Разумов поклонился. Карета с легким свистом заскользила по снегу — он же остался один на краю тротуара. Он сказал себе, что больше раздумывать не о чем, и зашагал к дому. Он шел спокойно. Так возвращался он обычно домой, чтобы лечь в постель после вечера, проведенного где-нибудь с приятелями или в театре на галерке. После недолгой прогулки его чувства приняли вполне обыденный характер. Ничего не изменилось. Знакомый переулок; свернув туда, он увидел знакомый тусклый свет в окошках съестной лавки, которую держала немка. За стеклами небольших витрин виднелись черствые булки, связки луковиц и цепочки сарделек. Лавка как раз закрывалась. Болезненного вида хромой малый, попадавшийся Разумову столько раз, проковылял по снегу с тяжелым ставнем в руках. Ничего и не могло измениться. Вот знакомьте, зияющие чернотою ворота, за которыми проглядывает тусклый блеск уходящих наверх лестниц. Ощущение преемственности жизни зависит от самых простых физических ощущений. Обыденность повседневного существования — броня души. И когда Разумов стал подыматься по знакомой лестнице, даже в темноте не задумываясь куда ставить ногу, нащупьтвая рукой знакомьте липкие перила, эта мысль укрепила его внутреннее спокойствие. Исключительное отступало перед физическими прикосновениями, делающими один день столь похожим на другой. Завтра будет таким же, как вчера. Только, подходя уже к своей двери, Разумов явно признал существование чего-то необычного. «Если бы я решил застрелиться на своей лестничной площадке, я все равно подымался бы по лестнице так же спокойно, как подымаюсь сейчас, — думал он. — Что делать? Чему суждено быть — того не миновать. Из ряда вон выходящие события случаются. Но так или иначе они заканчиваются. Точно так же обстоит дело и с принятым решением. Проблема улажена. И повседневные заботы, привычные мысли, нахлынув, заставляют забыть о ней, — жизнь идет своим чередом, а таинственные, скрытые ее стороны снова исчезают в тени, как им и полагается. Жизнь — вещь публичная». Разумов отпер дверь и вынул из замка ключ; очень тихо вошел и тщательно запер за собою дверь. «Он слышит меня», — подумал он и, заперев дверь, замер, сдерживая дыхание. Ни звука. Он пересек пустую первую комнату, осторожно ступая в темноте. Войдя во вторую, он стал ощупывать стол в поисках спичек. Тишина, прерываемая только шорохом его руки, была полной. Неужели он спит так крепко? Разумов зажег спичку и взглянул на кровать. Халдин лежал на спине, как и раньше, только руки его были теперь заложены за голову. Глаза его были открыты. Он глядел в потолок. Разумов поднял спичку выше. Он увидел ясные очертания лица, твердый подбородок, белый лоб и прядь русых волос на белой подушке. Вот он, так и лежит, как лежал. «Я прошел прямо по его груди», — неожиданно подумал Разумов. Он смотрел, пока не погасла спичка; затем зажег другую и молча, не глядя больше на кровать, засветил лампу. Когда он, стоя спиной к кровати, вешал на крючок накидку, он услышал, как Халдин глубоко вздохнул и спросил усталым голосом: — Ну как? Все приготовили? Потрясение было так велико, что Разумов оперся руками о стену. Демонический порыв сказать «Я выдал вас полиции» был столь сильным, что ему сделалось чрезвычайно страшно. Но этого он не сказал. Сказал же он глухо, не повернув головы: — Все сделано. Снова услышал он вздох Халдина. Подойдя к столу, Разумов уселся перед лампой и только тогда посмотрел на кровать. В дальнем углу большой комнаты, вдалеке от небольшой лампы, прикрытой толстым фарфоровым абажуром, виднелась темная, вытянувшаяся во весь рост фигура, лишенная всякой гибкости, словно фигура мертвого. Она казалась еще более бесплотной, чем призрак на белой от снега улице, по которому прошел Разумов. Ее расплывчатая, но настойчивая