На лбу у мистера Верлока проступила испарина. Стоя перед бесстрастным инспектором, он доверительно понизил свой хриплый голос: — Парень был полоумный, невменяемый. Любой суд сразу бы это увидел. Больница для умалишенных — самое худшее, что могло его ожидать, если бы… Главный инспектор, положив ладонь на дверную ручку, прошептал в лицо мистеру Верлоку: — Он, может, был и полоумный, но вы-то вообще окончательно рехнулись. Что довело вас до такого помрачения? Мистер Верлок, имея в виду мистера Владимира, не затруднился в выборе слов. — Гиперборейская свинья, — с яростью прошипел он. — Из тех, кого у вас именуют… джентльменом. Невозмутимый главный инспектор коротко и понимающе кивнул и открыл дверь. Миссис Верлок, находясь в лавке, могла слышать агрессивное дребезжание колокольчика, но не видела уходившего. Застыв в безукоризненно прямой позе, она сидела на своем посту за прилавком; у ног ее валялись два испачканных разворота розовой бумаги. Ее ладони судорожно прижимались к лицу, а кончики пальцев впивались в лоб, словно она с силой, как маску, хотела сорвать с себя кожу. Совершенная неподвижность ее позы выражала и бешенство, и отчаяние — всю потенциальную ярость трагических страстей — лучше, чем демонстрация банальной истерики и битья головой о стену. Главный инспектор Хит, пересекавший лавку своим размашистым энергичным шагом, только мельком взглянул на нее. И когда надтреснутый колокольчик перестал дрожать на конце своей изогнутой стальной полосы, все замерло вокруг миссис Верлок, как будто она обладала некой магической силой. Даже газовое пламя в форме бабочки, горевшее на концах свисавшего с потолка рожка, похожего на букву «Т», было неподвижным. В этой лавке, где сомнительные товары лежали на сосновых полках, покрашенных тусклокоричневой краской, которая словно поглощала всякую яркость света, золотое обручальное кольцо на левой руке миссис Верлок блистало с неослабевающей силой, как великолепное сокровище, оброненное в мусорный ящик. Глава десятая Помощник комиссара, из окрестностей Сохо быстро перенесенный хэнсомом к Вестминстеру, очутился в самом средоточии империи, над которой никогда не заходит солнце[90]. Дюжие констебли, на которых грандиозность места, в котором им выпало нести службу, похоже, не производила особого впечатления, отдали ему честь. Проникнув сквозь отнюдь не величественный вход в здание, для миллионов и миллионов подданных являющееся главным зданием[91] par excellence[92], он был встречен в конце пути непоседливым и революционно настроенным Тудлзом. Этот опрятный и любезный молодой человек скрыл свое удивление по поводу раннего появления помощника комиссара, о котором ему было велено позаботиться где-то около полуночи. Раннее появление, умозаключил он, может означать только одно: что-то пошло не так, как надо. С мгновенной отзывчивостью, которая у приятных молодых людей нередко соседствует с веселым нравом, он преисполнился сочувствия и к значительной особе, которую называл «шефом», и к помощнику комиссара, лицо которого показалось ему еще более уныло-деревянным, чем раньше, и совершенно неправдоподобно длинным. «Какой странный, заграничный вид у этого человека», — подумал он, издалека приветствуя его дружелюбной и бодрой улыбкой, и, как только они подошли друг к другу, тут же заговорил с благим намерением скрыть под нагромождением слов неловкость провала. Похоже, что намеченная на этот вечер грандиозная атака, которой так стращали, кончится пшиком. Один мелкий прихвостень «этой скотины Чизмена» безжалостно морит отнюдь не переполненную палату бесстыдно подтасованной статистикой. Он, Тудлз, надеется, что тот вот-вот доведет их до того, что они отложат заседание из-за отсутствия кворума. Но, может быть, он просто тянет время, чтобы обжора Чизмен смог поужинать в свое удовольствие. Так или иначе, шефа не удалось уговорить поехать домой. — Думаю, он тут же вас примет. Он сидит один, у себя, и думает разом обо всех рыбах, что плавают в море, — весело заключил Тудлз. — Пойдемте. Несмотря на свой добродушный нрав, молодой личный секретарь (работавший без жалованья) не был лишен некоторых свойственных человечеству недостатков. Он не хотел причинять нравственных страданий помощнику комиссара, который в его представлении был до чрезвычайности похож на человека, провалившего порученное ему дело. Но любопытство оказалось все же сильнее сочувствия. Он не удержался и на ходу игриво бросил через плечо: — А как ваша килька? — Попалась, — ответил помощник комиссара столь выразительно, что это нельзя было посчитать за отговорку. — Отлично. Вы