Бросившись к ней, он стал зажимать ее рот рукой — вопль прекратился, но своим броском он сшиб ее с ног. Он почувствовал, как она цепляется за его ноги, и его страх достиг высшей точки, сделался чем-то вроде опьянения, галлюцинации, приобрел черты белой горячки. Воистину он видел перед собой змей! Эта женщина обвивалась вокруг него как змея, и ее невозможно было стряхнуть. Она не была смертоносна. Она была сама смерть — спутница жизни. Миссис Верлок, словно облегчив душу всплеском чувств, похоже, не собиралась производить дальнейшего шума. Голос ее стал жалобным. — Том, вы не можете меня теперь отшвырнуть, — бормотала она с пола. — Сначала вам придется раздавить мне ногой голову. Я не оставлю вас. — Вставайте, — сказал Оссипон. Его лицо было так бледно, что различалось даже в абсолютно полной темноте лавки; а у миссис Верлок не было лица — его скрывала вуаль, не было ничего, что можно было различить. Лишь дрожь чего-то маленького и белого — цветка на шляпке — обозначала ее передвижения. Оно поднялось в черноте — это она встала с пола. «Бежать, бежать», — подумал Оссипон, — но без труда понял, что у него ничего не выйдет. Не выйдет. Она побежит за ним. Она с воплями будет бежать за ним до тех пор, пока все окрестные полицейские не бросятся за ними в погоню. И Господь только может знать, что она им скажет о нем. Он был так перепуган, что у него мелькнула бредовая мысль: а не задушить ли ее в темноте? Ему стало еще страшнее. Он у нее в руках! Он представил, как будет жить в вечном страхе в какой-нибудь заброшенной испанской или итальянской деревушке и как в одно прекрасное утро его тоже найдут мертвым, с ножом в груди — как мистера Верлока. Он глубоко вздохнул. Он боялся пошевелиться. Миссис Верлок молча ожидала волеизъявления своего спасителя, черпая утешение в его задумчивом молчании. Неожиданно он заговорил почти естественным для себя голосом. Его раздумья подошли к концу. — Пойдемте отсюда, а то опоздаем на поезд. — Куда мы поедем, Том? — робко спросила она. Миссис Верлок больше не была свободной женщиной. — Сначала в Париж, это самое лучшее… Выйдите и посмотрите, нет ли кого снаружи. Она повиновалась. Дверь осторожно открылась, и до него донесся приглушенный голос: — Все в порядке. Оссипон вышел. Как ни старался он не шуметь, закрывая дверь, надтреснутый колокольчик задребезжал в пустой лавке, словно тщетно пытаясь предупредить отдыхающего мистера Верлока о том, что его жена отбывает навсегда в сопровождении его друга. В быстро нанятом ими хэнсоме дюжий анархист приступил к разъяснениям. Он был по-прежнему страшно бледен, глаза на его напряженном лице запали, казалось, на целых полдюйма. Но, судя по всему, он уже успел продумать все с необычайной тщательностью. — Когда приедем, — втолковывал он странным, монотонным голосом, — вы войдете в вокзал впереди меня, так, словно мы незнакомы. Я куплю билеты и, проходя мимо, суну ваш вам в руку. Тогда вы пойдете в дамский зал ожидания первого класса и будете сидеть там, пока до отправления поезда не останется десять минут. Тогда выходите. Я буду снаружи. Идите на платформу, не показывая, что мы знакомы. За вокзалом могут следить те, кто в курсе всего случившегося. Одна вы — просто женщина, которая куда-то едет на поезде. Меня они знают. Рядом со мной вы уже миссис Верлок, которая удирает. Вы поняли меня, дорогая? — через силу добавил он. — Да, — цепенея от страха перед виселицей и смертью, ответила сидевшая напротив него в хэнсоме миссис Верлок. — Да, Том. — И в ушах у нее прозвучал страшный рефрен: «Запас падения составлял четырнадцать футов». Оссипон, не глядя на нее, с лицом, похожим на свежий гипсовый слепок, сделанный после изнурительной болезни, сказал: — Кстати, для билетов мне понадобятся деньги. Миссис Верлок, со взором, устремленным куда-то за крыло экипажа, расстегнула несколько крючков на корсаже и передала ему новенькое портмоне из свиной кожи. Он принял его, ни слова не говоря, и погрузил куда-то глубоко к себе за пазуху. Затем прихлопнул пальто с наружной стороны. Совершая все это, они не обменялись ни единым взглядом — оба были похожи на двух людей, смотрящих вдаль и ждущих, когда на горизонте появится желанная цель. Только когда хэнсом завернул за угол и поехал к мосту, Оссипон снова открыл рот. — Вы знаете, сколько здесь денег? — медленно спросил он, словно обращаясь к некоему хобгоблину[110], сидевшему между ушами лошади. — Нет, — сказала миссис Верлок. — Он мне его дал. Я не считала. Я не думала тогда о нем. Потом… Она чуть шевельнула правою рукой. Оно было так выразительно, это небольшое движение правой руки, менее часа назад нанесшей смертельный удар в сердце мужчины, что Оссипон не смог сдержать дрожи. Он преувеличенно поежился и пробормотал: — Холодно. Насквозь