Агнес Тобин,[122] с самых дальних берегов Запада[123] принесшей в наш дом смой огонь дружбы Я приму свободу из любых рук, как голодный выхватывает кусок хлеба. Мисс Халдина Нужно признать, что волею обстоятельств роман «На взгляд Запада» уже успел превратиться в разновидность исторического романа, описывающего события прошлого[124]. Это соображение касается только событийной стороны повествования; но, поскольку в целом роман представляет собою попытку изобразить не столько политическую ситуацию в России, сколько психологию русских, взятую саму по себе, я смею надеяться, что он и сейчас не полностью утратил свой интерес. Эта лестная для меня вера подкрепляется наблюдением, что авторы многих статей о положении дел в современной России ссылаются на ряд высказываний и мнений, приводящихся на нижеследующих страницах, с одобрением, что подтверждает ясность моего видения и уместность моих суждений. Нет нужды добавлять, что, работая над этим романом, я не преследовал никаких иных целей, кроме одной: образно выразить универсальную правду жизни, подразумеваемую всем его действием, равно как дать честную оценку моральной стороны некоторых фактов, более или менее известных всему миру. Что же касается процесса создания романа, могу сказать, что, когда я начинал писать его, у меня имелся законченный план только первой части и я четко представлял себе три фигуры — Халдина, Разумова и советника Микулина. Только после того как я закончил первую часть, мне открылся весь сюжет во всей его трагичности и последовательности событий — неизбежных и дающих простор для свободной игры моего творческого инстинкта и развития всех драматических возможностей темы. Развитие действия в романе не нуждается в объяснениях. Оно было не столько придумано, сколько интуитивно схвачено. Оно — плод не какого-то особого опыта, а личного усвоения общедоступных сведений, подкрепленного серьезными размышлениями. Моей главной заботой было добиться и выдержать затем интонацию скрупулезной беспристрастности. Требование быть абсолютно честным накладывается на меня историей, предками, благодаря особенному опыту рода и семьи. Кроме того, я всегда был убежден, что только правда может быть оправданием любого вымысла, хоть сколько-нибудь претендующего на артистизм или на то, чтобы занять должное место в культуре современников. Никогда прежде мне не требовалось подобной степени отстраненности — отстраненности от любых страстей, предрассудков и даже от личных воспоминаний[125]. Может быть, именно из-за этой отстраненности роман «На взгляд Запада» и не нашел понимания у читателей, когда был впервые опубликован в Англии. Я получил мою награду за него шестью годами позже, когда впервые узнал, что в России книга получила всеобщее признание и была много раз переиздана[126]. Персонажи романа также порождены не конкретным опытом, а общим представлением об условиях жизни в России и о нравственной и эмоциональной реакции русского темперамента на давление, оказываемое тираническим беззаконием, — реакции, которая с общечеловеческой точки зрения может быть сжато описана как бессмысленное отчаяние, вызванное бессмысленной тиранией. Главной моей задачей было изобразить поворот темы персонажей и их судьбы так, как они воспринимались глазами человека Запада, пожилого учителя языков. Этот герой неоднократно подвергался критике, и сейчас, когда прошло немало времени, я не буду пытаться оправдывать его существование. Он был полезен мне — и поэтому, мне кажется, должен быть полезен читателю, — и как комментатор, и как участник описываемых событий. Поскольку мне хотелось добиться максимального эффекта присутствия, я решил, что у событий, происходивших в Женеве, непременно должен быть непосредственный свидетель. Кроме того, я посчитал, что мисс Халд иной понадобится сочувствующий друг, — иначе она будет слишком одинока и лишена поддержки, чтобы казаться в полной мере правдоподобной. Ей не перед кем будет обнаружить свою веру идеалистки, великодушие сердца и непосредственность чувства. Разумов описан мною с сочувствием. Почему бы нет? Это обычный молодой человек с естественной склонностью к труду и здравыми амбициями. Его совесть также обычна. Если он чем-то и отличается слегка от других, то только