Глаза его, обратившиеся к Разумову, казалось, выпучились до предела. Эта гротескность облика больше не шокировала Разумова. Он сказал с угрюмой убежденностью: — Халдин не станет говорить. — Посмотрим, — пробормотал генерал. — Я уверен в этом, — настаивал Разумов. — Такие люди никогда не говорят… Вы думаете, я пришел сюда из страха? — добавил он с горячностью. Он чувствовал решимость отстаивать свое мнение о Халдине до последнего. — Конечно же нет, — запротестовал генерал тоном величайшего простодушия. — И я отнюдь не собираюсь скрывать от вас, господин Разумов, что, не приди он со своим рассказом к такому стойкому и верноподданному русскому человеку, как вы, он исчез бы как камень в воде… что имело бы скверные последствия, — добавил он с ослепительно-безжалостной улыбкой на каменном лице. — Так что, как видите, нет оснований подозревать вас в трусости. Князь, обернувшись, посмотрел на Разумова через спинку кресла. — Никто не подвергает сомнению моральную здравость вашего поступка. Прошу вас, не волнуйтесь на этот счет. С некоторым беспокойством он повернулся к генералу: — Вот, собственно, почему я здесь. Вы, может быть, удивитесь, почему я… Генерал поспешил прервать его: — Нисколько, нисколько. Все совершенно естественно. Вы ведь знаете, сколь важно… — Да-да, — ввернул князь. — И я осмелился бы настоятельно просить, чтобы мое и господина Разумова вмешательство в это дело не стало достоянием гласности. Он весьма многообещающий молодой человек… очень способный. — У меня нет и доли сомнения в этом, — пробормотал генерал. — Он внушает доверие. — Всевозможные пагубные воззрения столь распространены ныне — просачиваются в столь неожиданные сферы — что, сколь бы это ни казалось чудовищным, он может пострадать… Его занятия… Его… Генерал, опершись локтями о стол, сжал лоб руками. — Да. Да. Я думаю над этим… Как давно вы оставили его в вашей квартире, господин Разумов? Разумов назвал время, близкое к моменту его смятенного бегства из трущоб. Он решил ни словом не упоминать о Зимяниче. Любое упоминание о нем означало бы для «светлой души» арест, возможно, жестокую порку и в конечном счете путешествие в кандалах в Сибирь. Разумов, избивший Зимянича, чувствовал сейчас к нему смутную, полную раскаяния нежность. Генерал, в первый раз дав волю своим затаенным чувствам, воскликнул с презрением: — И вы говорите, что он пришел к вам со своими признаниями просто так, ни с того ни с сего — à propos des bottes! Разумов почувствовал опасность. Безжалостная подозрительность деспотизма проявилась наконец открыто. Неожиданный испуг сковал уста Разумова. Тишина комнаты напоминала сейчас тишину глубокого каземата, где время не идет в счет, а о подозреваемом порой забывают навеки. Но князь пришел на помощь. — Само Провидение направило охваченного душевным смятением негодяя к господину Разумову — только в силу давнего, совершенно неверно понятого обмена идеями… праздного философского разговора… состоявшегося несколько месяцев назад… насколько я знаю… и о котором господин Разумов сейчас начисто позабыл. — Господин Разумов, — задумчиво спросил генерал, немного помолчав, — вы часто пускаетесь в отвлеченные беседы? — Нет, ваше превосходительство, — холодно ответил Разумов, неожиданно обретя самообладание. — Я человек глубоких убеждений. Незрелые мнения носятся в воздухе. Они не всегда заслуживают опровержения. Но даже молчаливое презрение серьезного ума может быть неверно истолковано безрассудными утопистами. Генерал смотрел перед собой, прижав ладони к вискам. Князь К. пробормотал: — Серьезный молодой человек. Un esprit supérieur[148]. — Я вижу, mon cher Prince[149], — произнес генерал. — Господин Разумов может полностью положиться на меня. Я заинтересован в нем. Он обладает, судя по всему, чрезвычайно полезным свойством внушать доверие. Удивление у меня вызвало лишь то, что тот человек стал подробно рассказывать о содеянном (о чем мог бы вовсе не упоминать), если целью его было всего лишь получить временное убежище на несколько часов. Ведь, в конце концов, ничего не было проще, чем умолчать обо всем этом — если только он не зашел настолько далеко в своем непонимании ваших истинных чувств, что попытался привлечь вас на свою сторону — а, господин Разумов? Разумову показалось, что пол слегка качнулся у него под ногами. Этот гротескный человек в туго облегающем мундире был страшен. Да ему и полагалось быть страшным. — Я понимаю, что ваше превосходительство имеет в виду. Но могу лишь ответить, что не знаю, почему. — Я ничего не имею в виду, — пробормотал генерал с мягким удивлением. «Я его жертва — его беспомощная жертва», — подумал Разумов. Усталость и раздражение, накопившиеся за день, потребность забыться, страх, который он не мог отогнать прочь, вызвали новый прилив ненависти к Халдину. — В этом случае я ничем не смогу помочь вашему превосходительству. Я не знаю, чего он хотел. Я знаю только, что был момент, когда я хотел убить его. Был и момент, когда я желал смерти себе. Я ничего не говорил. Я был застигнут врасплох. Я не вызывал на откровенность, не просил объяснений… Казалось, что Разумов впал в исступление, но ум его был ясен. Это был точно рассчитанный всплеск чувств. — В какой-то степени жаль, — сказал генерал, — что не просили. И вы совершенно не представляете, что он собирается делать? Разумов успокоился: он увидел