реальность пугала больше, чем отчетливая, но исчезающая иллюзия. Снова зазвучал голос Халдина. — Вы, должно быть, шли пешком… далековато… — пробормотал он с неодобрением. — В такую погоду… Разумов с силой ответил: — Ужасная… Кошмарная прогулка! — Он шумно поежился. Халдин вздохнул еще раз, потом спросил: — Значит, ты видел Зимянича, брат? — Видел. Вспомнив о времени, проведенном с князем, Разумов счел благоразумным добавить: — Мне пришлось подождать. — Какая личность, а? Поразительно, насколько этому человеку необходимо ощущение свободы. А его поговорки — простые, бьющие в точку, какие может создать только грубоватая народная мудрость! Это личность, которая… — Я, как вы понимаете, не имел особой возможности… — пробормотал Разумов сквозь зубы. Халдин по-прежнему смотрел в потолок. — Видишь ли, брат, я в последнее время частенько бывал в этом доме. Я носил туда книжки… брошюры. Довольно многие из тамошних бедняков умеют читать. Видишь ли, гостей для пира свободы нужно искать в закоулках и под заборами[154]. Признаюсь, я сам почти поселился в этом доме в последнее время. Спал иногда в конюшне. Там есть конюшня… — Вот в ней-то я и беседовал с Зимяничем, — мягко перебил Разумов. В нем проснулся дух иронии, и он добавил: — Беседа была содержательной в своем роде. Я ушел оттуда с легким сердцем. — Да, это человек[155], — медленно проговорил Халдин, не отрывая взгляда от потолка. — Я, собственно, там с ним и познакомился. Когда несколько недель назад я решил покориться судьбе и сделать то, что положено, я стал искать уединения. Я съехал со своей квартиры. Зачем было подвергать честную вдову опасности? Расспросы полицейских свели бы ее с ума. Я перестал встречаться с нашими товарищами… Разумов придвинул к себе пол-листка бумаги и принялся чертить на нем линии карандашом. «Надо же, — подумал он сердито, — о чьей только безопасности он не позаботился! Только вот о моей почему-то забыл». Халдин продолжал говорить: — Сегодня утром… ах, сегодня утром… все было по-другому. Как бы тебе это объяснить? Пока дело не было сделано, я блуждал по ночам, а днем прятался, обдумывая его, и чувствовал себя спокойным. Невыспавшимся, но спокойным. С чего мне было себя мучить? Но сегодня утром — после всего! — я ощутил беспокойство. Я не мог пойти в тот большой дом, полный людских горестей. Несчастные этого мира не могут принести человеку покой. Потом, когда этот глупый сторож начал орать, я сказал себе: «А ведь в этом городе живет молодой человек, который на голову выше обычных предрассудков». «Смеется он надо мной, что ли?» — спросил себя Разумов, продолжая бесцельно рисовать треугольники и квадраты. И тут ему пришла в голову неожиданная мысль: «Мое поведение должно казаться ему странным. Если он вдруг испугается моего безразличия и куда-нибудь удерет, я погиб безвозвратно. Этот чертов генерал…» Он бросил карандаш и резко повернулся к кровати, на которой вытянулась во всю длину расплывчатая фигура — куда более смутная, чем та, по чьей груди он прошел без колебаний. Может быть, и это тоже призрак? Молчание длилось долго. «Его здесь больше нет. — Испуганный абсурдностью этой мысли, Разумов отчаянно боролся с нею. — Он уже ушел, а это… только…» Он не мог дольше терпеть. Он вскочил, сказав вслух: «У меня невыносимо тревожно на душе», — и, в два стремительных шага подойдя к кровати, остановился у ее края. Его рука легко прикоснулась к плечу Халдина, и, когда он почувствовал, что плечо это материально, у него проснулось безумное искушение схватить это голое горло и выдавить из этого тела душу, чтобы она покинула его тиски, оставив призрачную оболочку. Халдин не пошевелился, но его остававшиеся в тени глаза повернулись к Разумову с задумчивой благодарностью за это проявление сочувствия. Разумов