чувствительностью к своему положению. Будучи сиротою, он, может быть, острее иных ощущает, что он русский — или же никто. Он совершенно прав, считая всю Россию частью себя. Жестокая бессмыслица преступлений и жертвоприношений, кипящая в этой аморфной среде, обволакивает и сокрушает его. Но не думаю, что в своем помрачении чувств он когда-либо чудовищен. Вообще, никто не изображен мною как чудовище — ни простодушная Фекла, ни упорствующая в заблуждениях Софья Антоновна. С Петром Ивановичем же и мадам де С. я поступил по справедливости. Это — обезьяны зловещих джунглей, и они выведены так, как того заслуживают их ужимки. Что до Никиты по кличке Некатор, то это подлинный цветок дебрей террора. Когда я описывал его, мне более всего хотелось передать не чудовищность его, а заурядность. Годами он совсем иначе преподносился публике в так называемых «разоблачениях», помещенных в газетных статьях, тайных историях и сенсационных романах. Самое страшное здесь (говорю в данном случае о себе) то, что все эти люди отнюдь не исключительны, а вполне обычны, — естественное порождение места, времени и расы[127]. Жестокость и идиотизм самодержавия, отвергающего всякую законность и, по сути, основывающегося на полнейшем нравственном анархизме, порождает не менее идиотический и жестокий ответ на него — чисто утопическую революционность, считающую главным своим средством разрушение, в странном убеждении, что вслед за падением тех или иных общественных институтов должно последовать коренное изменение сердец. Эти люди не способны понять, что не смогут добиться ничего, кроме изменения названий. И угнетаемые, и угнетатели — всё это русские; и мир еще раз стал свидетелем справедливости пословицы, гласящей, что тигр все равно остается полосатым, а леопард — пятнистым. ЧАСТЬ ПЕРВАЯ Для начала я хочу заявить, что не наделен теми возвышенными дарами воображения и выразительности, которые позволили бы моему перу создать для читателя образ человека, именовавшего себя по русскому обычаю Кириллом, сыном Исидора, — Кириллом Сидоровичем — Разумовым. Если я и обладал когда-либо зачатками этих даров, они давно уже погибли в пустыне слов. Слова, как хорошо известно, — великие враги действительности. Много лет я преподавал языки. Рано или поздно это занятие оказывается роковым для той доли воображения, наблюдательности, способности к прозрениям, которой может обладать обычный человек[128]. Рано или поздно мир предстает преподавателю иностранного языка простым нагромождением слов, а человек — всего-навсего говорящим животным, не намного более удивительным, чем попугай. Ввиду этого я не смог бы ни вести наблюдение за мистером Разумовым, ни вычислить его существование благодаря внутреннему прозрению, ни, тем более, создать его силой воображения. Даже просто выдумать основные факты его биографии было бы совершенно мне не по силам. Но думаю, что и без этого заявления читатель распознает в моем повествовании документальную основу. И будет абсолютно прав. Оно основано на документе. К этому я добавил только мое знание русского языка, чего хватило для решения поставленной задачи. Документ тот — что-то вроде записной книжки, дневника, но не в строгом смысле слова: его вели не каждый день, хотя все записи датированы. Некоторые из них занимают десятки страниц и охватывают сразу несколько месяцев. Начальная его часть — ретроспективное повествование о событии, которое произошло примерно за год до остальных. Я должен упомянуть, что долгое время жил в Женеве. Один из ее кварталов, оттого что в нем проживает много русских, назьшается La Petite Russie — Маленькая Россия. В то время у меня было довольно много знакомых в Маленькой России. Правда, признаюсь, я не понимаю характера русских. Иррациональности их отношения к миру, нелогичность их суждений, постоянные исключения из правил, может быть, и не представляли бы трудности для того, кто постиг грамматику многих языков; но тут вмешивается, должно быть, что-то еще, какая-то особая черта характера — одна из тонкостей, которые ускользают от обычного преподавателя. Что неизменно должно поражать преподающего языки — так это необычайная любовь русских к словам. Они собирают их; они лелеют их, но не хранят как клад в своей груди; напротив, они всегда