Мистер Верлок не ожидал, что ему придется иметь дело с горем, вызванным смертью, катастрофичность которой делает бессильной любую доказательную софистику, любую успокоительную риторику. Мистер Верлок совсем не хотел, чтобы Стиви погиб так внезапно и так страшно. Вовсе нет. Мертвый Стиви причинял ему неизмеримо больше неудобств, чем когда-либо доставлял живой. Мистер Верлок надеялся, что задуманное дело окончится благополучно, полагаясь не столько на разум Стиви (ведь разум порой может сыграть с человеком злую шутку), сколько на слепое послушание и слепую преданность юноши. Не будучи особенно силен в психологии, мистер Верлок сумел, однако, измерить всю глубину фанатизма Стиви. Почему бы, собственно, Стиви не успеть удалиться от стен Обсерватории и не уйти тем путем, который загодя был несколько раз ему показан, а затем не присоединиться за пределами парка к своему зятю — мудрому и доброму мистеру Верлоку? Самому распоследнему дураку хватило бы пятнадцати минут, чтобы положить устройство куда надо и исчезнуть, — а Профессор гарантировал более пятнадцати минут. Но Стиви споткнулся через пять минут после того, как был предоставлен самому себе. И теперь мистер Верлок ощущал себя морально разорванным на куски. Он предвидел все что угодно, но только не это. Он предвидел, что Стиви заблудится и потеряется, что он будет искать его и найдет в конце концов в каком-нибудь полицейском участке или местном работном доме. Он предвидел, что Стиви могут арестовать, и не опасался этого, потому что был высокого мнения о его верности; на протяжении многих прогулок он внушал ему, почему нужно хранить молчание. Словно философ-перипатетик[97], прогуливаясь по улицам Лондона, мистер Верлок с помощью тонких аргументов менял воззрения Стиви на полицию. Ни у одного мудреца не было более внимательного и восхищенного ученика. Преданность и преклонение выражались столь явно, что мистер Верлок начал чувствовать к Стиви своего рода симпатию. Так или иначе, он не предвидел, что его причастность к делу будет так быстро установлена. Что жена додумается пришить адрес к изнанке пальто Стиви, было последнее, что мистеру Верлоку могло прийти в голову. Всего предусмотреть нельзя. Так вот, оказывается, что она имела в виду, когда сказала, чтобы он не беспокоился, если во время прогулки вдруг потеряет Стиви. Она заверила его, что с мальчиком все будет в порядке и он обнаружится. Ну он и обнаружился — вот и получай теперь! «Да уж», — бормотал мистер Верлок в удивлении. Зачем она это сделала? Позаботилась о нем, чтобы ему не приходилось каждую секунду следить за Стиви? Наверное, она хотела как лучше. Только вот ей следовало бы предупредить мужа об этой мере предосторожности. Мистер Верлок зашел за прилавок. Он не собирался набрасываться на жену с горькими упреками. У мистера Верлока не было горечи на душе. Неожиданный поворот событий сделал его адептом фатализма. Сейчас уже ничего нельзя было исправить. Он сказал: — Я не хотел, чтобы с мальчиком случилось что-нибудь дурное. При звуке голоса своего мужа миссис Верлок содрогнулась. Она не открыла лица. Доверенный тайный агент покойного барона Штотт-Вартенгейма какое-то время смотрел на нее тяжелым, настойчивым, невидящим взглядом. Разорванная вечерняя газета лежала у ее ног. Из нее она не могла узнать много. Мистеру Верлоку нужно было сейчас говорить с женою. — Это ведь чертов Хит, да? — сказал он. — Он свел тебя с ума. Скотина, взять и вот так вот все выпалить женщине. А я тут совсем извелся, не знал, как тебе сказать, как огорошить. Сел в маленьком кабинете «Чеширского сыра»[98] и все думал, думал… Ты пойми, я не хотел, чтобы с мальчиком случилось что-нибудь дурное. Мистер Верлок, тайный агент, говорил правду. Наибольшее сотрясение преждевременный взрыв нанес его супружескому чувству. Он добавил: — Не слишком-то было весело сидеть там и думать