Подле него ее черная фигура таяла в ночи, словно только наполовину высеченная из черного камня. Невозможно было сказать, что ей известно, насколько она вовлечена во все это дело с полицейскими и посольствами. Но если она хочет убраться отсюда, то не ему возражать. Он и сам желает того же. Он ощутил, что эта лавка, в которую приходят главные инспекторы и сотрудники иностранных посольств, — неподходящее для него место. О лавке нужно забыть. Но есть ведь и еще кое-что. Сбережения. Деньги! — Вам нужно спрятать меня до утра где-нибудь, — сказала она со страхом в голосе. — Дело в том, дорогая, что я не могу взять вас к себе. Я делю комнату с другом. Он и сам был немного испуган. Утром господа агенты наводнят, разумеется, все вокзалы. И если ее по той или иной причине схватят, она будет для него потеряна. — Но вы должны меня спрятать. Неужели я вам совсем, совсем безразлична? О чем вы думаете? С жаром проговорив это, она в отчаянии уронила сцепленные руки. Наступила тишина. Опускался туман, над Бретт-плейс безраздельно царила мгла. Ни души — даже бродячей, презирающей законы влюбленной души кота — не было вокруг, только мужчина и женщина, лицом к лицу. — Возможно, и удалось бы надежно укрыть вас где-нибудь, — сказал наконец Оссипон. — Но, честно говоря, моя дорогая, у меня нет сейчас денег — только несколько пенсов. Мы, революционеры, небогаты. В кармане у него лежало пятнадцать шиллингов. Он добавил: — А нас ведь еще ждет дорога — утром нельзя будет терять времени. Она не двинулась, не издала ни звука. Сердце товарища Оссипона немного екнуло. Похоже, ей нечего было на это сказать. Внезапно, словно почувствовала острую боль, она схватилась за грудь. — Но у меня есть, — выдохнула она. — У меня есть деньги. Их хватит. Том! Давайте уедем отсюда. — Сколько? — спросил он, не трогаясь с места, хотя она тянула его. Он был человеком осторожным. — У меня есть деньги, говорю вам. Все деньги. — Что вы имеете в виду? Все деньги, что были в банке, так, что ли? — спросил он недоверчиво, но в целом уже готовый не удивляться своему везению. — Да, да! — нервно проговорила она. — Все, что там было. Все у меня. — Боже, как же вам удалось их уже заполучить? — изумился он. — Он мне их дал, — пробормотала она, внезапно задрожав и сникнув. Товарищ Оссипон твердой рукой подавил в себе начавшее было подымать голову удивление. — Что ж, тогда мы спасены, — медленно произнес он. Она бросилась ему на грудь. Он обнял ее. У нее все деньги. Проявить какую-то особую страстность мешала ее шляпка, мешала и вуаль. Он должным образом проявил свои чувства, но меру не преступил. Она не сопротивлялась, но отвечала на его страсть несколько пассивно, как бы полурассеянно. И без труда высвободилась из его не слишком крепких объятий. — Вы спасете меня, Том, — выпалила она, отстранившись, но удерживая его за отвороты промокшего пальто. — Спасите меня. Спрячьте. Не дайте им схватить меня. Лучше убейте, если что. Сама я не смогла это сделать — не смогла, не смогла! Хоть и страшно, а все равно не смогла. Поди разбери ее, подумал он. Она начинала вызывать у него какую-то неясную тревогу. Он буркнул недовольно, поскольку был занят важными мыслями: — Вам-то какого лешего бояться? — Разве вы не догадались о том, что мне пришлось сделать? — воскликнула она. Зловещие образы, возникавшие у нее в голове, были столь ярки, что ей казалось, что столь же ужасно и все произнесенное ею вслух. Она не сознавала, насколько мало можно было понять из бессвязных фраз, только в мыслях ее имевших законченный вид. Она чувствовала сейчас такое облегчение, какое бывает после полной исповеди, и по-своему толковала все, что говорил товарищ Оссипон, значительно менее, чем она, осведомленный о происшедшем. — Разве вы не догадались о том, что мне пришлось сделать? — Голос ее стал чуть слышен. — И вам совсем нетрудно догадаться, чего я боюсь, — мрачно и с горечью пробормотала она. — Я не хочу этого. Не хочу! Не хочу! Не хочу! Обещайте, что раньше убьете меня! — Она потрясла его за отвороты пальто. — Этого не должно произойти! Он кратко ответил, что не видит необходимости в таких обещаниях, но постарался не слишком решительно перечить ей, так как ему частенько приходилось иметь дело с возбужденными женщинами и в своем обращении с ними он был склонен в целом более полагаться на опыт, нежели применять свою проницательность к каждому отдельному случаю. Силы его ума были заняты сейчас на других