отвернулся и заходил по комнате. «Может быть, так для него было бы лучше», — пробормотал он про себя, и ему стало страшно: вот он уже подыскивает оправдание зародившемуся где-то внутри желанию убить. И желание это так или иначе не покидало его. Он ясно осознавал это. «На что он может рассчитывать? — думал он. — Его ждет виселица. А я…» Диалог Разумова с самим собой был прерван голосом Халдина. — Зачем тревожиться обо мне? Они могут убить мое тело, но не смогут изгнать из этого мира мою душу[156]. Я вот что тебе скажу: я настолько верю в этот мир, что не могу представить вечность иначе, чем как очень долгую жизнь. Наверное, именно поэтому я готов умереть. — Гм… — пробормотал Разумов и, закусив губу, снова заходил по комнате, вернувшись к своему странному внутреннему диалогу. Да, конечно, для человека в таком положении это было бы актом милосердия. Вопрос, однако, не в том, как быть милосердным, а как быть твердым. Уж больно тот изворотлив… — Я тоже, Виктор Викторович, верю в наш мир, — с нажимом произнес он. — Я тоже, покуда жив… Но вы, кажется, собираетесь стать привидением. Вы же не можете серьезно думать… Зазвучал голос неподвижного Халдина: — Привидением! Да, я стану привидением для тех, кто угнетает живительную для мира мысль, губит души, которые жаждут укрепить достоинство человека. Что же касается тех, кто убьет мое тело, я простил их заранее. Разумов остановился, как бы слушая, но одновременно следил за собственными ощущениями. Его раздражало, что он придает так много значения словам Халдина. «Этот человек сумасшедший», — думал он твердо, но эта мысль не примиряла его с Халд иным. Подобный вид безумия отличается особой дерзостью, и, раз уж зараженный им человек посягает на общественные устои страны, очевидно, долг каждого честного гражданина… На этом цепочка мыслей оборвалась, сменившись столь сильным приступом безмолвной ненависти к Халдину, что Разумов поспешил заговорить о первом, что пришло в голову. — Да, вечность, разумеется. Я тоже не слишком хорошо ее себе представляю…. Мне кажется только, что это что-то спокойное и скучное. Без неожиданностей… Понимаете? Ведь ощущения времени не будет[157]. Он вытащил часы и взглянул на них. Халдин повернулся на бок и пытливо посмотрел на него. Это движение испугало Разумова. Изворотливый тип, этот молодчик с призраком. Полночь еще не наступила. Он торопливо заговорил снова: — А непостижимые тайны? Вы можете представить себе что-нибудь таинственное в вечности? Нет. А вот жизнь полна тайн. Тайны рождения, например. Человек несет их с собой до могилы. Есть нечто комическое… но не важно. А еще есть тайные мотивы поведения. Самые явные поступки имеют свои тайные стороны. Это интересно и так непостижимо! Например, человек выходит из дома прогуляться. Нет ничего тривиальнее. И все же это может иметь важные последствия. Человек вернулся домой; может быть, он увидел по дороге пьяного мужика или обратил особое внимание на снег, покрывающий землю; и посмотрите: это уже не тот человек, что был раньше. Самые неожиданные вещи могут иметь тайную власть над нашими мыслями — чьи-нибудь седые бакенбарды… или выпученные глаза. Лоб Разумова покрылся испариной. Он прошелся по комнате, опустив голову и зло улыбаясь себе. — Размышляли ли вы когда-нибудь о власти выпученных глаз и седых бакенбард? Простите. Вы, кажется, думаете, что я сошел с ума — разговариваю о подобных вещах в такое время! Но я не просто болтаю. Я знаю примеры. Мне случилось как-то беседовать с человеком, на чью судьбу оказали влияние факты подобного рода. А тот человек и не подозревал об этом. Разумеется, все определило веление совести, но именно материальные факты вроде упомянутых привели к исходу… А вы говорите мне, Виктор Викторович, чтобы я не