о тебе. Он заметил, что жена снова чуть вздрогнула. Это тронуло его, и, поскольку она все не открывала лица, он подумал, что лучше будет оставить ее на время в покое. Повинуясь этому деликатному порыву, мистер Верлок удалился в гостиную, где, словно довольный кот, мурлыкал газовый рожок. Стол, благодаря супружеской предусмотрительности миссис Верлок, был накрыт к ужину: холодная говядина, мясной нож, вилка и половина булки. Только сейчас мистер Верлок заметил все это и, отрезав себе хлеба и мяса, стал есть. Наличие у него аппетита не свидетельствовало о душевной черствости. Не позавтракав, мистер Верлок целый день не ел, держал пост. Он не отличался энергичностью и, когда требовались решительные действия, впадал в нервное возбуждение, от которого у него перехватывало горло, и тогда он не мог проглотить ничего твердого. В коттедже Михаэлиса еды водилось не больше, чем в тюремной камере. Для пропитания отпущенному раньше срока апостолу довольно было небольшого количества молока и черствой хлебной корки. Впрочем, и эта скудная трапеза к моменту прибытия мистера Верлока была уже закончена, и засевший наверху, упоенный литературным трудом Михаэлис даже не ответил, когда мистер Верлок крикнул, подойдя к маленькой лестнице: — Я заберу парня домой на день-другой. Да, собственно, мистер Верлок не стал дожидаться ответа и тут же вместе с послушно устремившимся вслед за ним Стиви вышел из коттеджа. Сейчас, когда все было кончено и судьба его с неожиданной стремительностью была вырвана из его рук, мистер Верлок почувствовал страшную физическую опустошенность. Он резал мясо, резал хлеб и поглощал свой ужин, стоя у стола и то и дело поглядывал на жену. Ее неизменно-неподвижная поза сбивала его с мысли. Он снова вошел в лавку и подошел к жене вплотную. От этого горестно закрытого руками лица мистеру Верлоку было не по себе. Он знал, конечно, что она будет потрясена, но желал, чтобы она как-нибудь взяла себя в руки. Сейчас, в этих новых обстоятельствах, с которыми его фатализм уже успел смириться, ему нужны были ее поддержка и верность. — Ничего не поделаешь, — сказал он с угрюмым сочувствием. — Ну же, Уинни, мы должны подумать о завтрашнем дне. Тебе потребуется вся твоя рассудительность, после того как меня заберут. Он помолчал. Грудь миссис Верлок конвульсивно вздымалась. Это не было обнадеживающим знаком для мистера Верлока, в представлении которого создавшаяся ситуация требовала от двух наиболее вовлеченных в нее людей спокойствия, решительности и прочих качеств, несовместимых с бурной скорбью. Мистер Верлок был добросердечный человек; он пришел домой, готовый предоставить жене полную свободу в выражении ее привязанности к брату. Да вот беда: он не понимал то ли природы, то ли подлинной силы этого чувства. И винить его за это нельзя — ведь пойми он это, он бы перестал быть самим собой. Он был встревожен и разочарован, и тон его поэтому сделался немного грубоватым. — Ты хоть взгляни на меня, — сказал он, выждав какое-то время. С трудом протиснувшись сквозь ладони, скрывавшие лицо миссис Верлок, глухо, почти жалобно прозвучал ответ: — Я не хочу смотреть на тебя, пока я жива. — Ну! Как это? — Мистер Верлок был почти что сражен поверхностным, буквальным смыслом этого заявления. Разумным его назвать было явно нельзя — просто крик непомерного горя. Он набросил на него покров своей супружеской снисходительности. Уму мистера Верлока недоставало глубины. Ошибочно полагая, что ценность индивидуумов заключается в том, что они собой представляют, он просто не способен был понять, почему так важен был для миссис Верлок Стиви. Очень уж она близко к сердцу это принимает, подумал он. А все этот проклятый Хит! И зачем ему понадобилось сводить женщину с ума? Но ей нельзя позволить продолжать в том же духе, для ее же собственного блага нельзя. — Послушай! Ты не можешь вот так просто