готовы изливать их целыми часами, целыми ночами с энтузиазмом, с ошеломляющей изобильностью и порой с такой точностью употребления, что, как и в случае с очень хорошо обученными попугаями, трудно отделаться от мысли, что они на самом деле понимают, что говорят. В этой их страсти к речам есть своеобразное благородство, максимально отличающее ее от заурядной болтливости; но речи эти всегда слишком бессвязны, чтобы расценивать их как пример красноречия… Но я должен извиниться за допущенное отступление. Едва ли стоит задаваться вопросом, зачем мистер Разумов сохранил эти записи. Невозможно представить, будто он мог хотеть, чтобы их кто-либо прочитал. Мы имеем здесь дело с каким-то таинственным импульсом человеческой природы. Не говоря уже о Сэмюеле Пипсе[129], избравшем себе этот путь в бессмертие, бесчисленные представители рода человеческого — преступники, святые, философы, юные девушки, государственные мужи и просто идиоты — предавались саморазоблачению в письменном виде из тщеславия конечно же, но также и из каких-то иных, непостижимых побуждений. Наверное, в самих словах есть какая-то чудесная успокоительная сила, коль скоро столько людей прибегали к их помощи для того, чтобы понять самих себя. Будучи сам человеком спокойным, я склонен думать, что истинная цель всех людей — обретение той или иной формы или хотя бы только формулы душевного спокойствия. Определенно, они достаточно громко заявляют об этом в наши дни. Угадать, какую разновидность внутреннего мира надеялся обрести Кирилл Сидорович Разумов, ведя свои записи, — превыше моего ума[130]. Так или иначе, но он их вел. Мистер Разумов был высокий, хорошо сложенный молодой человек, нетипично смуглый для уроженца центральных губерний России. Внешность его была бы бесспорно привлекательна, будь черты лица более тонкими. Получилось так, как будто лицо, выразительно (и даже с некоторым приближением к правильно-классическому типу) вылепленное в воске, поднесли к огню, и тот заставил всю твердость линий расплыться. Но даже так внешность его была довольно приятной. Приятными были и манеры. В спорах его легко было убедить аргументами и авторитетным тоном. В общении со своими младшими соотечественниками он предпочитал позицию непроницаемого слушателя, из тех, что слушают вас с понимающим видом, а потом просто меняют тему. Подобный прием, который может порождаться как интеллектуальной неполноценностью, так и нетвердостью веры в собственные убеждения, создал мистеру Разумову репутацию глубокой натуры. В среде пламенных говорунов, ежедневно истощающих себя в горячих спорах, сравнительно молчаливому человеку неизбежно будут приписывать скрытую внутреннюю силу. Товарищи по Санкт-Петербургскому университету считали Кирилла Сидоровича Разумова, студента третьего курса, изучающего философию, сильной личностью — человеком, всецело заслуживающим доверия. В стране, где убеждения могут быть преступлением, караемым смертью, а подчас и чем-то худшим, чем просто смерть, это означало, что с ним можно было делиться запрещенными воззрениями. Любили его также за дружелюбный нрав и за сдержанную готовность выручать товарищей даже ценою личных неудобств. Считалось, что мистер Разумов — сын протоиерея и находится под покровительством некоего высокопоставленного аристократа — возможно, из той же отдаленной губернии, откуда он сам был родом. Но внешность его противоречила столь скромному происхождению; оно не казалось правдоподобным. Ходили слухи, что на самом деле мистер Разумов — сын хорошенькой дочери протоиерея, что, естественно, придавало делу иной оборот. В свете этой гипотезы становилось понятным и покровительство высокопоставленного аристократа. Впрочем, ни с недобрыми, ни с иными целями вникать в этот вопрос никто не собирался. Никто не знал, кто тот аристократ, и не интересовался этим. Разумов получал скромное, но вполне достаточное содержание от некоего неприметного поверенного, наделенного, судя по всему, некоторыми опекунскими полномочиями. Время от времени его можно было видеть на вечеринках у некоторых профессоров. Об иных светских контактах Разумова никто ничего не слышал. Он регулярно посещал все необходимые занятия, и начальство считало его весьма многообещающим студентом. Он занимался дома