— Тут уж ничем не поможешь, — пробормотал он, оставив пальцы в покое. — Ты должна взять себя в руки. Тебе придется обо всем думать. Ты сама навела полицию на наш след. Ну да ладно, не будем об этом, — добавил он великодушно. — Ты не могла знать заранее. — Не могла, — выдохнула миссис Верлок. Это прозвучало так, как если бы заговорил труп. Мистер Верлок продолжал развивать свою мысль. — Я тебя не виню. Они у меня попляшут. Сама понимаешь, там, под замком, мне можно будет говорить, ничего особо не опасаясь. Но два года тебе придется провести без меня, — сказал он с неподдельным чувством. — Ничего, тебе будет легче, чем мне. У тебя будет чем заняться, а я… Так вот, Уинни, твоя задача в том, чтобы два года самой вести дело. У тебя получится. Голова у тебя толковая. Я черкну тебе словечко, когда придет время, и тогда попытайся продать лавку. Но тебе придется быть предельно осторожной. Товарищи тебя из виду не выпустят. Хитри как сумеешь и молчи как могила. Никто не должен знать о твоих планах. Мне совсем не хочется, чтобы меня стукнули чем-нибудь тяжелым по башке или воткнули нож в спину, когда меня выпустят. Так вещал мистер Верлок, предусмотрительно старавшийся найти оригинальное решение проблем будущего. Голос его звучал мрачно, поскольку у него было верное ощущение касательно происходившего. Случилось все то, чего ему меньше всего хотелось. Будущее сделалось шатким. Наверное, на какое-то время его рассудок просто-напросто помутился из-за страха перед свирепым безумием мистера Владимира. Когда человек, которому за сорок, вдруг сталкивается с перспективой потерять работу, его вполне можно извинить, если он перестает как следует соображать, особенно когда человек этот — тайный агент политической полиции, привыкший ценить себя и быть ценимым высокопоставленными особами и находящий в том залог своего благополучия… Его можно понять. А теперь все потерпело крах. Мистер Верлок держался спокойно; но он не был весел. Тайный агент, который, желая отомстить, отбрасывает свою маску в сторону и объявляет о своих выдающихся достижениях всему миру, может вызвать крайнее, кипучее негодование. Мистер Верлок не желал ложно преувеличивать опасность, но жена должна была ясно себе ее представить. Он повторил, что ему совсем не хочется, чтобы его прикончили революционеры. Он посмотрел ей прямо в глаза. Его взгляд утонул в бездонных глубинах расширившихся женских зрачков. — Я слишком люблю тебя для этого, — сказал он с нервным смешком. На жутком, неподвижном лице миссис Верлок выступил слабый румянец. Покончив с видениями прошлого, она не только услышала, но и поняла слова, произнесенные мужем. Они вызвали у нее легкое удушье — так резко дисгармонировали они с ее душевным состоянием. Ее чувства были просты, но их нельзя было назвать здоровыми — слишком сильно они подчинялись одной навязчивой идее. Каждую клеточку ее мозга наполняла мысль, что этот человек, с которым она без неприязни прожила семь лет, забрал у нее «бедного мальчика», чтобы убить, что этот человек, к которому она привыкла душевно и физически, человек, которому она доверяла, забрал у нее мальчика, чтобы убить! По своей форме, по своей сути, по своему воздействию, меняющему все в мире, даже облик неодушевленных вещей, это была такая мысль, что оставалось только сидеть и поражаться, поражаться… Миссис Верлок сидела не шевелясь. И по этой мысли (не по кухне) прохаживался (как всегда, в шляпе и пальто) образ мистера Верлока, топоча ботинками по ее мозгу. Вероятно, он что-то говорил; но мысль миссис Верлок по большей части заглушала его голос. Иногда, впрочем, он становился слышен, и моментами всплывали отдельные связные фразы… В целом их смысл обнадеживал — и тогда расширенные зрачки миссис Верлок отвлекались от оцепенелого созерцания неведомых далей и с мрачной непроницаемой внимательностью начинали следить за движениями мужа. Отменно осведомленный во всем, что относилось к его тайной профессии, мистер Верлок предсказывал успех своим планам и расчетам. Он действительно верил, что избежать ножа разъяренных революционеров будет нетрудно. Слишком часто он преувеличивал (из профессиональных соображений) силу их ярости и длину их рук, чтобы питать на этот счет особые иллюзии. Ведь для того, чтобы с умом преувеличивать, нужно сначала точно произвести замер. Он знал также, сколько добра и зла можно забыть за два года — два долгих года. Его первый по-настоящему доверительный разговор с женой был полон убежденного оптимизма, хотя, конечно, двигало мистером Верлоком и сознательное стремление излучать