сидеть в лавке, — сказал он с нарочитой суровостью, в которой, впрочем, была и доля неподдельного раздражения: коль скоро им суждено просидеть всю ночь, то следует обсудить насущные практические вопросы. — В любую минуту могут войти, — добавил он и снова подождал. Слова не возымели действия, и, пока оба молчали, мистеру Верлоку пришла в голову мысль о непреложности смерти. Он сменил тон. — Послушай. Этим его не вернешь, — сказал он мягко, готовый обнять ее и прижать к груди, в которой нетерпение соседствовало с жалостью. Она вздрогнула — но и только, словно не убежденная этим страшным трюизмом. Зато он произвел впечатление на самого мистера Верлока, и у него хватило простодушия, ради того чтобы успокоить жену, примерить его на себя. — Ну будь благоразумна, Уинни. Что, если бы ты потеряла меня? Он смутно ожидал, что она вскрикнет. Но она не вскрикнула — только чуть отклонилась назад и застыла в абсолютной, непроницаемой неподвижности. Сердце мистера Верлока забилось быстрее от раздражения и еще какого-то чувства, похожего на тревогу. Он положил руку ей на плечо и сказал: — Не глупи, Уинни. Она не пошевелилась. Невозможно договориться ни до чего путного с женщиной, лица которой не видишь. Мистер Верлок схватил ее за запястья, но ее руки словно накрепко приклеились к лицу. Когда он потянул ее, она качнулась вперед всем телом и чуть не свалилась со стула. Испугавшись, что она обмякла до полной беспомощности, он попытался усадить ее назад, но тут она неожиданно вся напряглась, вырвалась из его рук и, выбежав из лавки, промчалась через гостиную на кухню. Все случилось очень быстро. Он только мельком увидел ее лицо, но этого оказалось достаточно, чтобы понять: ее глаза на него не смотрели. Со стороны все это могло выглядеть как борьба за обладание стулом, ибо мистер Верлок тут же занял освобожденное женой место. Он не стал закрывать лица руками, но его черты исказила маска мрачной задумчивости. Тюремного срока не избежать. Да он сейчас и не хотел избегать его. Тюрьма может так же надежно укрыть от попыток не предусмотренного законом возмездия, как и могила, — с тем преимуществом, что в тюрьме остается место для надежды. Он представлял сейчас, как отбудет срок, достаточно быстро выйдет на свободу и поселится где-нибудь за границей — он уже обдумывал такую возможность на случай провала. Да, это тоже был провал, хотя и не такой, какого мистер Верлок опасался. Он был близок к успеху — еще немного, и он наверняка отучил бы мистера Владимира от его зверских шуточек своей сверхъестественной полезностью. Так, по крайней мере, мистеру Верлоку казалось сейчас. Его авторитет в посольстве был бы огромен, если бы… если бы жене не пришла в голову злополучная мысль пришить к пальто Стиви его адрес. Мистер Верлок, как человек неглупый, быстро заметил, что обладает совершенно необычайным влиянием на Стиви, хотя истоки этого влияния — учение о его, Верлока, высшей мудрости и доброте, которое проповедовали две заботливые женщины, — оставались ему неясны. Обдумывая возможные случайности, мистер Верлок полагался, и вполне справедливо, на инстинктивную преданность Стиви и его умение, не задавал лишних вопросов, хранить полное молчание. Та случайность, которую мистер Верлок не предвидел, конечно, ужаснула его как добросердечного человека и любящего мужа — но с других точек зрения произошедшее имело определенные преимущества. Никто не умеет молчать лучше мертвых. Ошарашенный и перепуганный, мистер Верлок, засев в маленьком кабинете «Чеширского сыра», не мог не признаться себе в этом — чувства не застилали его разум. То, что Стиви разлетелся на куски, тревожило ум, но, с другой стороны, и обеспечивало успех предприятия; ведь не обрушить стены требовалось мистеру Владимиру, а произвести моральный эффект. И хотя все это далось мистеру Верлоку совсем, совсем непросто, моральный