направлениях. Женщины могут болтать все что угодно, а расписания остаются расписаниями. Его мысленному взору назойливо рисовалась островная природа Великобритании. «Все равно что сидеть каждую ночь под замком», — думал он с раздражением и обескураженностью, словно ему предстояло карабкаться с женщиной на спине через стену. Внезапно он хлопнул себя по лбу. Рискуя повредить себе черепную коробку, он вспомнил о линии Саутгемптон — Сен-Мало. Пароход отходит где-то в полночь. В 10.30 есть поезд. Он приободрился и приготовился действовать. — Поедем с Ватерлоо[108]. У нас куча времени. В конце концов все устроилось… Что еще такое? Нам не туда, — запротестовал он. Миссис Верлок, просунув руку ему под локоть, тащила его назад, на Бретт-стрит. — Я забыла закрыть дверь лавки, когда выходила, — прошептала она в страшном волнении. Лавка со всем, что в ней было, не интересовала больше товарища Оссипона. Он умел ограничивать свои желания. Он уже собирался сказать: «Ну и что с того? Да бог с ней», — но передумал. Он не любил спорить по пустякам. Он даже значительно ускорил шаг (хотя все равно отставал — так велико было ее лихорадочное нетерпение), подумав, что она могла оставить деньги в прилавке. Поначалу показалось, что в лавке совсем темно. Дверь ее была приоткрыта. Миссис Верлок, прильнув к витрине, проговорила, запыхавшись: — Никто не заходил. Смотрите! Свет — свет в гостиной. Оссипон, вытянув голову, различил слабый проблеск в темноте лавки. — Да, — сказал он. — Забыла потушить, — слабо прозвучал из-под вуали голос миссис Верлок. Он ждал, что она войдет первая. Голос ее прозвучал громче: — Войдите и потушите — или я сойду с ума. Он не спешил отвечать отказом на эту столь странно мотивированную просьбу. — Так где же деньги? — спросил он. — Со мною! Идите, Том. Быстро! Потушите свет… Ступайте! — воскликнула она и, схватив его сзади за плечи, втолкнула в дверь. Не готовый к подобному физическому воздействию, товарищ Оссипон, влетая в лавку, с трудом удержался на ногах. Его удивила сила этой женщины и шокировали ее методы. Но он не стал возвращаться на улицу для строгого выговора. Ее фантастическое поведение стало производить на него неблагоприятное впечатление. Кроме того, сейчас не время перечить этой женщине. Товарищ Оссипон ловко обогнул прилавок и спокойно приблизился к застекленной двери гостиной. Занавеска на двери была чуть отодвинута в сторону; собравшись повернуть ручку, он машинально заглянул внутрь. Он сделал это без мысли, без намерения, без всякого любопытства. Заглянул просто потому, что не мог не заглянуть. Он заглянул внутрь и увидел мистера Верлока, спокойно лежавшего на диване. Вопль, рванувшийся из самых глубин груди, застыл у него на губах, так и не выразившись в звуке, а превратившись в липкий, болезненный привкус. Сознание товарища Оссипона с бешеной стремительностью отпрыгнуло от двери, но оставшееся без интеллектуального руководства тело с бездумною силой инстинкта продолжало держаться за дверную ручку. Дюжий анархист даже не покачнулся. Он уставился внутрь, приблизив лицо к стеклу, выпучив глаза. Он дал бы все что угодно, чтобы оказаться где-нибудь в другом месте, но возвратившийся разум пояснил ему, что, отпустив ручку, он ничего не изменит. Что это — безумие, кошмар или ловушка, в которую его заманили с дьявольской ловкостью? Почему? За что? Он не знал. Он не чувствовал за собою ни малейшей вины перед этими людьми, ни намека на угрызения совести, и мысль о том, что по каким-то таинственным причинам чета Верлок решила его убить, мелькнула у него даже не в голове, а где-то на уровне желудка, вызвав приступ тошноты. Мгновенье — долгое мгновенье — товарищ Оссипон совершенно по-особому чувствовал себя не очень хорошо. И смотрел не отрываясь… Тем временем мистер Верлок лежал неподвижно, для каких-то своих целей притворяясь спящим, пока его дикая жена стерегла дверь — невидимая и безмолвная на темной и пустой улице. Может быть, все это устрашающая инсценировка, почему-то именно для него, Оссипона, придуманная полицией? Его скромность не позволяла принять такое объяснение. Но истинный смысл созерцаемой им картины дошел до Оссипона, когда он увидел шляпу. Шляпа выглядела очень необычно — как что-то зловещее, как предзнаменование. Черная, перевернутая, она лежала на полу перед диваном, словно готовая принять пожертвования от всех, кто придет полюбоваться мирным отдыхом мистера Верлока. От шляпы взгляд дюжего анархиста