даже не представляете, до какой степени высокие чины не любят разочаровываться в малых вещах. Сделав это глубокомысленное замечание, многоопытный Тудлз погрузился в задумчивость — по крайней мере, целых две секунды он не произносил ни слова. Потом сказал: — Я рад. Но… а это действительно такая уж мелкая рыбешка? — А вы знаете, что можно сделать с килькой? — ответил помощник комиссара вопросом на вопрос. — Закатать ее в банку, как сардину, — хихикнул Тудлз, эрудиция которого в вопросах рыбной промышленности была свежа и, в сравнении с его невежеством во всех прочих промышленных сферах, колоссальна. — Есть такие консервные заводы на испанском побережье… Помощник комиссара прервал начинающего государственного деятеля: — Да. Да. Но еще килькой можно пожертвовать, чтобы поймать кита. — Кита! Ух ты! — воскликнул Тудлз, затаив дыхание. — Так вы ловите кита? — Не совсем. Скорее морскую собаку. Вы, наверно, не знаете, что такое морская собака? — Знаю. Мы по шею завалены специальной литературой — целые полки — с иллюстрациями на вклейках… Это зловредная, прохиндейского вида, отвратительная бестия с чем-то вроде гладкой морды и усов. — В самую точку, — похвалил помощник комиссара. — Только моя морская собака бреется начисто. Да вы ее видели. Остроумная рыбина. — Я ее видел! — недоверчиво вскричал Тудлз. — Даже вообразить не могу, где бы я мог ее видеть! — В «Путешественниках», к примеру, — спокойно обронил помощник комиссара. При упоминании этого в высшей степени привилегированного клуба Тудлз испуганно застыл на месте. — Чепуха, — сказал он, но в голосе его сквозил ужас. — Что вы имеете в виду? Он член клуба? — Почетный, — сквозь зубы пробормотал помощник комиссара. — Господи помилуй! У Тудлза был такой потрясенный вид, что помощник комиссара слабо улыбнулся. — Это строго между нами, — сказал он. — В жизни не слышал ничего кошмарнее, — проговорил Тудлз чуть слышно, как будто изумление мгновенно лишило его всей присущей ему кипучей энергии. Помощник комиссара взглянул на него без улыбки. Весь дальнейший путь до входа в кабинет великого человека Тудлз проделал в тишине, оскорбленно и торжественно, словно обиженный бесцеремонностью помощника комиссара, который открыл ему столь неприглядный и ошеломительный факт. Тот опрокидывал его представление о предельной элитарности, о социальной чистоте «Клуба путешественников». Тудлз был революционен только в политике; свои личные социальные убеждения и предпочтения он желал сохранять неизменными все то время, что было отпущено ему для пребывания на земле, которую в целом он считал довольно приятным для проживания местом. Он отступил в сторону. — Входите без стука, — сказал он. На всех лампах в кабинете были низко опущенные абажуры из зеленого шелка, что создавало впечатление глубокого лесного сумрака. Надменные глаза были слабым местом великого человека. Он скрывал эту физическую слабость от всех, но старался дать глазам отдых всякий раз, когда представлялась возможность. Войдя, помощник комиссара поначалу увидел только большую бледную руку, поддерживавшую большую голову и скрывавшую верхнюю часть большого бледного лица. На столе лежали раскрытый курьерский пакет, несколько узких листов бумаги и рассыпанный в беспорядке десяток гусиных перьев. Больше на ровной поверхности стола не было ничего, если не считать маленькой бронзовой статуэтки, закутанной в тогу[93], сумрачно-неподвижной и таинственно-внимательной. Помощник комиссара, получив приглашение, сел. В тусклом свете наиболее бросающиеся в глаза особенности его облика — длинное лицо, черные волосы, худоба — выглядели как-то по-особому заморскими. Великий человек не выразил ни удивления, ни нетерпения — вообще никакого чувства. Полная глубокой задумчивости поза, в которой он давал отдых усталым глазам, не изменилась. Но голос не звучал отрешенно. — Итак, что вы уже успели найти? Вы с первых же шагов наткнулись на нечто неожиданное. — Не совсем неожиданное, сэр Этелред. Я наткнулся на особое психическое состояние. Значительная особа чуть шевельнулась. — Пожалуйста, говорите яснее. — Хорошо, сэр Этелред. Вы, несомненно, знаете, что большинство преступников рано или поздно начинают испытывать неодолимую потребность исповедаться, во всем признаться кому-нибудь — все равно кому. Нередко они признаются во всем полицейским. Этот Верлок, которого Хит так старался прикрыть, оказался именно в этом особом психическом состоянии. Образно говоря, он бросился мне на шею. Мне достаточно было просто шепнуть ему, кто я такой, и добавить: «Я знаю, что за всем этим делом