как можно большую уверенность — это приободрило бы бедную женщину. После освобождения, которое в соответствии с общим стилем его жизни будет, разумеется, тайным, они оба, не теряя времени, исчезнут. Что до заметания следов, то тут он просил жену положиться на него. Он знает, как сделать так, что сам черт… Он махнул рукою. Могло показаться, что он хвастается. Но он хотел только приободрить ее. Это было благое намерение, но, к несчастью, мистер Верлок не нашел понимания у своей аудитории. Его самоуверенный тон все громче и громче отдавался в ушах миссис Верлок. На смысл слов она по большей части не обращала внимания — чем были для нее теперь слова? Какое значение, спасительное или губительное, могли они иметь в сравнении с ее навязчивой идеей? Черный женский взгляд следовал за мужчиной, который отстаивал свою чистоту, — мужчиной, который забрал бедного Стиви из дома, чтобы убить где-то… Миссис Верлок не могла точно вспомнить, где именно, но ее сердце забилось весьма ощутимо. Мистер Верлок мягким, супружеским тоном выражал тем временем твердую уверенность в том, что им обоим предстоит еще немало лет спокойной жизни. Он не затрагивал пока вопрос о средствах. То будет спокойная жизнь, в тени, среди незаметных людей, плоть коих яко трава;[102] жизнь скромная, как жизнь фиалок. Мистер Верлок употребил выражение «тихонько полежать на дне». И где-нибудь подальше от Англии, конечно. Неясно было, имел в виду мистер Верлок Испанию или Южную Америку, но в любом случае речь шла о загранице. Слово «заграница», достигнув ушей миссис Верлок, произвело определенный эффект. Этот человек говорил об отъезде за границу. Смысл этих слов был совершенно другим, но такова сила умственных привычек, что миссис Верлок тут же автоматически задала себе вопрос: «А как же Стиви?» Это было что-то вроде провала в памяти; но тут же она осознала, что ни о чем подобном беспокоиться больше не надо. Никогда больше не нужно будет беспокоиться. Бедного мальчика забрали из дома и убили. Бедный мальчик умер. Поразительный провал в памяти резко активизировал работу ума миссис Верлок. Она стала осознавать некоторые следствия происшедшего, которые могли бы стать неожиданностью для мистера Верлока. Ей больше незачем оставаться здесь, в этой кухне, в этом доме, с этим человеком — ведь мальчика больше нет. Совсем незачем оставаться. И миссис Верлок вскочила, словно подброшенная пружиной. Но еще она не понимала, зачем ей вообще оставаться в мире. И это непонимание заставило ее остановиться. Мистер Верлок с супружеской заботливостью наблюдал за нею. — Ты начинаешь приходить в себя, — нерешительно выговорил он. Какая-то особая чернота глаз жены не вязалась с этим оптимистическим утверждением. Ровно в это мгновение миссис Верлок поняла — поняла, что свободна от всех земных уз. Она обрела свободу. Контракт с бытием, которое персонифицировал этот стоящий перед ней человек, подошел к концу. Она теперь свободная женщина. Мистер Верлок испытал бы сильнейший шок, если б смог как-нибудь догадаться, о чем она сейчас думает. Беспечно великодушный в сердечных делах, мистер Верлок всегда полагал, что если его любят (а тем более если вступают с ним в добродетельный и законный брак), то исключительно ради него самого. В этой точке его этические представления и его самомнение совпадали. Он старел, толстел, тяжелел, продолжая упрямо верить, что сам по себе способен вызывать любовь, и поэтому, когда миссис Верлок, ни слова не говоря, пошла прочь из кухни, он почувствовал разочарование. — Ты куда? — спросил он довольно резко. — Наверх? Миссис Верлок, уже в дверях, обернулась на голос. Осторожность, порожденная страхом, сильнейшим страхом того, что этот человек может приблизиться и прикоснуться к ней, заставила ее слегка кивнуть ему (с высоты двух ступенек) и чуть шевельнуть губами — последнее супружеский оптимизм мистера Верлока принял за слабую, неопределенную улыбку. — Правильно, — грубовато одобрил он. — Тебе нужны покой и тишина. Иди. Скоро я к тебе приду. Миссис Верлок, свободная женщина, не имевшая никакого представления о том, куда ей идти, чисто механически подчинилась сказанному. Мистер Верлок проводил ее взглядом, пока она подымалась по лестнице. Он чувствовал разочарование. Все-таки лучше было бы, если б она бросилась ему на грудь. Но он был великодушен и снисходителен. Уинни вообще по характеру сдержанная, молчаливая… Сам он тоже не особенно щедр на всякие ласки и задушевные слова. Но сегодня не такой вечер, как обычно. Сегодня такой вечер, когда человек нуждается в поддержке, в том, чтобы