выход. — По его словам, он рассчитывает на то, что в полпервого ночи у седьмого фонаря по левую сторону от верхнего конца Корабельной его будут ждать сани. В любом случае, в это время он намеревался быть там. Он даже не попросил у меня другой одежды. — Ah voilà![150] — произнес генерал, с довольным видом повернувшись к князю. — Есть способ оставить вашего protégé, господина Разумова, совершенно не запятнанным в связи с намечаемым арестом. Мы схватим этого господина на Корабельной. Князь выразил свою благодарность. В его голосе сквозило подлинное чувство. Разумов сидел молча и неподвижно, уставившись на ковер. Генерал повернулся к нему. — Через полчаса после полуночи. До этого времени нам придется полагаться на вас, господин Разумов. Вы не думаете, что он изменит намерения? — Откуда мне знать? — отозвался Разумов. — Но не похоже, чтобы люди этого сорта меняли намерения. — Каких людей вы имеете в виду? — Фанатичных поклонников всеобщей свободы. Свободы с большой буквы, ваше превосходительство. Свободы, не означающей ничего определенного. Свободы, во имя которой совершаются преступления. Генерал пробормотал: — Я ненавижу мятежников всех мастей. Ничего не могу с собой поделать. Такой уж у меня характер! — Он сжал кулак и потряс им, отведя руку в сторону. — И они будут уничтожены. — Они готовы пожертвовать своей жизнью, — сказал Разумов со злобным удовольствием, глядя генералу прямо в лицо. — Если Халдин и впрямь вдруг изменит сегодня вечером свои намерения, то можете быть уверены, что не для того, чтобы попытаться спастись каким-либо иным способом. Он попытается тогда еще что-нибудь устроить. Но это маловероятно. Генерал повторил как бы про себя: — Они будут уничтожены. Разумов надел на свое лицо маску непроницаемости. Князь воскликнул: — Какая печальная необходимость! Рука генерала медленно опустилась. — Одно хорошо. Этот сброд не оставляет потомства. Я всегда говорил: одно усилие, безжалостное, настойчивое, последовательное, — и мы покончим с ними навсегда. Разумов подумал, что этот человек, наделенный столь огромными полномочиями, которыми он мог пользоваться по своему произволу, должен верить в то, что говорит, — иначе он не смог бы нести бремя ответственности. Генерал снова повторил с чрезвычайной враждебностью: — Я ненавижу мятежников. Эти разлагающие общество умы! Эти интеллектуальные débauchés![151] Фундамент моего существования — верность. Предельно искренняя. Чтобы отстоять ее, я готов жизнь положить — и даже честью поступиться, если понадобится. Но, скажите мне, как можно следовать принципам чести, когда имеешь дело с мятежниками — с людьми, отрицающими Самого Бога, — абсолютно неверующими! Скоты. Страшно даже думать о них. Во время этой тирады Разумов, глядевший в лицо генералу, дважды слегка кивнул. Князь К., стоявший с величественным видом сбоку, пробормотал, возведя очи ropé: — Hélas![152] Потом, опустив глаза, решительно заявил: — Этот молодой человек, генерал, — из тех, кто вполне способен постичь всю глубину ваших достопамятных слов. Тупое раздражение на лице генерала сменилось утонченно-любезным видом. — Сейчас я попросил бы господина Разумова, — сказал он, — вернуться домой. Заметьте, я не спрашиваю господина Разумова, объяснил ли он гостю свою отлучку. Не сомневаюсь, что он сделал это удовлетворительным образом. Но я не спрашиваю. Господин Разумов внушает доверие. Это великий дар. Я только хочу намекнуть, что слишком длительное отсутствие может возбудить у негодяя подозрения и заставить его переменить планы. Он поднялся и с подчеркнутой вежливостью проводил посетителей до заставленной цветочными горшками передней. Разумов расстался с князем на углу улицы. В карете он выслушивал речи, в которых естественное чувство боролось с осторожностью. Князь явно опасался поощрять любые надежды на будущие встречи. Но в голосе, произносившем в темноте общие сдержанно-доброжелательные фразы, был намек на нежность. И еще князь сказал: — Я совершенно доверяю вам, господин Разумов. «Все они, кажется, доверяют мне», — вяло думал Разумов. Он испытывал снисходительное презрение к человеку, сидевшему с ним плечо к плечу в тесноте экипажа. Может быть, князь боялся, что жена будет устраивать ему сцены. Говорили, что она гордячка и крута нравом. Разумову казалось странным, сколь большую роль для сохранения комфорта и безопасности жизни может играть скрытность. Но он желал успокоить князя и с надлежащею долей воодушевления сообщил, что, сознавая за собою некоторые способности и обладая трудолюбием, рассчитывает добиться успеха в жизни своими силами. Он поблагодарил благодетеля за помощь. Столь опасные ситуации не случаются дважды в течение одной жизни, добавил он. — И в этой вы проявили твердость ума и верность чувства, заставившие меня высоко оценить вас, — сказал князь торжественно. — Вам нужно теперь только проявлять усердие… проявлять усердие. Сойдя на тротуар, Разумов увидел, как через приспущенное окно кареты к нему протянулась рука без перчатки. На мгновение она удержала его руку, — свет фонаря упал на длинное лицо и старомодные седые бакенбарды князя. — Надеюсь, теперь вы полностью успокоены относительно последствий… — После того, что ваше превосходительство соблаговолили сделать для меня, мне остается только положиться на свою совесть. — Adieu[153], — с чувством произнесла голова с бакенбардами.