как человек, намеренный добиться своей цели, но строгим отшельником не был. К нему всегда можно было прийти в гости, и в его жизни не было ничего тайного и недоговоренного. I Начало записей мистера Разумова связано с событием, типичным для современной России как факт — убийство важного государственного деятеля — и еще более типичным как показатель нравственного разложения угнетенного общества, где самые благородные человеческие устремления, желание свободы, пламенный патриотизм, любовь к справедливости, сострадание и даже верность простых сердец приносятся в жертву ненасытным страстям — ненависти и страху, этим неразлучным спутникам не уверенного в себе деспотизма. Упомянутый факт — успешное покушение на господина де П., несколько лет назад возглавлявшего печально известную Комиссию по вынесению приговоров, государственного министра[131], наделенного чрезвычайными полномочиями. Газеты сделали известным этого фанатичного, узкогрудого человека в шитом золотом мундире, с лицом, похожим на помятый пергамент, с бесцветными глазами в очках и с крестом ордена св. Прокопия[132], висящим на тощей шее. Можно припомнить, что было время, когда месяца не проходило без того, чтобы его портрет не появился в каком-нибудь из европейских иллюстрированных журналов. Он служил монархии, с бесстрастным, неутомимым усердием отправляя в тюрьму, в ссылку, на виселицу мужчин и женщин, молодых и старых. Религиозно преданный принципу самодержавной власти, он готов был искоренить все, что хоть как-то напоминало о свободе основных государственных институтов; и, безжалостно преследуя молодое поколение, он как будто задумал уничтожить саму надежду на свободу. Говорили, что эта страшная личность была настолько лишена воображения, что не подозревала о ненависти, которую внушает. В это поверить трудно; но, так или иначе, он мало заботился о своей безопасности. В свое время в преамбуле к одному весьма известному государственному закону он заявил, что «идея свободы не присутствовала в Акте Творения. Разнообразие мнений не может породить ничего, кроме мятежа и беспорядка, а мятеж и беспорядок в мире, созданном для послушания и незыблемости, есть грех. Не Разум, а Авторитет выражает Божественный Промысел. Бог был Самодержцем Мироздания…» Возможно, человек с подобными идеями твердо верил, что само небо призвано защитить его, несгибаемого защитника Самодержавия на земле. Нет сомнений, что бдительность полиции спасала его множество раз; но в этом случае, когда судьба его свершилась, те, кто отвечал за нее, не сумели его предупредить. Они не знали ничего о готовящемся покушении на жизнь министра, осведомители ничего им не сообщали о каком-либо заговоре, даже подозрений у них по поводу тех или иных опасных личностей или организаций не было. Господина де П. везли на железнодорожный вокзал в открытых санях, запряженных двумя лошадьми, с лакеем и кучером на козлах. Снег шел всю ночь, и дорога, которую в это раннее время еще не успели расчистить, была едва проходима для лошадей. Снег валил по-прежнему. Но за санями, по всей видимости, следили. Перед поворотом, когда они приблизились к левой стороне улицы, лакей заметил крестьянина, медленно, засунув руки в карманы тулупа и вжав голову в плечи под падающим снегом, бредущего по краю тротуара. Когда сани поравнялись с ним, крестьянин неожиданно обернулся и взмахнул рукой. Мгновение спустя раздался страшный взрыв, волны от которого приглушил густой снег; обе лошади, мертвые и изувеченные, лежали на земле, а кучер, с пронзительным криком свалившийся с козел, был смертельно ранен. Лакей (он выжил) не успел разглядеть лица человека в тулупе. Бросив бомбу, тот пустился наутек, но было высказано мнение, что, увидев человеческие фигуры, со всех сторон возникающие сквозь падающий снег и бегущие к месту взрыва, он счел более разумным повернуть назад и затеряться среди них. С невероятной быстротой вокруг саней образовалась взволнованная толпа. Министр-председатель, оставшийся невредимым, стоял в глубоком снегу рядом со стонущим кучером и, обращаясь к толпе, снова и снова повторял своим тихим, невыразительным голосом: «Прошу вас отойти. Ради бога, люди добрые, отойдите». И тогда высокий молодой человек, неподвижно стоявший в подворотне двумя