ему прямо выказали любовь и сочувствие. Мистер Верлок вздохнул и потушил на кухне газ. Сам он искренне и сильно сочувствовал жене. На глаза его чуть ли не навернулись слезы, когда он, войдя в гостиную, подумал об ожидающих ее одиноких днях. В таком настроении мистеру Верлоку даже не хватало Стиви в этом сложном мире. Он вспомнил мрачно о его гибели. Если б у парня хватило ума не взорваться! Чувство неутоленного голода, которое и у более крепких, чем мистер Верлок, людей нередко возникает после пережитой опасности, снова овладело им. Его внимание привлек к себе кусок ростбифа — подобие блюда, приготовленного для поминок по Стиви[103]. И мистер Верлок снова принялся за еду — ел жадно, без всякой сдержанности и пристойности, отрезая острым ножом большие куски и проглатывая их без хлеба. По ходу насыщения ему пришло в голову, что он не слышит движений жены в спальне. Мысль о том, что она, скорее всего, сидит сейчас в темноте на кровати, не только отбила аппетит у мистера Верлока, но и внушила нежелание немедленно отправиться к ней наверх. Положив мясной нож, мистер Верлок стал озабоченно прислушиваться. Наконец он с облегчением услышал, что она начала двигаться. Она быстро прошла по комнате и с силой подняла оконную раму. Стало тихо (он представил, как она выглядывает из окна), потом рама медленно опустилась. Затем миссис Верлок сделала несколько шагов и села. Каждый звук в этом доме был знаком полностью сжившемуся с домом мистеру Верлоку. Когда он снова услышал шаги жены наверху, то сразу понял — ему не надо было видеть этого, — что она надевает уличные туфли. Мистер Верлок слегка повел плечами — то был дурной знак; отойдя от стола, он стал спиной к камину, склонив голову набок, и принялся озадаченно грызть кончики пальцев. Жена наверху быстро ходила взад-вперед, резко останавливаясь то перед комодом, то перед гардеробом. Бремя безмерной усталости после наполненного потрясениями дня тяжело давило на мистера Верлока. Он не поднял глаз, пока не услышал шаги жены на лестнице. Он угадал верно — она оделась для выхода на улицу. Миссис Верлок была свободная женщина. В спальне она с силой подняла оконную раму то ли для того, чтобы закричать: «Убийство! На помощь!», то ли для того, чтобы броситься вниз. Она еще не знала точно, как распорядиться своей свободой. Ее сознание словно разделилось надвое, и обе его части не слишком хорошо взаимодействовали друг с другом. Улица, безмолвная и безлюдная на всем своем протяжении, оттолкнула ее, словно оказавшись в сговоре с этим столь уверенным в своей безнаказанности человеком. Она побоялась закричать — а вдруг на крик никто не придет. Конечно, никто не придет. В то же время инстинкт самосохранения был слишком силен в ней, чтобы позволить ей броситься из окна вниз, в подобие глубокой грязной канавы. Миссис Верлок опустила раму и оделась, решив попасть на улицу другим способом. Она — свободная женщина. Оделась она тщательно, даже прикрепила черную вуаль к шляпке. Когда она предстала перед мистером Верлоком в освещенной гостиной, он заметил, что даже сумочка свешивается у нее с левого запястья… К матери собралась, ясное дело. Мысль о том, что «в конечном счете женщины все-таки утомительные существа», пронеслась в его усталом мозгу. Но он был слишком великодушен, чтобы позволить этой мысли задержаться дольше, чем на мгновение. Пусть и уязвленный жестоко в своем тщеславии, он не позволил себе ни горькой улыбки, ни презрительного жеста. С истинным душевным благородством он только бросил взгляд на деревянные часы на стене и сказал очень спокойно, но веско: — Двадцать пять минут девятого, Уинни. Неразумно выходить так поздно. Ты не успеешь вернуться сегодня. Миссис Верлок застыла на месте перед его протянутой рукой. Он добавил хмуро: — Твоя мать уже будет спать, когда ты приедешь. С такой новостью можно и подождать. Меньше всего на свете миссис Верлок хотелось сейчас ехать к матери. Сама мысль об этом вызвала у нее содрогание, и, вняв предупредительному жесту, она нащупала за спиной сіул и села. Она хотела только одного — уйти навсегда из этого дома. Это желание, а оно было истинным, облеклось у нее в не очень ясную форму, соответствовавшую ее происхождению и месту в обществе. «Лучше всю жизнь буду шататься по улицам», — думала она. Но, столкнувшись в душе с моральным потрясением, для которого — если искать аналогий в физической реальности — самое разрушительное из известных в истории землетрясений могло бы служить только слабой и бледной аналогией, она находилась в зависимости от любых самых случайных и