перешел к сдвинутому в сторону столу, задержался на разбитой тарелке и получил своего рода оптический шок, когда заметил беловатый блеск под не до конца закрытыми веками лежавшего на диване мужчины. Сейчас мистер Верлок уже не казался спящим; скорее можно было подумать, что, склонив голову набок, он упорно глядит на левую половину своей груди. А когда товарищ Оссипон различил рукоятку ножа, он отвернулся от застекленной двери и его чуть не вырвало. Хлопнула ведущая на улицу дверь. Сердце его в панике подскочило. Этот дом с его безобидным обитателем еще может оказаться ловушкой — страшной ловушкой! Товарищ Оссипон утратил четкое представление о происходящем. Он наткнулся бедром на прилавок, вскрикнул от боли, пошатнулся (колокольчик одуряюще дребезжал), почувствовал, как его порывисто обхватили чьи-то руки и холодные женские губы (он вздрогнул) прильнули к его уху: — Полицейский! Он видел меня! Он прекратил борьбу; она держала крепко. Пальцы ее рук неразрывно сплелись на его могучей спине. Шаги приближались; он и она часто, тяжело дышали, грудь к груди, словно сошедшиеся в смертельной борьбе — хотя на самом деле их свел вместе смертельный страх. Так продолжалось долго. Нельзя сказать, что констебль, совершавший обход, совсем не видел миссис Верлок; но для него, только что свернувшего с большой освещенной улицы на Бретт-стрит, она была лишь чем-то мелькнувшим в темноте. И он даже не был уверен, что там вообще что-то мелькнуло. Торопиться было в любом случае ни к чему. Поравнявшись с лавкой, он заметил, что она рано закрылась. Ничего такого уж необычного в этом не было. Относительно данной лавки констебль имел особые инструкции: наблюдать, но без крайней необходимости ни во что не вмешиваться. Наблюдать было не за чем; но из чувства долга и успокоения совести ради — все-таки что-то непонятное в темноте промелькнуло — констебль перешел дорогу и проверил, заперта ли дверь. Замок с защелкой, ключ от которого навеки остался лежать без дела в жилетном кармане покойного мистера Верлока, был, как всегда, надежен. Пока добросовестный служащий полиции пробовал ручку, Оссипон, вздрогнув, почувствовал, как холодные женские губы снова прикоснулись к его уху: — Если он войдет, убейте меня… Убейте меня, Том. Констебль двинулся дальше, ради проформы осветив своим потайным фонарем витрину. Еще один миг мужчина и женщина в лавке, тяжело дыша, грудь в грудь простояли неподвижно; затем ее пальцы разжались и руки медленно опустились. Оссипон оперся о прилавок. Дюжий анархист очень нуждался сейчас в опоре. Ужас какой! Ему сделалось настолько скверно, что он почти не мог говорить. Все же он сумел оформить жалобу, из которой, по крайней мере, следовало, что он начал осознавать происходящее. — Еще пара минут — и я по вашей милости так и налетел бы на этого приятеля с его чертовым потайным фонарем. Вдова мистера Верлока, неподвижно стоявшая посреди лавки, произнесла с настойчивостью: — Подите и потушите этот свет, Том. Он сведет меня с ума. Она смутно увидела, как он яростно отмахнулся. Ничто на свете не заставило бы Оссипона войти в гостиную. Он не суеверен, но на полу слишком много крови — здоровенная лужа крови вокруг шляпы. Он и так находился слишком близко от трупа, чтобы спокойно спать, не думая, что не исключено, о веревке. — Тогда идите к счетчику! Вон, видите? В том углу. Дюжая фигура товарища Оссипона подобно тени пронеслась по лавке и покорно присела в углу на корточки; но в этой покорности не было грации. Нервно, бормоча проклятия, товарищ Оссипон завозился с чем-то невидимым — и внезапно свет за застекленной дверью погас. Одновременно прозвучал сдавленный, истерический женский вздох. Ночь, неизбежное вознаграждение людям за честные земные труды, пала на мистера Верлока, испытанного революционера, «одного из старой гвардии», скромного стража общества, бесценного тайного агента А из депеш барона Штотт-Вартенгейма, слуги закона и порядка, верного, надежного, исполнительного, восхитительного и обладавшего, может быть, одной-единственной слабостью, вполне простительной, — идеалистической верой в то, что его любят ради него самого. Сквозь душный, ставший теперь черным, как чернила, воздух Оссипон на ощупь пробрался назад, к прилавку. Вслед ему из темноты прозвучал отчаянный голос стоявшей посреди лавки миссис Верлок: — Я не хочу, чтоб меня повесили, Том, не хочу… И прервался на полуслове. Оссипон выступил со стороны прилавка с