продрог. Миссис Верлок смотрела вперед, на дорогу своего бегства. Время от времени, как протянутые над нею траурные транспаранты, всплывали перед ее напряженным взглядом слова «Запас падения составлял четырнадцать футов». Сквозь черную вуаль белки ее больших глаз блестели как глаза женщины в маске на балу. В застылой позе Оссипона было что-то деловое, какая-то странная официальность. Голос его зазвучал внезапно, словно для того, чтобы сказать что-то, он открыл защелку: — Послушайте! Вы не знаете, на какое имя ваш… на какое имя он держал деньги в банке — на свое или на какое-нибудь другое? Миссис Верлок повернула к нему свое лицо женщины в маске и ослепительный белый блеск своих глаз. — Другое? — задумчиво переспросила она. — Вы должны сказать очень точно, — поучал Оссипон в быстро катящемся хэнсоме. — Это чрезвычайно важно. Объясню почему. В банке знают номера этих купюр. Если он получил их на свое имя, то, когда о его… о его смерти станет известно, по этим деньгам смогут выследить нас, поскольку других денег у нас нету. У вас есть другие деньги? Она помотала головой. — Вообще нет? — настойчиво переспросил Оссипон. — Несколько медяков. — Этот вариант весьма опасный. С деньгами придется обходиться осторожно. Очень осторожно. Я знаю в Париже одно надежное место, в котором можно будет обменять банкноты, но при этом придется потерять, быть может, больше половины суммы. Но если он держал счет и получал переводы на какое-нибудь другое имя — ну, например, Смит, — тогда за деньги нам бояться нечего. Понимаете? В банке не смогут установить, что мистер Верлок и, допустим, Смит — одно и то же лицо. Видите, насколько важно, чтобы вы не ошиблись? Вы вообще можете ответить на этот вопрос? Можете, нет? А? Она спокойно сказала: — Я вспомнила наконец! Там было другое имя. Он как-то сказал мне, что открыл депозит на имя Прозора. — Вы уверены? — Уверена. — А в банке могли как-нибудь знать его настоящее имя? Какой-нибудь служащий или… Она пожала плечами. — Откуда мне знать? Есть что-то, что заставляет вас так думать, Том? — Нет. Но спокойнее было бы знать наверняка… Мы на месте. Выходите первая и сразу идите вперед. Держитесь уверенно. Он отстал и из собственных денег заплатил кэбмену. Тщательно продуманный им план был выполнен. Когда миссис Верлок с билетом до Сен-Мало в руке вступила в дамский зал ожидания, товарищ Оссипон вошел в бар и за семь минут поглотил три порции горячего бренди с водою. — Чтоб согреться, — дружески кивнув и скорчив забавную гримасу, объяснил он девушке за стойкой. Но когда после этой веселой интермедии он вышел на перрон, лицо у него было такое, словно он испил из самого Источника Скорби[111]. Он поднял глаза на часы. Пора. Он подождал. Миссис Верлок оказалась пунктуальна — с опущенной вуалью, вся в черном, — черная, как сама смерть, увенчанная дешевыми бледными цветами. Она прошла мимо небольшой группки мужчин, которые над чем-то смеялись, но их смех разом бы умолк от одного ее слова. Походка ее была небрежна, но спина очень пряма; товарищ Оссипон в ужасе проводил ее взглядом, перед тем как самому тронуться с места. Подали поезд. У открытых дверей вагонов почти никого не было: ни время года, ни ненастная погода не располагали к путешествиям. Миссис Верлок медленно шла вдоль пустых купе, пока Оссипон не коснулся сзади ее локтя. — Сюда. Она вошла, а он задержался на платформе, оглядываясь. Она нагнулась к нему и прошептала: — В чем дело, Том? Опасность? — Подождите. Кондуктор. Она увидела, как он подошел к человеку в форме. Они обменялись несколькими словами. Она услышала, как кондуктор сказал: «Хорошо, сэр», и увидела, как тот прикоснулся к фуражке. Вернувшись, Оссипон сказал: — Я попросил его никого не пускать в наше купе. Она нагнулась к нему со своего сиденья. — Вы обо всем думаете… Вы увезете меня, Том? — тревожно-мучительно спросила она, рывком подняв вуаль, чтобы лучше видеть своего спасителя. Ее открывшееся лицо было подобно адаманту[112], и с этого лица на него смотрели глаза — большие, сухие, расширившиеся, лишенные света, словно две черные дыры, выжженные в белых сияющих сферах. — Опасности нет, — сказал он, глядя в эти глаза серьезным и почти зачарованным взглядом, который спасающейся от виселицы миссис Верлок показался полным силы и нежности. Эта преданность глубоко ее тронула — адамантовое лицо утратило страшную неподвижность. Товарищ Оссипон смотрел на него так, как ни один любовник не смотрел на лицо своей возлюбленной. Александр Оссипон, анархист по прозвищу Доктор, автор медицинского (и неприличного) памфлета, лектор, некогда выступавший в рабочих клубах с лекциями о социальных аспектах гигиены, был свободен от пут традиционной морали, но уважал науку. Он придерживался научного взгляда на