тревожился! Как же не тревожиться? Я ведь отвечаю за вас! — почти прокричал Разумов. Он с трудом подавил приступ мефистофелевского смеха. Халдин, очень бледный, приподнялся на локте. — А жизненные сюрпризы? — продолжал Разумов, бросив беспокойный взгляд на Халдина. — Вдумайтесь в их поразительную природу. Таннственный импульс побуждает вас прийти сюда. Я не хочу сказать, что вы поступили неправильно. Нет, с определенной точки зрения вы не могли поступить лучше. Вы могли бы прийти к человеку, имеющему привязанности, семейные узы. У вас у самого есть семья. А я, как вы знаете, воспитывался в приюте, где нас держали впроголодь. Говорить о привязанностях в подобном случае — сами понимаете… А что касается уз, то у меня они могут носить только служебный характер. Я должен так или иначе получить признание, перед тем как смогу что-либо сделать. Я сижу здесь и работаю… И не приходит ли вам в голову, что я тоже работаю во имя прогресса? Я должен обрести свои собственные представления об истинном пути… Простите, — Разумов перевел дыхание и коротко, хрипло рассмеялся, — но я не унаследовал революционные порывы вместе с внешним сходством от дядюшки. Он снова посмотрел на часы и с вызывающим дурноту отвращением увидел, что до полуночи остается еще много, много минут. Он отсоединил цепочку часов от жилета и положил их на стол — в круг, образованный ярким светом лампы. Халдин, облокотившийся на локоть, не шевелился. Его поза беспокоила Разумова. «Какой это ход он обдумывает так спокойно? — думал он. — Надо помешать ему. Я должен продолжать говорить с ним». Он заговорил громче: — Вы кому-то сын, кому-то брат, кому-то племянник, кузен… не знаю кто… и так далее. А я — отдельно взятый человек. Вот я стою перед вами. Человек, наделенный разумом. Задумывались ли вы когда-нибудь о том, как может относиться человек, никогда в своей жизни не слышавший теплого слова или похвалы, к тому, что вы исходно — не важно, за вы или против своего класса, — относите к домашним традициям, к предрассудкам, взлелеянным у родного очага? Приходило ли вам в голову, что может чувствовать такой человек? За мною нет домашней традиции. Мне не на что ополчаться. Моя традиция — исторического рода. На что еще мне оглядываться, как не на национальное прошлое, от которого вы, господа, пытаетесь оторвать ваше будущее? Позволю ли я неистовым энтузиастам лишить мой разум, мои стремления к лучшей участи их единственной опоры? Вы родом из вашей провинции, но мне принадлежит вся страна — или у меня вообще нет ничего. Нет сомнений: когда-нибудь к вам будут относиться как к мученику, подобию героя, святого от политики. Но я прошу меня извинить. Мне вполне достаточно быть простым работником. И чего вы, господа, сможете добиться, пролив несколько капель крови на снег? На эту Бесконечность? На эту несчастную Бесконечность! Говорю вам, — вскричал он приглушенным, дрожащим голосом, приблизившись на шаг к кровати, — не призраки нужны ей, сквозь которых я могу пройти как сквозь воздух, а человек! Халдин, отпрянув, выставил перед собой руки, как бы в ужасе защищаясь от Разумова. — Теперь я все понимаю! — воскликнул он в благоговейном страхе. — Я понял — наконец. Разумов, пошатнувшись, оперся спиною о стол. Лоб его был покрыт потом, по спине пробегала холодная дрожь. «Что я такое говорил? — спрашивал он себя. — Неужели я все-таки его упустил?» Губы его одеревенели, и вместо успокоительной улыбки получилась только натянутая гримаса. — Что вы хотите? — начал он примирительным голосом, который довольно быстро утратил дрожь и окреп. — Что вы хотите? Подумайте: человек, привыкший к усердным, уединенным занятиям, — и вдруг такое… Я не умею выражаться деликатно. Но… Он почувствовал, как злость, раздраженная злость снова возвращается к нему.