предостережением: — Не кричите так! — Потом как будто бы глубоко задумался. — Вы сами это сделали? — спросил он. Голос его звучал равнодушно, но казался спокойным и полным самообладания. Сердце миссис Верлок наполнилось благодарным доверием к этому сильному, способному ее защитить человеку. — Да, — прошептала она, невидимая в темноте. — Никогда бы не поверил, — пробормотал он. — И никто бы не поверил. — Она услышала, как он стал перемещаться по лавке и как щелкнул замок в двери гостиной. Товарищ Оссипон замкнул ключом покой мистера Верлока. Он сделал это не из благоговения перед вечностью этого покоя или каких-либо иных смутных сентиментальных соображений, но по той простой причине, что совсем не был уверен, а не прячется ли где-нибудь в этом доме еще кто-нибудь. Он не верил этой женщине — вернее, неспособен был пока понять, что истинно, что может быть вероятным, а что — хотя бы возможным в этой поразительной вселенной. Он боялся — ему было не до того, чтобы верить или не верить чему бы то ни было в сей странной истории, которая началась с инспекторов полиции и с посольств, а может закончиться бог знает где — для кого-нибудь очень может быть, что и на эшафоте. Он испытывал ужас при мысли, что у него нет никакого алиби после семи часов, — ведь все это время он околачивался в окрестностях Бретт-стрит. Он боялся этой дикой женщины, затащившей его сюда и — если он не проявит осторожность — вполне способной повесить на него соучастие. Его ужасала быстрота, с какой он оказался замешан — с какой его заманили — в это дело. Прошло ведь всего каких-нибудь двадцать минут, с тех пор как он встретил ее на улице, — не больше. Голос миссис Верлок прозвучал негромко и жалобно-умоляюще: — Не дайте им казнить меня, Том! Увезите меня за границу. Я буду работать на вас. Буду вашей рабыней. Я буду любить вас. У меня нет никого в мире… Кто захочет на меня смотреть, если не вы! — Она умолкла на мгновенье; потом в глубинах одиночества, созданного вокруг нее небольшой струйкой крови, стекавшей из-под рукоятки ножа, она — порядочная девушка из белгравского особняка, верная, порядочная супруга мистера Верлока — обрела страшное вдохновение. — Я не буду просить вас жениться на мне, — стыдливо выдохнула она. Она шагнула к нему в темноте. Ему стало страшно. Он не удивился бы, если б в руке у нее вдруг появился еще один нож, на сей раз предназначенный для него. Он знал, что не сможет оказать сопротивления. У него даже не хватило духу сказать ей, чтоб она не приближалась. Он только спросил каким-то странным, глухим, будто загробным голосом: — Он спал? — Нет! — воскликнула она и быстро заговорила: — Он не спал. Не спал. Он говорил мне, что все ему нипочем. Он увел у меня мальчика из-под носа и убил его — любящего, невинного, безобидного. Моего мальчика, говорю вам. И вот он лежал на диване, совершенно спокойно — после того как убил мальчика — моего мальчика. Я хотела уйти из дома, куда-нибудь подальше от него. А он и говорит мне, вот так просто: «Иди сюда», — после того как сказал, что я помогла убить мальчика. Слышите, Том? Он просто сказал мне: «Иди сюда», после того как вырвал у меня сердце и вдавил его вместе с моим мальчиком в грязь. Она замолчала, потом дважды, словно в забытьи, произнесла: — Кровь и грязь. Кровь и грязь. Товарища Оссипона озарило. Так, значит, в парке погиб тот полоумный парень! Нет, весь мир был не просто одурачен — весь мир был колоссально одурачен! От крайнего изумления он даже заговорил по-научному: — Дегенерат! О небо! — «Иди сюда!» — возвысила голос миссис Верлок. — За кого он меня принимал? А? Скажите мне, Том! «Иди сюда!» Мне! Вот так просто! Я взглянула на нож и подумала, что пойду, раз он так этого хочет. Ну что ж! Я и пришла — в последний раз… С ножом. Она вызывала у него сильнейший страх — сестра дегенерата… сама дегенератка с наклонностью к убийству…[109] или ко лжи. Ко всем прочим страхам товарища Оссипона прибавился еще и страх, так сказать, научного плана. Могло показаться, что он спокойно и неторопливо размышляет, но это было ложное впечатление — просто в темноте не было видно его искаженного ужасом лица. Он двигался и говорил с трудом, словно его ум и воля были заморожены. Он чувствовал себя полумертвым. Внезапно он подпрыгнул в высоту на целый фут — миссис Верлок нарушила незыблемую, сдержанную пристойность своего дома пронзительным и страшным воплем: — Помогите, Том! Спасите меня! Я не хочу, чтоб меня повесили!