незначительных воздействий. Она села. В своей шляпке с вуалью она походила на гостью, только на минуту заглянувшую к мистеру Верлоку. То, что она тотчас послушалась, приободрило его, но безмолвие и условный характер этого шага несколько вывели из себя. — Позволь мне сказать тебе, Уинни, — заговорил он внушительно, — что этим вечером твое место здесь. Черт подери! Ты дала проклятым полицейским все карты в руки против меня. Я тебя не виню, но, так или иначе, это твоих рук дело. Так что лучше сними эту дурацкую шляпку. Я не могу отпустить тебя, детка, — добавил он более мягко. Сознание миссис Верлок ухватилось за это заявление с болезненной цепкостью. Человек, который прямо так, на глазах у нее, взял и увел Стиви, чтобы убить в каком-то месте, названия которого она не могла сейчас припомнить, не хочет ее отпускать. И, разумеется, не отпустит. Теперь, когда он убил Стиви, он ее никогда не отпустит. Любой ценой будет удерживать. После этих характерных мыслей, как у безумца, сильных и логичных, поврежденному уму миссис Верлок оставалось только перейти к практическим выводам. Она может проскользнуть мимо него, открыть дверь, выбежать наружу. Но он бросится за нею следом, схватит, потащит назад в лавку. Она может царапаться, лягаться, кусаться — да и ткнуть его чем-нибудь; но, чтобы ткнуть, нужен нож. Миссис Верлок тихо сидела под своею черной вуалью, в своем собственном доме, как таинственная гостья в маске, гостья, чьи намерения неизвестны. Великодушие мистера Верлока имело свои пределы. В конце концов она вывела его из себя. — Ты можешь сказать мне хоть что-нибудь? Ты умеешь довести человека. Да, как ты притворяешься глухонемой, уж я-то знаю! Такое и раньше бывало. Но вот только сегодня этот номер не пройдет. И для начала сними эту проклятую штуку. А то непонятно, с кем я разговариваю — с живой женщиной или с манекеном каким-нибудь. Он шагнул к ней, протянул руку и сорвал вуаль, в результате чего открылось непроницаемое лицо, о поверхность которого всплеск его нервной энергии разбился, будто брошенная на камень склянка. — Так-то лучше, — сказал он, чтобы скрыть свою мгновенную растерянность, и отступил назад к камину, заняв прежнюю позицию. Ему никогда не приходило в голову, что жена может бросить его. Ему было немного не по себе, потому что он любил ее и был великодушен. Что ему делать? Все уже сказано. Он с горячностью воскликнул: — Да клянусь же тебе всем, чем хочешь, что я перепробовал все! Я рисковал выдать себя, пока искал кого-нибудь на эту чертову работу. И говорю тебе: я не смог найти никого, кто был бы настолько безумен или настолько голоден. За кого ты меня принимаешь — за убийцу или за кого? Парня больше нет. Ты думаешь, я хотел, чтобы он взлетел на воздух? Его больше нет. Для него все трудности позади. А вот наши с тобой трудности, говорю тебе, только начинаются — и именно потому, что он взлетел на воздух. Я не виню тебя. Но ты просто попытайся понять, что это была чистая случайность — точно такая же случайность, как если бы он переходил улицу и попал под омнибус. Его великодушие не было беспредельно, потому что он был человеком, а не чудовищем, каким виделся миссис Верлок. Он умолк и издал рычащий звук; усы его приподнялись над блеском белых зубов, и это придало ему сходство с каким-то задумчивым и не очень опасным зверем — медлительным зверем с гладкой головой, более угрюмым, чем тюлень, и имевшим хриплый голос. — И если уж на то пошло, ты виновата в этом не меньше, чем я. Да, так. Испепеляй меня взглядом сколько хочешь. Я знаю, на что ты способна. Убей меня гром, если б мне самому пришло в голову использовать парня для этой цели. Это ты то и дело подсовывала его мне, когда я чуть не свихнулся, думая, как удержать всех нас на плаву. Какой черт тебя подзуживал? Можно было подумать, ты делаешь это нарочно. И будь я проклят, если я уверен, что это не так. Еще неизвестно, как много ты схватывала втихомолку из того, что происходит, с этой твоей дьявольской манерой ничего не говорить и смотреть так, словно тебе все нипочем… Его хриплый домашний голос на минуту смолк. Миссис Верлок не отвечала, и из-за этого молчания он устыдился сказанного. Но, как нередко поступают мирные люди при семейных размолвках, почувствовав стыд, он повел атаку в другом направлении. — Что-что, а доводить молчанием ты умеешь, — снова, не повышая голоса, заговорил он. — С ума от этого можно сойти. Тебе повезло, что меня не так-то легко вывести из себя. Другой бы на моем месте, если б ты вот так начала дуться да прикидываться глухонемой… Я тебя люблю, но не