домами ниже по улице, вышел наружу и, быстро приблизившись, бросил поверх толпы вторую бомбу. Она даже задела плечо министра-председателя, склонившегося над своим умирающим слугой, а затем упала к его ногам. В мгновение ока мощный взрыв убил его наповал, добил раненого и разнес в щепки пустые сани. Вопя от ужаса, толпа разбежалась во все стороны; на месте остались — убитые и умирающие — те, кто ближе всего стоял к министру-председателю, и еще один или двое, сумевшие, перед тем как упасть, пробежать некоторое расстояние. Первый взрыв как по волшебству собрал толпу, после второго столь же быстро улица опустела на сотни ярдов в обоих направлениях. Сквозь падающий снег люди издалека глядели на кучку мертвых тел, лежащих вповалку рядом с трупами двух лошадей. Никто не осмелился подойти к ним до тех пор, пока не подскакал казачий разъезд и спешившиеся казаки не начали переворачивать тела. В числе случайных жертв второго взрыва оказался некто, одетый в крестьянский тулуп; но лицо было обезображено до неузнаваемости, в карманах бедной одежды не нашли ровным счетом ничего, и личность убитого — единственная из всех — так никогда и не была опознана. В тот день мистер Разумов встал в обычное для себя время и провел утро в университете: слушал лекции и работал в библиотеке. Первые смутные слухи о бомбометателях дошли до него, когда он, как обычно в два часа, обедал в студенческой столовой. Но слухи эти не переросли уровня перешептываний, а в России проявлять повышенный интерес к перешептываниям определенного рода не всегда небезопасно, особенно для студента. Разумов был из тех, кто, живя во времена интеллектуальных и политических волнений, инстинктивно старается не выходить за рамки будничного, обычного хода жизни. Он сознавал эмоциональное напряжение времени; он даже смутно отзывался на него. Но главной заботой была для него его работа, его занятия и его собственное будущее. Поскольку и с формальной, и с фактической точки зрения семьи у него не было (дочь протоиерея давно умерла), домашняя атмосфера не повлияла на формирование его мировоззрения и чувств. Он был столь же одинок в мире, как человек, плывущий в глубоком море. Фамилия Разумов являлась лишь словом, обозначавшим одинокую личность. Нигде больше не было никаких Разумовых, с которыми он ощущал бы какую бы то ни было связь. Наиболее точно его принадлежность к какому-либо роду выражалась в заявлении, что он русский. Все хорошее, что он мог получить или не получить от жизни, определялось в его душе только этой связью. Ныне необъятная семья страдала от приступов внутренних разногласий, и он душевно чурался этой распри так же, как незлобивый человек может воздерживаться от того, чтобы стать на чью-то сторону в бурной семейной ссоре. Шагая домой, Разумов подумал, что теперь, завершив подготовку к предстоящим экзаменам, он может уделить время конкурсному сочинению. Он грезил о серебряной медали. Награда была объявлена Министерством образования; имена участников конкурса должны быть доведены до сведения самого министра. Участие в конкурсе само по себе сулило благосклонное внимание высших кругов; а получивший награду мог по окончании университета рассчитывать на выгодное чиновное назначение. Предавшись мечтам, студент Разумов забыл об опасностях, угрожавших незыблемости учреждений, которые раздают награды и назначения. Но, вспомнив медалиста прошлого года, Разумов, молодой человек без роду и племени, тотчас же пришел в себя. Он и еще несколько студентов как раз были в гостях у своего товарища, когда тот получил официальное уведомление о своем успехе. Это был скромный, спокойный молодой человек. «Простите, — сказал он с легкой извиняющейся улыбкой, берясь за фуражку, — пойду распоряжусь насчет вина. Но сперва я должен послать телеграмму домой своим. Эх! Старики наверняка устроят праздник на всю округу, миль на двадцать от нашего дома». Разумов подумал, что для него в этом мире не может быть ничего подобного. Его успех не обрадовал бы никого. Но он не чувствовал обиды на своего аристократического покровителя, который, вопреки общему мнению, не был провинциальным вельможей. На самом деле это был не кто иной, как сам князь К. — некогда блистательная и влиятельная фигура в свете, а теперь, когда