эффект, можно сказать, был произведен. Но когда его волны совершенно неожиданно докатились до семейного гнезда на Бретт-стрит, мистер Верлок, до сих пор, как в кошмарном сне, боровшийся за сохранение своей должности, принял этот удар как убежденный фаталист. Пускай должность утрачена, но никто в этом лично не виноват. Непредвиденный пустяк, мелочь — так бывает, когда человек наступает в темноте на апельсинную корку, поскальзывается, падает и ломает ногу. Мистер Верлок устало вздохнул. Он не сердился на жену. Он думал о том, что ей придется присматривать за лавкой, пока он будет сидеть. Еще он думал о том, как сильно ей поначалу будет не хватать Стиви, и беспокоился за ее здоровье и душевное состояние. Как она выдержит одиночество — ведь она останется совсем-совсем одна? Плохо будет, если одиночество ее сломит. Что станет тогда с лавкой? Какая-никакая, а собственность. Хотя фатализм мистера Верлока смирился с крахом его карьеры тайного агента, он не желал полного разорения — и по большей части, надо признать, потому, что заботился о жене. Ее молчание, как и уход от него на кухню, пугало его. Если б хотя бы мать была с нею! Но эта глупая старуха… Мистером Верлоком овладели раздражение и тревога. Он должен поговорить с женой. Сказать ей, что бывают в жизни вещи, которые могут толкнуть человека на отчаянные поступки. Но он не ринулся немедленно сообщать об этом. Прежде всего, было очевидно, что сегодняшний вечер — не время для торговли. Поднявшись со стула, он запер выходящую на улицу дверь и потушил в лавке газ. Оградив таким образом свой домашний очаг от вторжений, мистер Верлок прошел в гостиную и заглянул в кухню. Миссис Верлок сидела там, где обычно устраивался по вечерам с бумагой и карандашом Стиви, для того чтобы отражать в сияниях бесчисленных кругов хаос и вечность. Она сидела, положив руки на стол, а голову на руки. Мистер Верлок постоял, глядя на ее спину и прическу, потом отошел от двери кухни. Философическое, почти презрительное нелюбопытство миссис Верлок, основа их согласия в семейной жизни, сейчас, когда возникла трагическая необходимость в общении, чрезвычайно ему мешало. Мистер Верлок остро это чувствовал. Он обошел вокруг стола в гостиной со своим обычным видом запертого в клетку крупного животного. Демонстрируя любопытство, человек до известной степени проявляет себя, поэтому в последовательно нелюбопытных людях всегда есть что-то загадочное. Каждый раз, когда он проходил мимо двери, мистер Верлок с беспокойством посматривал на жену. Не то чтобы он боялся ее. Мистер Верлок воображал, что эта женщина его любит. Но она не приучила его к доверительным разговорам — и как при отсутствии соответствующего опыта мог он сказать ей то, что сам чувствовал только смутно: что бывают фатальные ловушки судьбы, что некое представление может разрастаться в сознании до тех пор, пока не приобретет самостоятельное существование, свою собственную независимую силу и даже свой собственный нашептывающий голос? Как рассказать о том, что жирное, остроумное, гладко выбритое лицо может преследовать как наваждение до тех пор, пока самый дикий способ избавиться от него не покажется верхом мудрости? Вспомнив про первого секретаря посольства великой державы, мистер Верлок остановился в дверях кухни и с гневным лицом, сжав кулаки, обратился к жене: — Ты не знаешь, с каким скотом мне пришлось иметь дело. Он еще раз обошел вокруг стола и снова остановился в дверях, свирепо глядя с высоты двух ступенек. — Глупый, ухмыляющийся, опасный скот, ума у него не больше, чем… После стольких лет! С таким человеком, как я! А я ведь головой рисковал в этой игре. Ты не знала. Так и надо было, конечно. К чему было говорить тебе, что меня могут пырнуть ножом в любой момент — все эти семь лет нашей супружеской жизни? Я не такой человек, чтобы беспокоить женщину, которая хорошо ко мне