«Сенатор, сановник, значительная особа, тот самый человек. Он!» Необычное, умиротворяющее чувство охватило Разумова; у него появилась легкая дрожь в коленях. Он подавил ее с заново обретенной суровостью. Все эти переживания — пагубный вздор. Нельзя было терять времени; и, остановив сани, он крикнул извозчику: — Ко дворцу князя К. Гони! Живо! Вздрогнувший мужик, заросший бородой до самых глаз, подобострастно ответил: — Слушаюсь, ваше высокоблагородие. Разумову повезло, что князь К. оказался не робкого десятка. В день убийства мистера де П. в высших сферах царили крайняя тревога и подавленность. Встревоженные слуги доложили князю К., в грустном одиночестве сидевшему у себя в кабинете, что таинственный молодой человек ворвался в вестибюль, отказывается назвать себя и сообщить, зачем явился, заявляет, что не сдвинется с места, пока с глазу на глаз не поговорит с его превосходительством. Вместо того чтобы запереться и броситься звонить в полицию, как поступили бы в тот вечер девятеро из десяти высокопоставленных особ, князь поддался любопытству и спокойно вышел из кабинета в вестибюль. Входная дверь была широко распахнута. Князь сразу узнал Разумова, бледного как смерть, с пылающими глазами, окруженного перепуганными лакеями. Князь испытал беспредельное раздражение и даже негодование. Но его человеколюбивые инстинкты и тонко развитое чувство собственного достоинства не позволили ему просто велеть крепостной челяди выбросить этого молодого человека на улицу. Не замеченный Разумовым, он удалился в свою комнату, откуда немного времени спустя прозвенел колокольчик. Стоя в вестибюле, Разумов услышал, как где-то в отдалении резкий, зловеще-громкий голос произнес: — Проводите этого господина сюда. Разумов вошел без всякого трепета. Он чувствовал себя неуязвимым — недосягаемым для плоских оценок заурядных умов. Хотя он видел, что князь смотрит на него с угрюмым неудовольствием, ясность разума, в силе которого он не сомневался, придавала ему необычайную уверенность в себе. Присесть ему не предложили. Полчаса спустя они появились в вестибюле вместе. Лакеи вскочили и бросились подавать шубу князю, с трудом передвигавшемуся на больных подагрою ногах. Карета уже стояла у входа. Когда огромные двустворчатые двери с шумом распахнулись, Разумов, молча стоявший с ошеломленным взглядом, но с полной, напряженной ясностью всех чувств, услышал голос князя: — Вашу руку, молодой человек. Подвижный, поверхностный ум бывшего гвардейского офицера, сделавшего карьеру на приемах и плац-парадах, не сведущего ни в чем, кроме придворных интриг и светских успехов, был впечатлен как щекотливостью самой ситуации, так и спокойным достоинством Разумова, рассказывавшего о ней. Он ответил тогда: «Нет. В целом я не могу осуждать вас за то, что вы рискнули прийти ко мне с вашим рассказом. Это не дело для низших полицейских чинов. Огромное значение придается… Успокойтесь. Я помогу вам в вашем весьма необычном и сложном положении». Затем князь поднялся, чтобы позвонить в колокольчик, и Разумов с легким поклоном почтительно сказал: «Я доверился своему инстинкту. Молодой человек, которому не на кого рассчитывать в этом мире, в час испытаний, затрагивающих его заветнейшие политические убеждения, обратился к выдающемуся сыну России — только и всего». Князь поспешно воскликнул: «Вы правильно поступили». В карете — небольшой, одноконной, поставленной на полозья, — Разумов слегка дрогнувшим голосом прервал молчание: — Ваше участие ко мне превзошло самые большие мои ожидания. Он задохнулся, неожиданно почувствовав в темноте быстрое прикосновение к своей руке. — Вы правильно поступили, — повторил князь. Когда карета остановилась, князь негромко сообщил Разумову, так и не осмелившемуся задать ни одного вопроса: — Дом генерала Т.[142]. Посреди заснеженной аллеи полыхал большой костер. Несколько казаков, держа в руках поводья своих лошадей, грелись вокруг него. У дверей стояли двое часовых, несколько жандармов прохаживались у широких ворот для экипажей, на лестничной площадке перед Разумовым и князем, шедшими бок о бок, вытянулись два ординарца. В передней Разумова поразило обилие оранжерейных растений в горшках. Навстречу визитерам вышли слуги. Молодой человек в штатском подбежал к князю, тот что-то прошептал ему на ухо, молодой человек низко поклонился и, бойко воскликнув: «Разумеется. Сию минуту», — куда-то умчался. Князь поманил Разумова за собой. Они прошли по анфиладе полуосвещенных залов; один из них был убран для бала. Супруга генерала отменила прием. В атмосфере дома преобладал страх. Но кабинет генерала с тяжелыми темными шторами, двумя массивными письменными столами и глубокими креслами был ярко освещен. Лакей закрыл за посетителями дверь, и они стали ждать. За решеткой английского камина