его лучшие времена миновали, больной подагрой сенатор, по-прежнему любящий роскошь, но уже скорее по-домашнему. У него были невзрослые дети и жена, столь же знатная и гордая, как он сам. Только раз в жизни Разумов удостоился личной встречи с князем. Все было обставлено как случайная встреча в конторе малозначительного поверенного. Придя туда в назначенный час, Разумов увидел высокого, аристократической наружности незнакомца с седыми шелковистыми бакенбардами. «Входите, входите, господин Разумов», — с иронической задушевностью воскликнул поверенный, лысый, лукавого вида судейский. Затем почтительно повернулся к важному незнакомцу: «Мой подопечный, ваше превосходительство. Учится в Санкт-Петербургском университете. Один из самых многообещающих студентов своего факультета». К своему крайнему изумлению, Разумов увидел, как к нему протянулась изящная белая рука. В замешательстве он пожал ее (она была мягкой и вялой) и услышал снисходительное бормотание, в котором разобрал только слова «неплохо» и «будьте усердны». Но самым удивительным было неожиданное и отчетливое пожатие, произведенное изящной белой рукой за мгновение до того, как она была отнята, — легкое пожатие, похожее на тайный знак. Это было потрясающим ощущением. Сердце Разумова чуть не выпрыгнуло из груди. Когда он поднял глаза, важная персона, жестом отстранив поверенного, уже открыла дверь, собираясь выйти. Некоторое время поверенный рылся в бумагах на своем столе. «Вы знаете, кто это был?» — неожиданно спросил он. Разумов, чье сердце все еще сильно билось, молча покачал головою. «Это был князь К. Удивляетесь, что он мог делать в норе жалкой судейской крысы вроде меня, а? У этих невероятно важных особ, как у самых заурядных грешников, бывают порой сентиментальные капризы. Но на вашем месте, Кирилл Сидорович, — продолжал он, сделав особое ударение на его отчестве и искоса поглядев на Разумова, — я бы не стал повсюду хвастаться этим знакомством. Это было бы неблагоразумно, Кирилл Сидорович. Да что я говорю! Это было бы просто опасно для вашей будущности». Уши молодого человека пылали; все плыло у него перед глазами. «Этот человек! — говорил себе Разумов. — Он!» Отныне именно этим односложным местоимением мистер Разумов стал мысленно обозначать для себя незнакомца с шелковистыми седыми бакенбардами. Теперь, прогуливаясь в респектабельных частях города, он с особым интересом отмечал запряженные великолепными лошадьми кареты, лакеи на козлах которых были облачены в ливреи с гербом князя К. Однажды он увидел, как из кареты выходит княгиня — она ездила за покупками — в сопровождении двух девочек, одна из которых казалась почти на голову выше другой. Их светлые волосы были распущены на английский манер; у них были озорные глаза, совершенно одинаковые шубки, муфты и меховые шапочки, их щеки и носы мороз окрасил веселым розовым цветом. Они прошли по тротуару перед Разумовым, и он продолжил свой путь, застенчиво улыбаясь своим мыслям. «Его» дочери. Они походили на «Него». Молодой человек почувствовал прилив теплых дружеских чувств к этим девочкам, которые никогда не узнают о его существовании. Вскоре они выйдут замуж за генералов и камергеров, у них появятся свои дочери и сыновья, которые, может быть, услышат о нем — знаменитом старом профессоре, со многими наградами, может быть, тайном советнике, одном из тех, кем славится Россия, — и только! Но и знаменитый профессор — тоже неплохо. Эта трансформация превратит ничего никому не говорящее ныне обозначение Разумов в уважаемое имя. Не было ничего странного в том, что студент Разумов желал отличиться. Подлинная жизнь мужчины — та, которая приписывается ему другими людьми на основе уважения или любви. Возвращаясь домой в день, когда произошло покушение на жизнь господина де П., Разумов решил как следует потрудиться ради серебряной медали. Медленно проходя один за другим четыре пролета темной, грязной лестницы в доме, где он снимал квартиру, он почувствовал уверенность в успехе. Имя победителя должно быть опубликовано в новогодних выпусках газет. И при мысли, что «Он» скорее всего увидит его там, Разумов на мгновение остановился на лестнице; затем продолжил подыматься, чуть улыбаясь своему волнению. «Это только призрак, — сказал он себе, — но