относится. Ни к чему тебе это было знать. Кипя от ярости, мистер Верлок сделал еще один круг по гостиной. — Ядовитая тварь, — снова заговорил он, остановившись в дверях. — Шутки ради вышвырнуть меня под забор помирать с голоду! Я-то видел, что ему все это казалось чертовски отличной шуткой! Такого человека, как я! Ты представь: кое-кто из самых важных в мире людей мне обязан тем, что ходит до сих пор по земле. Вот за какого человека ты вышла замуж, моя девочка! Он увидел, что жена подняла голову. Руки ее по-прежнему лежали на столе. Мистер Верлок всматривался в ее спину, словно по выражению спины пытался понять, какое впечатление произвели его слова. — Последние одиннадцать лет не было ни одного преступного заговора, за которым бы я не следил, рискуя жизнью. По моим наводкам на границе были взяты десятки этих революционеров с бомбами в их чертовых карманах. Старый-то барон знал, сколько я сделал для его страны. И тут вдруг появляется эта свинья — наглая, невежественная свинья! Мистер Верлок медленно спустился по двум ступенькам в кухню, взял из шкафа стакан и, не глядя на жену, подошел с ним к раковине. — Старому барону никогда бы не пришла в голову пакостная глупость вызвать меня к одиннадцати утра. Есть два-три человека в этом городе — если б они увидели, как я вхожу туда, то не стали бы со мной церемониться — рано или поздно тюкнули бы по башке, и привет. Это была дурацкая, убийственно опасная выходка — попусту подставлять такого человека, как я. Чтобы потушить пламя негодования мистер Верлок, открыв кран, один за другим налил и выпил три стакана воды. Поведение мистера Владимира, как пылающая головня, грозило испепелить внутренний мир тайного агента. Вероломство — вот что трудно было пережить. Этот человек, не желавший выполнять тех обычных трудных задач, которые общество ставит перед более скромными своими членами, выполнял свое тайное задание с неутомимым прилежанием. Мистер Верлок был до мозга костей верным человеком. Он был верен своим нанимателям, верен идеалу общественного порядка, верен также и своим привязанностям, что стало очевидно, когда, поставив стакан в раковину, он обернулся и сказал: — Если бы я не думал о тебе, то схватил бы эту наглую скотину за горло и сунул бы мордой в камин. Я бы легко мог справиться с этой розоволицей, гладко выбритой… Мистер Верлок не стал заканчивать фразу, как будто посчитал и без того ясным, каким словом она должна завершиться. Впервые в жизни он доверительно разговаривал с этой нелюбопытной женщиной. Необычность происшедшего, сила и значительность чувств, пробудившихся в ходе его исповеди, заставили мистера Верлока забыть о судьбе Стиви. Несуразная, полная страхов и негодования жизнь юноши, страшный ее конец на время скрылись от внутреннего взора мистера Верлока — вот почему, когда он поднял глаза, он был испуган странным взглядом жены. Он был и не диким, и не рассеянным, но внимательность его была хотя и напряженной, но по-особому, устремленной к некой точке позади мистера Верлока. Впечатление это было столь сильным, что мистер Верлок оглянулся. Он ничего не увидел: сзади была только побеленная стена. Славный супруг Уинни Верлок не различил на ней никаких надписей[99]. Он снова повернулся к жене и повторил с некоторым напором: — Я мог бы взять его за горло. Провалиться мне на этом месте: если бы я не подумал о тебе, то отпустил бы эту скотину полузадушенной. И ты не думай, он не стал бы звать полицию. Он побоялся бы. Понимаешь почему, да? Он заговорщицки прищурился. — Нет, — глухо, не глядя на него, отозвалась миссис Верлок. — О чем ты говоришь? Мистера Верлока — а он очень устал — охватило страшное разочарование. У него выдался весьма трудный день, и нервы его были напряжены до предела. После месяца сводящих с ума тревог, приведших к неожиданной катастрофе, потрепанный бурями дух мистера Верлока жаждал