пылали угли; Разумов никогда раньше не видел ничего подобного; тишина комнаты была подобна могильной: полная, безмерная — даже часы на камине шли бесшумно. В углу, на черном пьедестале тускло блестела бронзовая статуя бегущего юноши в четверть натуральной величины. Князь заметил вполголоса: — Спонтини. «Убегающая юность»[143]. Превосходно. — Восхитительно, — тихо согласился Разумов. Больше не было сказано ни слова, князь величаво молчал, Разумов не отводил взгляда от статуи. Его преследовало ощущение, напоминавшее сильный голод. Он не обернулся, услышав звук распахнувшейся двери в глубине кабинета и быстрых шагов, приглушенных ковром. Голос князя, чуть охрипший от возбуждения, тут же воскликнул: — Он в наших руках — ce misérable[144]. Благородный молодой человек пришел ко мне… Нет! Это невероятно! У Разумова перехватило дыхание — ему показалось, что бронзовая статуя зашаталась. Никогда не слышанный им ранее голос за его спиной с вежливой настойчивостью проговорил: — Asseyez-vous donc[145]. Князь почти взвизгнул: — Mais comprenez-vous, mon cher! L’assassin![146] Убийца — в наших руках… Разумов резко обернулся. Гладкие крупные щеки генерала покоились на жестком воротнике мундира. Бледно-голубые глаза холодно изучали Разумова — видимо, уже некоторое время. Князь из кресла патетически качнул рукой в его сторону: — Это достойнейший молодой человек, которого само Провидение… Господин Разумов. Генерал отреагировал на представление только тем, что нахмурился. Разумов не пошевелился. Усевшись за письменный стол, генерал, поджав губы, стал слушать. Невозможно было различить и следа какой-либо эмоции на его лице. Разумов видел лишь, что мясистый профиль никак не двигался. Но так продолжалось лишь минуту. Едва князь закончил рассказывать, генерал повернулся к посланному Провидением молодому человеку, и тогда сквозь выражение его цветущего лица, голубые недоверчивые глаза и яркую, белую вспышку механической улыбки проступила жизнерадостная и беспечная жестокость. Генерал не выразил ни удивления по поводу необычайной истории, ни радости или возбуждения, ни недоверия. Он вообще не обнаружил никаких чувств. Только с подчеркнутой учтивостью высказал опасение, что «птичка могла улететь, пока господин… господин Разумов бегал по улицам». Разумов вышел на середину кабинета и сказал: — Дверь заперта, а ключ у меня в кармане. Он почувствовал к этому человеку сильное отвращение. Оно возникло так неожиданно, что Разумову показалось, что он не успел скрыть его, когда отвечал. Генерал поднял на него задумчивый взгляд, и Разумов улыбнулся. Все это происходило над головой князя К., сидевшего в глубоком кресле с очень усталым и раздраженным видом. — Студент по фамилии Халдин… — задумчиво проговорил генерал. Разумов перестал улыбаться. — Да, это его фамилия, — подтвердил он без всякой необходимости громко. — Виктор Викторович Халдин, студент. Генерал чуть переменил позу. — Как он одет? Не соблаговолите ли поведать мне? Разумов сердито, в нескольких отрывистых словах описал, как одет Халдин. Слушая, генерал смотрел перед собою, потом обратился к князю. — У нас были кое-какие приметы, — сообщил он по-французски. — Одна добрая женщина, оказавшаяся на месте происшествия, описала нам, как был одет человек, бросивший вторую бомбу, — все сходится. Мы оставили ее в канцелярии и провели перед нею всех людей в черкесках, которых смогли задержать. Она только и делала, что крестилась и кивала на каждого. Это было утомительно… Он повернулся в сторону Разумова и сказал по-русски тоном дружеского упрека: — Садитесь же, господин Разумов, садитесь. Что вы стоите? Разумов уселся с небрежным видом и уставился на генерала. «Этот пучеглазый идиот ничего не смыслит», — думал он. Князь заговорил высокопарно: — Господин Разумов — молодой человек незаурядных способностей. Мне весьма не хотелось бы, чтобы его будущее… — Разумеется, — прервал его генерал, приподняв руку. — Есть при нем какое-либо оружие, как вы думаете, господин Разумов? Голос генерала был мягок и музыкален. Разумов ответил со сдержанным раздражением: — Нет. Но он мог найти мой бритвенный прибор. Вы понимаете. Генерал одобрительно кивнул: — В точности. Потом любезно разъяснил князю: — Птичка нужна нам живой. Я очень удивлюсь, если мы не сумеем заставить ее немного попеть, перед тем как с ней покончить. Приятные модуляции этой страшной фразы замерли в могильной тишине комнаты с безмолвными часами. Князь, невидимый в кресле, не издал ни звука. Генерал неожиданно пустился в философствования. — Верность учреждениям, от которых зависит безопасность престола и народа и которым грозит опасность, — не детские игрушки. Мы знаем это, mon Prince, и tenez[147], — продолжил он с нарочитой резкостью, — господин Разумов тоже начинает это понимать.