в любом случае медаль — солидное начало». При таком настрое на работу тепло комнаты показалось приятным и располагающим к труду. «Меня ждут четыре часа хорошей работы», — подумал он. Но не успел он закрыть дверь, как ему пришлось пережить сильный испуг. Чернея силуэтом на фоне белых изразцов печи, мерцавших в сумраке, стоял незнакомец в длиннополом, тесно прилегающем, туго перепоясанном армяке коричневого сукна, сапогах и смушковой шапочке. В фигуре незнакомца сквозили проворство и воинственность. Разумов был совершенно ошеломлен. Только когда фигура сделала два шага навстречу и спокойным, мрачным голосом осведомилась, заперта ли входная дверь, он снова обрел дар речи. — Халдин!..[133] Виктор Викторович!.. Ты?.. Да, конечно. Входная дверь заперта, все в порядке. Но не ожидал, не ожидал. Виктор Халдин, студент, бывший по возрасту старше большинства своих однокурсников, не отличался усердием. Его почти никогда не видели на лекциях; у начальства он числился как «беспокойный» и «неблагонадежный» — эта характеристика не сулила ничего хорошего. Но он пользовался большим личным авторитетом у товарищей и оказывал на них влияние. Разумов никогда не сходился с ним близко. Они встречались время от времени на домашних студенческих вечеринках. И даже поспорили как-то — поспорили, как спорят все пылкие молодые люди: о самом главном. Сейчас Разумов предпочел бы, чтобы Халдин зашел поболтать к нему как-нибудь в другой раз. Он ощущал себя в хорошей форме, чтобы покорпеть над призовым сочинением. Но от Халдина было непросто отделаться, и Разумов, решив проявить гостеприимство, предложил тому сесть и закурить. — Кирилл Сидорович, — сказал Халдин, скинув с головы шапочку, — может быть, мы с вами не совсем в одном лагере. Вы более склонны к философствованию. Вы немногословны, но я ни разу не слышал, чтобы кто-нибудь осмелился усомниться в благородстве ваших чувств. В вашем характере есть та основательность, которая не может существовать без смелости. Разумов почувствовал себя польщенным и начал было смущенно бормотать, что очень рад столь высокому мнению о себе, но Халдин поднял руку. — Вот что говорил я себе, — продолжал он, — когда нырнул в дровяной склад у набережной. «У этого малого сильный характер, — сказал я себе. — Он не открывает душу первому встречному». Ваша выдержка всегда восхищала меня, Кирилл Сидорович. Вот почему я попытался вспомнить ваш адрес. И представьте себе — мне повезло. Вашего дворника не было у ворот[134] — он болтал с извозчиком на другой стороне улицы. Я никого не встретил на лестнице, ни души. Поднявшись на ваш этаж, я увидел вашу хозяйку — она как раз выходила отсюда, но не заметила меня и ушла к себе. Тогда я проскользнул в дверь. Вот уже два часа, как я жду, что вы придете с минуты на минуту. Разумов слушал с удивлением, но не успел и рта раскрыть, как Халдин медленно произнес: — Это я устранил П. сегодня утром. Разумов чуть не вскрикнул от ужаса. Ощущение, что жизнь его теперь безвозвратно погублена из-за встречи с таким преступником, причудливо выразилось в произнесенном про себя полуироническом восклицании: «Плакала теперь моя серебряная медаль!» Халдин, помолчав, продолжал: — Вы молчите, Кирилл Сидорович! Я понимаю ваше молчание. Разумеется, зная ваши холодные английские манеры, я не жду, что вы броситесь меня обнимать. Но ваши манеры к делу не относятся. Вы достаточно сердобольны, чтобы не остаться глухим к рыданиям и зубовному скрежету, которые этот человек вызывал в народе. Этого достаточно, чтобы поколебать любого философа. Он вырывал молодые ростки. Его нужно было остановить. Это был опасный человек — убежденный человек. Еще три года его деятельности — и он отбросил бы нас на пятьдесят лет назад, в крепостное право, — не говоря уже о том, сколько жизней, сколько душ было бы погублено за эти три года! Его отрывистый, уверенный в себе голос неожиданно утратил звонкость, и уже глухо он добавил: — Да, брат, я убил его. Это тяжкая работа. Разумов упал на стул. Каждое мгновенье он ждал, что в комнату ворвется толпа жандармов. Наверняка тысячи их сейчас разыскивали человека, шагающего взад-вперед у него по комнате. Голос Халдина снова стал сдержанным и твердым. Иногда он взмахивал рукою — медленно и бесстрастно.