покоя. Кто бы мог подумать, что его карьера тайного агента закончится таким образом, — но, может, хоть этой ночью ему удастся наконец уснуть? Однако, глядя на жену, он в этом сомневался. Она очень тяжело восприняла случившееся — и это было совсем не похоже на нее, думал он. Он собрался с духом и заговорил снова. — Ты должна взять себя в руки, моя девочка, — сказал он с участием. — Сделанного не воротишь[100]. Миссис Верлок слегка вздрогнула, хотя на ее бледном лице не шевельнулся ни один мускул. Мистер Верлок, не смотревший на нее, веско продолжил: — Ступай-ка в постель. Выплакаться хорошенько — вот что тебе сейчас нужно. Это мнение не имело никаких других оснований, кроме того что оно было расхожим. Повсеместно принято считать, что любые женские чувства, подобно зыбким, плавающим в небе облачкам, рано или поздно должны разразиться ливнем. И очень может быть, что, если бы Стиви умер в своей постели, на ее полных отчаяния глазах, в ее сердобольных объятьях, скорбь миссис Верлок нашла бы себе выход в потоке горьких и чистых слез. У миссис Верлок, как и у других человеческих существ, был запас того бессознательного смирения, которое помогает людям принять естественное течение судьбы. Не «забивая себе ничем таким голову», она чувствовала, что «не стоит вглядываться в это слишком сильно». Но плачевные обстоятельства гибели Стиви, имевшие для мистера Верлока лишь эпизодическое значение как часть более масштабной катастрофы, высушили источник ее слез на корню. К глазам ее словно поднесли раскаленное добела железо, и одновременно сердце ее сжалось и обратилось в кусок льда; все внутри нее содрогалось, но лицо словно застыло, полностью сосредоточившись на побеленной стене, где ничего не было написано. Мысли, потоком проносившиеся в неподвижной голове миссис Верлок, отражали суть ее темперамента — материнского и неистового, когда с него слетал покров философической невозмутимости. Она скорее ощущала их, чем могла выразить, ибо запас слов миссис Верлок был на редкость скуден и в общении как с домочадцами, так и с чужими людьми она обходилась небольшим их количеством. С яростью и ужасом женщины, которую предали, она обозревала свою жизнь, и темой ее видений по преимуществу было полное тягот существование Стиви — с самых первых его дней. Жизнь миссис Верлок была посвящена одной цели и движима благородной гармонией вдохновения — как те редкие жизни, которые оставляют след в мыслях и чувствах всех людей. Но в видениях миссис Верлок не было ничего благородного и величественного. Вот она, при свете единственной свечи, укладывает мальчика спать в пустынном верхнем этаже «торгового дома», темного на чердаке и, как волшебный дворец, сверкающего огнями и граненым стеклом со стороны улицы. Это мишурное великолепие было единственным, которое встречалось в видениях миссис Верлок. Вот она причесывает мальчика, надевает на него фартук — и сама в фартуке; вот маленькое и страшно перепуганное существо получает утешение от другого существа, почти столь же маленького, но куда менее перепуганного; вот она перехватывает предназначенные Стиви удары (нередко они обрушиваются на ее собственную голову); вот она отчаянно удерживает (недолгое время) дверь, в которую ломится разъяренный мужчина; вот она швыряет (на не слишком большое расстояние) кочергу, после чего буря стихает и воцаряется глухое, полное ужаса молчание — как тишина после раската грома. И все эти сцены насилия сопровождались не слишком утонченными воплями, которые издавал уязвленный в своей отцовской гордыне мужчина, провозглашавший себя со всей очевидностью проклятым, так как один из его детей — «слюнявый придурок», а другая — «злобная чертовка». Да, именно так он называл ее тогда, много лет назад. Призраки этих слов вновь прозвучали в памяти, а затем на плечи миссис Верлок опустилась угрюмая тень белгравского дома. Это