заходи слишком далеко. Сейчас не время для этого. Мы должны подумать о том, что нам делать. И я не могу отпустить тебя на ночь глядя, чтобы ты понеслась к матери и наговорила ей про меня невесть что. Я этого не допущу. Не заблуждайся на сей счет: уж если тебе непременно хочется думать, что это я убил парня, так знай тогда, что мы убили его оба. Со столь искренним чувством и так откровенно никто еще не говорил в этом доме, благополучие которого зависело от подпольной продажи более или менее негласных товаров — жалких уловок, изобретенных посредственными умами, для того чтобы охранять несовершенное общество от опасностей нравственной и физической скверны, также негласной. Мистер Верлок произнес эти слова потому, что действительно вышел из себя, — но они, похоже, не поколебали молчаливой пристойности быта, укрывшегося на темной улице, за лавкой, которую никогда не освещало солнце. Чинно его выслушав, миссис Верлок поднялась со стула, в своей шляпке и жакете похожая на гостью, визит которой подошел к концу. Протянув руку, словно для молчаливого рукопожатия, она направилась к мужу. Вуаль, одним концом болтавшаяся слева, придавала ее скованным движениям вид гротескного педантизма. Но когда она дошла до каминного коврика, мистер Верлок уже не стоял на нем. Так и не подняв глаз, чтобы посмотреть, какой эффект произвела его тирада, он отступил к дивану. Он устал. Как поистине любящий супруг, он уступил жене. Но его тайное чувствительное место было задето. Раз она не хочет прерывать свое жуткое и словно предгрозовое молчание — что ж, пусть молчит. На это она мастерица. Мистер Верлок тяжело бросился на диван, как обычно, не подумав о судьбе своей шляпы, которая, словно привыкнув заботиться о себе сама, ринулась в надежное укрытие под столом. Он устал. Вся его нервная сила была без остатка растрачена в череде чудес и переживаний этого наполненного удивительными поражениями дня, который подвел итог мучительному месяцу размышлений и бессонницы. Он устал. Люди не каменные. К черту все! Прямо в уличной одежде, что было так для него характерно, мистер Верлок растянулся на диване. Край его расстегнутого пальто коснулся пола. Мистер Верлок нежился, лежа на спине. Этого, конечно, мало — нужен более полный покой, сон, несколько часов сладостного забытья. Но это будет потом. Пока он просто отдыхал. И думал: «Прекратила бы она всю эту чертову чепуху. Невыносимо». Вновь обретенная свобода словно бы не до конца удовлетворила миссис Верлок. Вместо того чтобы выйти в дверь, она, словно путник, прислонившийся, чтобы передохнуть, к изгороди, оперлась плечами на каминную доску. Черная вуаль, как тряпка висевшая у щеки, и неподвижность черного взгляда, в котором без малейшего отблеска утопал комнатный свет, делали ее лицо немного диковатым. Эта женщина, пошедшая на сделку, сама мысль о которой потрясла бы до основания все представления мистера Верлока о любви, пребывала теперь в нерешительности, словно для формального расторжения контракта ей чего-то недоставало. Мистер Верлок подвигал плечами, устраиваясь поудобнее на диване, и от всей души высказал пожелание, которое смело можно было назвать благочестивым. — Дал бы мне Бог, — проворчал он хрипло, — никогда не видеть ни Гринвич-парка, ни вообще ничего, что к нему относится. Негромкий звук, вполне соответствующий скромному характеру пожелания, заполнил небольшую комнату. Надлежащей длины волны эфира, распространяясь в соответствии со строгими математическими формулами, омыли находившиеся в комнате неодушевленные предметы и прихлынули к неподвижной, словно изваянной из камня, голове миссис Верлок. Сколь это ни покажется невероятным, глаза миссис Верлок будто бы расширились еще больше. Вырвавшееся из самых глубин души пожелание мистера Верлока заполнило лакуну в ее памяти. Гринвич-парк. Парк! Вот где был убит мальчик. Парк — месиво из ветвей и листьев, гравий, куски плоти и обломки костей брата — все это фейерверком взвилось перед нею. Она вспомнила теперь то, о чем слышала, и увидела это словно наяву. Им пришлось собирать его лопатой. Все тело ее сотрясала неодолимая дрожь: перед глазами у нее стояли эта лопата и то ужасное крошево, которое ею подбирали с земли. Миссис Верлок в отчаянии закрыла глаза, набросив на это видение ночь своих век, но в ночи, после того как дождем просыпались растерзанные куски тела, еще висела какое-то время оторванная голова Стиви, медленно тая, как последняя звезда пиротехнической потехи. Миссис Верлок открыла глаза. Ее лицо больше не было каменным. Неуловимо, но явственно изменились