вещи и на эту женщину тоже смотрел научно — сестра дегенерата, сама дегенератка — криминальный тип. Он смотрел на нее и, как итальянский крестьянин — любимого святого, призывал на помощь Ломброзо. Он смотрел с научной точки зрения — смотрел на ее щеки, нос, глаза, уши… Скверно!.. Фатально! Бледные губы миссис Верлок приоткрылись под его страстно внимательным взглядом, он посмотрел на ее зубы… Никаких сомнений… криминальный тип личности… Товарищ Оссипон не вверил свою перепуганную душу Ломброзо только потому, что, исходя из научных соображений, не мог допустить у себя наличия такой материи, как душа. Зато он был исполнен научного духа, который заставил его на железнодорожной платформе выпалить несколько нервных, отрывистых фраз. — Он был необычный парень, ваш брат. Интереснейший объект для изучения. Совершенный тип в своем роде. Совершенный! Из тайного страха он заговорил научным языком. Миссис Верлок, услышав слова похвалы, которых удостоился ее дорогой покойник, порывисто приблизила лицо, и в ее темных глазах блеснул свет — словно солнечный луч, предвещающий ливень. — Такой он и был, — нежно, дрожащими губами прошептала она. — Вы много уделяли ему внимания, Том. Я любила вас за это. — Сходство между вами было почти невероятное, — продолжил Оссипон, выражая в этих словах непрерывно гложущий его страх и пытаясь скрыть нервное, вызывающее тошноту нетерпение — когда же наконец тронется поезд? — Да, он был похож на вас. В этих словах не было ничего особо трогательного или сочувственного. Но самый факт того, что он настаивал на ее сходстве с братом, был достаточен, чтобы с силой воздействовать на ее эмоции. Миссис Верлок слабо вскрикнула, всплеснула руками и наконец-то разразилась слезами. Оссипон вошел в вагон, поспешно закрыл дверь и стал наблюдать за стрелкой на вокзальных часах. Оставалось восемь минут. Первые три миссис Верлок бурно, беспомощно и непрерывно рыдала. Потом немного успокоилась, плач ее стал тише, мягче, хотя слезы лились все так же обильно. Она пыталась заговорить со своим спасителем, с человеком, ставшим для нее вестником жизни. — О Том! Как я могла бояться умереть после того, как его так жестоко у меня отняли! Как я могла! Как я могла быть такой трусливой! Она сокрушалась о своей любви к жизни, жизни, лишенной грации, лишенной очарования, почти лишенной пристойности, но полной возвышенной преданности, заставившей пойти на все, вплоть до убийства. И, как это часто бывает с жалобами человечества, богатого на страдания, но бедного на слова, истина — сама вопиющая истина — обрела для своего выражения избитые и искусственные слова, найденные где-то среди фальшивых излияний. — Как я могла так бояться смерти! Том, я пыталась. Но я боюсь. Я пыталась покончить с собой. И не смогла. Неужели я так бесчувственна? Наверное, чаша ужасов была недостаточно полна для меня. А потом, когда я вас встретила… Она помедлила — и прорыдала в порыве доверия и благодарности: — Я теперь буду жить для вас, Том! — Перейдите в другой угол, подальше от перрона, — озабоченно сказал Оссипон. Она дала своему спасителю удобно себя устроить, и он получил возможность видеть новый приступ рыданий, еще более бурных, чем прежние. Он наблюдал за этим симптомом с видом медика, словно считая секунды. Наконец прозвучал свисток кондуктора. Когда Оссипон почувствовал, что поезд тронулся, верхняя губа его непроизвольно дернулась кверху и зубы оскалились в дикой решимости. Миссис Верлок не услышала и не почувствовала ничего. Оссипон, ее спаситель, подождал еще — и когда поезд начал набирать ход, тяжелым грохотом вторя громким женским рыданиям, двумя длинными шагами пересек купе, решительно распахнул дверь и выпрыгнул. Он выпрыгнул в самом конце перрона и так был полон решимости выполнить свой отчаянный план, что каким-то чудом, почти в полете, умудрился захлопнуть за собою вагонную дверь. Потом он почувствовал, что катится кувырком, как подстреленный кролик. Когда он поднялся на ноги, задыхаясь после полученной встряски, то был весь в ссадинах, бледен как смерть, но спокоен и вполне готов к встрече с возбужденной толпой тут же обступивших его станционных служащих. Мягким, убедительным голосом он рассказал о том, как его жена, бросив все, помчалась в Бретань к умирающей матери, как, разумеется, взволнована она была и как сильно он за нее беспокоился; как он пытался ее ободрить и совершенно не заметил, как тронулся поезд. Когда раздалось дружное восклицание: «Почему же вы не поехали тогда до Саутгемптона, сэр?» — он сослался на неопытность юной свояченицы, оставшейся дома с тремя маленькими детьми, и на то, что телеграф, с помощью которого можно было бы умерить ее тревогу по поводу его долгого отсутствия, уже не работает. Словом, он действовал по наитию.