было гнетущее, убийственное воспоминание: бесчисленные подносы с завтраком, таскаемые вверх и вниз по бесконечным лестницам, вечные препирательства из-за пенса, вечное подметание, вытирание пыли, выскабливание, начиная с подвала и заканчивая чердаком; немощная мать, ковылявшая на распухших ногах, стряпающая в закопченной кухне, и бедный Стиви, не подозревающий, что во имя него вершатся все эти труды, в посудомоечной покрывающий ботинки жильцов ваксой. Но в этом воспоминании было также и дыхание жаркого лондонского лета и был герой — темноволосый молодой человек в своем лучшем воскресном костюме, в соломенной шляпе, с деревянной трубкой в зубах. Приветливый и веселый, он мог стать очаровательным спутником в путешествии по искрящемуся потоку жизни; да только лодка его оказалась слишком мала. Для одной девушки в ней нашлось бы место у весла, но она не была рассчитана на пассажиров. Так он и проплыл мимо порога белгравского дома, а Уинни не остановила его — только отвернула прочь свои полные слез глаза. Он не был жильцом. Жильцом был мистер Верлок, ленивый и поздно встававший, сонно шутивший по утрам из-под одеяла, но с влюбленным блеском в глазах под тяжелыми веками и всегда при деньгах. Ленивый поток его жизни не искрился. Он протекал по каким-то тайным местам. Но его ладья казалась просторной, а его молчаливое великодушие ничего не имело против присутствия пассажиров. Иллюзия семи лет спокойной жизни Стиви была честно оплачена миссис Верлок; ее спокойствие переросло в уверенность, в чувство дома, спокойное и глубокое, как тихая заводь, чью охраняемую поверхность лишь слегка рябили нечастые визиты товарища Оссипона, дюжего анархиста с бесстыдно призывным взглядом, способным своей порочной откровенностью воспламенить любую не совсем слабоумную женщину. На кухне еще не отзвучало последнее произнесенное мистером Верлоком слово, а перед миссис Верлок уже проплывала картина не более чем двухнедельной давности. Зрачки ее расширились до предела: она снова видела, как ее муж и бедный Стиви, выйдя из лавки, бок о бок удаляются по Бретт-стрит. Это было последнее видение бытия, сотворенного гением миссис Верлок, — бытия, чуждого тонкости и обаяния, лишенного красоты и почти непристойного, но вместе с тем внушающего восхищение цельностью чувства и верностью цели. И это видение было так рельефно, так близко, так точно и выразительно в деталях, что из груди миссис Верлок вырвались едва слышные, пронизанные болью слова, отразившие великую иллюзию ее жизни, — слова ужаса, которые сорвались с ее побелевших губ: — Могли быть отцом и сыном. Мистер Верлок перестал ходить и поднял озабоченное лицо. — А? Что ты сказала? — спросил он и, не получив ответа, продолжил свое зловещее хождение взад и вперед. Потом, грозно взмахнув большим, мясистым кулаком, он выкрикнул: — Да, эти людишки из посольства. Хорошенькая компашка, нечего сказать! Недели не пройдет, как я заставлю кое-кого из них захотеть спрятаться под землю, футов этак на двадцать в глубину. А? Как? Не поднимая головы, он искоса взглянул на жену. Миссис Верлок сидела, уставившись на побеленную стену. Стена была голой — абсолютно голой. В самый раз, чтоб разбежаться и удариться об нее головой. Миссис Верлок сидела неподвижно — так же, наверное, застыли бы в изумлении и отчаянии жители земного шара, если б посреди летнего дня коварной волею Провидения, разом опрокидывающего все возложенные на него надежды, вдруг погасло солнце. — Посольство! — оскалившись по-волчьи, снова начал мистер Верлок. — Заглянуть бы туда на полчасика с дубинкой в руках. Я бы не ушел, пока не осталось бы ни одной непереломанной кости. Но ничего, я еще покажу им, что значит выбрасывать подыхать под забором такого человека, как я. Язык у меня имеется. Весь мир узнает, что я для них сделал. Я не побоюсь. И ни на что не посмотрю. Все выйдет наружу. Вся