черты его, характер взгляда, что придало лицу необычно встревоженное выражение; подобное выражение редко можно наблюдать в условиях спокойных и безопасных, которые требуются для подробного анализа, но смысл его безошибочно угадывается компетентными людьми. У миссис Верлок исчезли все сомнения относительно того, как именно следует оформить расторжение контракта; мысли ее приобрели связность и подчинились ее воле. Но мистер Верлок ничего не заметил. Он возлежал в трогательноюптимистическом настроении, порожденном избытком усталости. Он не хотел больше никаких сложностей — и со своей женою в последнюю очередь. Его оправдательная речь была безупречна. Его любили ради него самого. Теперешнее молчание жены было хорошим знаком. Наступил наконец момент, когда можно все уладить. Молчание продлилось довольно долго. Он нарушил его, позвав вполголоса: — Уинни. — Да? — послушно откликнулась миссис Верлок, свободная женщина. Она теперь владела своим разумом, своим голосом; она чувствовала почти сверхъестественную власть над каждою частицей своего тела. Это все принадлежало ей одной, потому что сделка подходила к концу. У нее обострилось зрение. Она стала хитрой. Она намеренно ответила ему с такой готовностью. Она не хотела, чтобы тот человек на диване изменил нужную ей в данных обстоятельствах позу. Ей повезло. Человек не пошевелился. Ответив ему, она продолжала расслабленно, словно отдыхая после долгой дороги, стоять, прислонившись к камину. Она не спешила. Лицо ее было спокойным. Подлокотник дивана скрывал от нее голову и плечи мистера Верлока. Она не отводила взгляда от его ног. В этом положении она и оставалась — мистически спокойная, собранная, — пока не прозвучал — с оттенком супружеской властности — голос мистера Верлока и он не подвинулся слегка, давая ей место на краю дивана. — Иди сюда, — сказал он особым тоном, который мог бы показаться грубым, но был интимно знаком миссис Верлок как признак, напротив, нежного настроения. Она двинулась на зов немедленно, словно по-прежнему была верной женой, связанной с этим человеком прочным контрактом. Ее правая рука легко скользнула по краю стола, и, когда она подходила к дивану, лежавший на краю тарелки мясной нож исчез без единого звука. Мистер Верлок с удовлетворением услышал, как скрипнула половица. Он ждал. Миссис Верлок приближалась. И, словно бесприютная душа Стиви, прилетев, прильнула к своей сестре, покровительнице и защитнице, лицо миссис Верлок с каждым шагом все больше походило на лицо брата, даже нижняя губа стала отвисать так же, даже глаза стали слегка косить. Но мистер Верлок не видел этого. Он лежал на спине, уставившись в потолок. Там появилась движущаяся тень руки, сжимавшей мясной нож. Рука дрожала. Ее движение было неторопливым. Достаточно неторопливым, чтобы мистер Верлок разглядел руку и орудие убийства. Достаточно неторопливым, чтобы он понял весь смысл грозного предзнаменования и ощутил тошноту смертельного страха. Жена в яростном безумии — смертоносном безумии. Достаточно неторопливым, чтобы первый, парализующий эффект этого открытия миновал и на смену ему явилась решимость выйти победителем из жуткой борьбы с вооруженной сумасшедшей. Достаточно неторопливым, чтобы мистер Верлок разработал план защиты, заключавшийся в том, чтобы забежать за стол и сбить ее с ног тяжелым деревянным стулом. Но не настолько неторопливым, чтобы дать мистеру Верлоку время двинуть рукою или ногою. Нож уже вошел ему в грудь. На своем пути он не встретил никакого сопротивления. Действия наугад бывают очень точными. В этот ныряющий удар, нанесенный из-за подлокотника дивана, миссис Верлок вложила все, что перешло к ней от безвестных и темных предков: простую свирепость пещерного века и кипучую, нервную ярость века питейных заведений. Мистер Верлок, Тайный Агент, чуть повернулся набок от силы удара и, не дрогнув ни единой конечностью, испустил дух с протестующим «Не надо…» на губах. Рука миссис Верлок разжалась, и ее необычное сходство с погибшим братом поблекло, стало вполне обычным. Она глубоко втянула в себя воздух — впервые с тех пор, как главный инспектор Хит предъявил ей кусок пальто Стиви, она смогла с облегчением перевести дыхание. Она уперлась руками в подлокотник дивана, приняв эту естественную позу не для того, чтобы со злорадством поглазеть на тело мистера Верлока, но потому, что гостиная раскачивалась и колыхалась, словно лодка в бурном море. У миссис Верлок кружилась голова, но она была спокойна. Она стала свободной женщиной, и свобода ее была настолько полна, что ей больше нечего