампанского, и все закончится. А другие в это же самое время жертвуют собой во имя идеи. Но он не способен понять ни одной идеи. Его голова только и годится на то, чтоб ее разбили бутылкой из-под шампанского. Разумов, уверяя, что у него нет времени, сделал попытку улизнуть. Тогда тон собеседника сделался серьезным и доверительным: — Ради бога, Кирилл, душа моя, позволь мне чем-нибудь пожертвовать. Жертвы-то никакой настоящей не будет. Папаша богат, кошелек у него бездонный. И, с негодованием отвергнув предположение Разумова, что пьян и бредит, Костя предложил ему денег, чтобы бежать за границу. Он всегда может достать деньги у папаши. Ему достаточно сказать, что он проигрался в карты или что-нибудь в этом духе, а потом торжественно поклясться, что не пропустит ни одной лекции в течение трех месяцев. Старик никуда не денется; а он, Костя, вполне готов принести эту жертву. Хотя, если честно, он не понимает, зачем ему ходить на лекции. Это ведь совершенно безнадежно. — Так ты позволишь мне быть хоть чем-то полезным? — уговаривал он Разумова, который молча стоял, опустив глаза, и, будучи совершенно неспособен понять, куда клонит собеседник, чувствовал странное нежелание спросить его об этом прямо. — Почему ты думаешь, что я хочу уехать за границу? — спросил он наконец очень спокойно. Костя понизил голос. — Вчера в твоей квартире побывала полиция. Трое или четверо наших слышали об этом. Не важно, откуда мы это узнали. Достаточно того, что мы знаем. Так вот, мы посовещались… — Быстро вы, однако, разузнали, — небрежно пробормотал Разумов. — Да. Быстро. И мы подумали, что человек вроде тебя… — А какой я, по-твоему, человек? — прервал его Разумов. — Человек идеи — и человек дела. Но ты очень глубок, Кирилл. Не измерить глубины твоего ума. Мне, по крайней мере. В общем, мы решили, что надо сберечь тебя для страны. В этом никто не сомневается — я имею в виду, никто из тех, кто слышал, как о тебе по ряду поводов высказывался Халдин. Ни с того ни с сего полиция не станет обыскивать квартиру… и, если тебе кажется, что лучше будет удрать сразу… Разумов вырвался и пошел по коридору, оставив Костю стоять с открытым ртом в полной неподвижности. Но почти сразу же он вернулся и остановился перед изумленным, медленно закрывавшим рот Костей. Разумов взглянул ему прямо в глаза и отчетливо, раздельно проговорил: — Очень. Тебе. Благодарен. И снова быстро пошел прочь. Костя, оправившись от изумления, нагнал его и никак не хотел отпускать. — Нет! Погоди! Послушай! Я не шучу. Это то же самое, что проявить сострадание к голодному. Слышишь, Кирилл? И если надо будет переодеться, то я знаю одного еврея, который торгует маскарадными костюмами. Пусть глупость тоже приносит пользу. Может быть, фальшивая борода понадобится или еще что-нибудь в этом роде… Разумову пришлось повернуться к нему. — Эх, Костя, добрый ты чудак, в этом деле не нужны фальшивые бороды. Что ты знаешь о моих идеях? Мои идеи могут быть отравой для тебя. Костя энергично-протестующе затряс головою. — Зачем тебе связываться с идеями? Какая-нибудь из них возьмет да и угробит состояние твоего панаши. Не вмешивайся в то, чего не понимаешь. Возвращайся к своим рысакам и девкам — по крайней мере, никому — в том числе и себе, пожалуй, — не повредишь этим. Пылкий юноша был подавлен этими презрительными словами.