чертова правда. Пусть остерегутся! Вот в таких выражениях мистер Верлок заявил о своей жажде мести. Эта месть была хороша во всех отношениях — она была и в духе мистера Верлока, и по силам ему, и как бы являлась продолжением его профессиональной деятельности, которая как раз и заключалась в том, чтобы выдавать тайные и преступные действия своих товарищей. Каких именно — анархистов, дипломатов, — ему было все едино. Мистер Верлок в силу своего темперамента никого особо не уважал. Но, как представитель революционного пролетариата, коим он безусловно являлся, особую неприязнь питал к тем, кто был выше его по общественному положению. — Ничто на земле не остановит меня сейчас, — добавил он и, сделав паузу, пристально посмотрел на жену, которая пристально смотрела на голую стену. На кухне повисла тишина, и мистер Верлок почувствовал разочарование. Он надеялся, что жена скажет что-нибудь. Однако губы миссис Верлок оставались в обычной для нее манере крепко сомкнуты, и все лицо было неподвижно, как лицо статуи. Итак, мистер Верлок был разочарован. Но с другой стороны, признался он себе, что она могла ответить? Она ведь очень немногословна. В силу глубинных свойств своей психологии мистер Верлок был склонен доверять любой женщине, которая отдавалась ему. Соответственно, он доверял и жене. Их союз был крепким, но неполным. Молчаливое согласие основывалось на отсутствии любопытства у миссис Верлок и на особенностях характера мистера Верлока — ленивости и скрытности. Оба старались не вникать в суть вещей и обстоятельств. Эта сдержанность, в известной степени отражавшая их глубокое доверие друг к другу, одновременно вносила в их близость некоторый элемент неопределенности. Идеальных браков не бывает. Мистер Верлок предполагал, что жена понимает его, но был бы не прочь узнать, о чем она сейчас думает. Все-таки на душе у него стало бы легче. Было несколько причин, почему ему было отказано в подобном утешении. Имелось физическое препятствие: миссис Верлок не умела правильно распоряжаться своим голосом. Она могла или кричать, или молчать и, молчаливая от природы, предпочитала молчание. Да, по темпераменту Уинни Верлок была человеком молчаливым. К тому же ее не оставляла парализующая все способности страшная мысль. С побелевшими щеками, пепельными губами, застывшая, как камень, она твердила про себя, не глядя на мистера Верлока: «Этот человек забрал мальчика с собой, чтобы убить. Он забрал мальчика из дома, чтобы убить. Он забрал у меня мальчика, чтобы убить!» Эта бессвязная, сводящая с ума мысль терзала все ее существо, проникала в вены, в кости, в корни волос. Душа ее являла библейский образ скорби — закрытое руками лицо, разорванные одежды;[101] плач и рыдание звучали у нее в голове. Но зубы были в ярости сжаты, бесслезные глаза горели гневом — она была не из тех, кто легко покоряется судьбе. Покровительство, которое она оказывала брату, с самого начала было по природе своей яростным и гневным. Ей приходилось любить его воинственной любовью. Она сражалась за него — даже сама с собою. И теперь, потеряв Стиви, она чувствовала горечь поражения, муку лишенной выхода страсти. Это не была обычная смерть. Да и не смерть забрала у нее Стиви. Мистер Верлок забрал его. И она это видела. Спокойно, пальцем не шевельнув, смотрела, как он уводит мальчика. И она позволила им уйти, как… как дура, слепая дура. Потом, убив мальчика, он вернулся домой, к ней. Просто пришел домой, как любой другой мужчина пришел бы домой к своей жене… Сквозь сжатые зубы миссис Верлок пробормотала, глядя в стену: — А я-то думала, что он простудился. Мистер Верлок, услышавший эти слова, понял их по-своему. — Ничего страшного, — сказал он угрюмо. — Я просто был не в себе. За тебя переживал. Миссис Верлок медленно перевела взгляд на него. Мистер Верлок, дотрагиваясь до губ кончиками пальцев, смотрел в пол.