было желать и абсолютно нечего делать — Стиви более не требовалась ее преданность. Мыслившую образами миссис Верлок перестали беспокоить видения, поскольку она не думала сейчас вообще. И не двигалась. В своей свободе от всякой ответственности, в своей бесконечной праздности она была подобна трупу. Она не двигалась, не думала. Так же не двигалась и не думала бренная оболочка покойного мистера Верлока, лежавшая на диване. Если бы не то обстоятельство, что миссис Верлок дышала, можно было бы сказать, что эти двое идеально соответствуют друг другу, разделяя благоразумную сдержанность — без лишних слов, без ненужных жестов, что и было основой их респектабельной семейной жизни. Разве эта жизнь не была респектабельной — благоразумно уклонявшейся от обсуждения проблем, которые возникали у тайного агента и продавца сомнительных товаров? Внешние приличия соблюдались до самого конца — не было ни неподобающих воплей, ни прочих неуместных проявлений чувства. И сейчас, после нанесенного удара, эта респектабельность сопровождалась неподвижностью и молчанием. Ничто в гостиной не сдвинулось с места до тех пор, пока миссис Верлок медленно не подняла голову и не посмотрела с неподдельным недоверием на часы. Она услышала в комнате тикающий звук. Он становился все громче и громче, хотя, как она ясно помнила, часы на стене всегда были безмолвны, не издавали никакого тиканья. С чего это они вдруг стали тикать так громко? Циферблат показывал без десяти девять. Время не имело значения для миссис Верлок, а тиканье продолжалось. Она решила, что это не моіут быть часы; ее угрюмый взгляд двинулся вдоль стен, замер, сделался рассеянным, пока она напрягала слух, пытаясь определить источник звука. Тик, тик, тик. Так она вслушивалась какое-то время, потом медленно перевела взгляд на тело мужа. Оно раскинулось в такой привычной, такой домашней позе, что миссис Верлок сделала это, не ощутив волнения от решительных перемен в ходе ее семейной жизни. Мистер Верлок по привычке прилег отдохнуть. И, судя по всему, ему было удобно. Впрочем, тело лежало так, что лица мистера Верлока не было видно миссис Верлок, его вдове. Ее красивые сонные глаза, устремившиеся вниз к источнику звука, приняли задумчивое выражение, когда заметили плоский, сделанный из кости предмет, чуть выступавший из-за края дивана. То была рукоятка домашнего ножа для резки мяса, ножа, в котором не было ничего странного, кроме того, что он торчал под прямым углом к жилету мистера Верлока и с него что-то капало. Темные капли падали на клеенчатый пол одна за другою, и тиканье становилось все быстрее, все яростнее, пока пульс обезумевших часов, достигнув своей максимальной частоты, не превратился в непрерывный звук льющейся струи. Миссис Верлок наблюдала эту метаморфозу с тенью все большего и большего беспокойства на лице. Это была струйка, темная, быстрая, тонкая… Кровь! Это непредвиденное обстоятельство вывело миссис Верлок из состояния праздности и безответственности. Подхватив юбку и слабо вскрикнув, она бросилась к двери, словно струйка была предвестницей разрушительного наводнения[104]. Стол, преградивший ей путь, она с такой силой оттолкнула обеими руками, как будто он был живым, и он заскакал на своих четырех ногах, звучно скребя пол; большая тарелка с ростбифом тяжело грохнулась на пол и разбилась. Потом все стихло. Добежав до двери, миссис Верлок остановилась. Перевернутая шляпа, обнаружившаяся, когда сдвинулся стол, в середине комнаты, слегка покачивалась от поднятого стремительным бегством ветра. Глава двенадцатая Уинни Верлок, вдова мистера Верлока, сестра верного Стиви (разлетевшегося на куски в полной невинности и убеждении, что он выполняет важную для всего человечества миссию), не выбежала из двери гостиной. Да, она добежала до нее, спасаясь от тоненькой струйки крови, но это был чисто инстинктивный побег. У двери она остановилась, опустив голову и уставившись в пол. Словно долгие годы прошли, пока она перебегала небольшую гостиную, — миссис Верлок, стоявшая у двери, была совсем не та женщина, что навалилась на подлокотник дивана от легкого головокружения, но все-таки была способна ощутить при этом глубинную радость покоя и безответственности. У миссис Верлок больше не кружилась голова. Мир стал ровен. С другой стороны, она больше не была спокойна. Ей сделалось страшно. Хотя она избегала смотреть в ту сторону, где лежал ее муж, но вовсе не потому, что боялась его. Мистер Верлок не выглядел страшным. Он смотрелся довольным. Более того, он был мертв. Миссис Верлок не была склонна к праздным фантазиям по поводу мертвых. Ничто[105] не возвращает их назад — ни любовь, ни ненависть. Они ничего не смогут тебе сделать. Они — все равно что ничто. Она чувствовала какое-то суровое презрение к этому человеку, который дал убить себя так легко. Он был прежде хозяином дома, женатым мужчиной и убийцей ее Стиви. А теперь он ничего не значил — во всех отношениях. Он имел меньший практический вес, чем одежда на его теле, чем его пальто, ботинки — чем шляпа, валявшаяся на полу. Он превратился в ничто. На него и смотреть-то не стоило. Он даже не был больше убийцей бедного Стиви. Те, кто придет повидать мистера Верлока, найдут в этой комнате лишь одного убийцу — ее саму! Ее руки тряслись так, что даже со второй попытки она не смогла прикрепить обратно вуаль. Миссис Верлок не пребывала больше в покое и безответственности. Ею овладел страх. Для убийства мистера Верлока потребовался всего лишь один удар ножом. Но в нем нашли выход все крики, задушенные в горле, все слезы, высохшие в горячих глазах, всё сводящее с ума кипение ярости при мысли о той жестокой роли, какую, отняв у нее мальчика, сыграл этот человек, превратившийся теперь даже меньше чем в ничто. Это был удар, рожденный темным порывом. Но кровь, струящаяся на пол из-под рукоятки ножа, превратила тот удар в совершенно заурядное убийство. Миссис Верлок, всегда старавшейся ни во что пристально не вглядываться, теперь пришлось вглядеться в самую суть произошедшего. И она не увидела ни неотступно преследующего ее лица, ни осыпающей упреками тени, ни вызывающих угрызения совести видений, ни вообще чего-либо фантастичного. Но одну, и вполне определенную, вещь она-таки увидела. Этой вещью была виселица. А миссис Верлок боялась виселицы. Она боялась ее всею силой воображения. Этот последний аргумент человеческого правосудия был знаком ей только по гравюрам, иллюстрировавшим повествования определенного рода: она впервые увидела виселицу на фоне мрачных, черных небес, увешанную цепями и человеческими костями, окруженную стаями птиц, выклевывавших у мертвецов глаза. И это было довольно страшно, но миссис Верлок, пусть и не обладая глубокими познаниями о карательных институтах своей страны, хорошо знала, что романтические времена, когда виселицы воздвигались на берегах угрюмых рек или на обдуваемом ветром мысу, прошли и ныне виселицы ставят в тюремных дворах[106]. Туда, в эти ямы, образованные четырьмя высокими стенами, выводят на рассвете преступников: приговор приводится в исполнение с ужасающим спокойствием и, как неизменно пишут в газетах, «в присутствии ответственных лиц». Уставившись в пол, она представила, с трепещущими от тоски и стыда ноздрями, как будет стоять одна среди незнакомых джентльменов в шелковых цилиндрах, а те будут спокойно принимать меры, необходимые для того, чтобы она повисла в петле. Только не это! Никогда! И как они это делают? Невозможность представить подробности столь спокойно осуществляемой казни сводила с ума. Газеты никогда не приводили подробностей, кроме одной-единственной, всегда любовно упоминавшейся в конце скудных отчетов. Миссис Верлок вспомнила эту подробность. Жестокая сверлящая боль пронзила ей голову, будто кто-то вписал ей в мозг раскаленной иглой слова: «Запас падения составлял четырнадцать футов». «Запас падения составлял четырнадцать футов». Эти слова подействовали на нее и физически. По горлу волнами пошли конвульсии, словно его уже сдавливала петля. Рывок! Она ухватилась руками за голову, словно боясь, что та оторвется. «Запас падения составлял четырнадцать футов». Нет! Только не это. Этого она не вынесет. Даже мысли об этом не вынесет. Она просто не в силах думать об этом. Как следствие миссис Верлок приняла решение немедленно пойти и броситься с одного из мостов в реку. На этот раз ей удалось прикрепить вуаль. С лицом, словно покрытым маской, и — за исключением цветов на шляпке — вся черная с головы до ног, она машинально взглянула на часы. Решила, что те остановились. Она не могла поверить, что только две минуты прошло с тех пор, как она в последний раз посмотрела на них. Конечно же нет. Все это время они стояли. Строго говоря, с того момента, как миссис Верлок, нанеся удар, с облегчением перевела дыхание, до того момента, как она приняла решение утопиться в Темзе, прошло только три минуты. Но миссис Верлок не могла в это поверить. Ей казалось, что она то ли слышала, то ли читала где-то, что часы всегда останавливаются, когда происходит убийство, — для того чтобы погубить убийцу. Все равно. «На мост — и вниз…» Но движения ее были медленными.