стоите вы». Ему, наверное, показалось чудом, что мы уже обо всем знаем. Но он воспринял это чудо как должное. Не увидел ничего чудесного. Мне оставалось только задать ему два вопроса: «Кто поручил вам это устроить?» и «Кто был непосредственным исполнителем?» На первый вопрос он ответил с поразительной готовностью. А что касается второго вопроса, то оказалось, что человеком с бомбой был его шурин — почти подросток, слабоумный… Это довольно любопытная история — слишком долгая, пожалуй, чтобы рассказывать ее сейчас. — Так что же вы узнали? — спросил великий человек. — Во-первых, я узнал, что бывший заключенный Михаэлис не имеет к этому делу никакого отношения, хотя вплоть до восьми часов сегодняшнего утра этот подросток действительно находился на временном проживании у него в коттедже. Более чем вероятно, что Михаэлис до сих пор ничего обо всем этом не знает. — Вы уверены, что он ни при чем? — спросил великий человек. — Совершенно уверен, сэр Этелред. Этот Верлок приехал к нему сегодня утром и забрал парня под предлогом, что хочет прогуляться с ним по лугам. Подобное случалось и раньше, поэтому у Михаэлиса не было ни малейших оснований подозревать, что затевается что-то из ряда вон выходящее. Кроме того, сэр Этелред, этот Верлок был в такой ярости, что не утаил ничего — абсолютно ничего. Его почти свела с ума одна необычная сцена, к которой вы или я едва ли отнеслись бы серьезно, — но на него она явно произвела сильнейшее впечатление. Помощник комиссара вкратце передал великому человеку, который сидел неподвижно, закрыв глаза рукою, как ширмой, мнение мистера Верлока о стиле работы и характере мистера Владимира. Сам помощник комиссара, судя по всему, до известной степени разделял это мнение. Но значительная особа заметила: — Все это выглядит очень фантастично. — Безусловно. Можно было бы счесть это жестокой шуткой. Но наш герой, очевидно, принял ее всерьез. Он почувствовал, как почва уходит у него из-под ног. Раньше ведь он напрямую сносился с самим стариком Штотт-Вартенгеймом и привык думать, что его услуги незаменимы. Его ожидало весьма неприятное пробуждение. Думаю, он потерял голову. Его обуяли ярость и страх. Честное слово, он, кажется, решил, что эти люди из посольства способны не только вышвырнуть его вон, но и сдать тем или иным способом… — Сколько времени вы разговаривали с ним? — из-под своей большой руки перебила особа. — Около сорока минут, сэр Этелред, в здании со скверной репутацией, именуемом «Континентальный отель», запершись в комнате, которую я на всякий случай снял на ночь. На него напал ступор, который обычно наступает вслед за совершением преступления. Закоренелым преступником его назвать нельзя. Вне всяких сомнений, он не желал смерти этому несчастному подростку — своему шурину. Он был в шоке — я видел это. Может быть, он человек весьма чувствительный. Может быть даже, он испытывал симпатию к этому парню — кто знает? Видимо, он надеялся, что тот как-нибудь сумеет ускользнуть незамеченным; в этом случае распутать дело было бы почти невозможно. Так или иначе, опасность ареста — самая большая опасность, какой он готов был подвергнуть того сознательно. Помощник комиссара на мгновение прервал свои рассуждения и задумался. — Хотя трудно понять в таком случае, с чего он решил, что, если шурина арестуют, его собственное участие в деле останется тайной, — продолжал он, ничего не знавший о том, как предан был бедный Стиви мистеру Верлоку, доброму человеку, и о той поистине достойной удивления немоте, которая на протяжении лет была единственным ответом на уговоры, ласки, гнев и прочие средства дознания, применявшиеся любимой сестрой для выяснения правды о старой истории с фейерверком на лестнице. Стиви был верен… — Нет, не могу себе представить, на что он рассчитывал. Может быть, он вообще об этом не задумывался. Вам покажется экстравагантным то, что я скажу, сэр Этелред, но смятенное состояние, в котором он пребывал, вызвало у меня представление о порывистом человеке, который, чтобы покончить со своими трудностями, совершает самоубийство и вдруг обнаруживает, что трудности никуда не делись. Помощник комиссара дал это определение извиняющимся тоном. Но в экстравагантном способе выражения есть своя, особая ясность, и великий человек не оскорбился. Большое тело, наполовину утопающее в созданном зелеными шелковыми абажурами полумраке, большая голова, опирающаяся на большую руку, слегка затряслись, и раздался прерывистый, сдавленный, но мощный рокот. Великий человек смеялся. — Что вы с ним сделали? Помощник комиссара с готовностью ответил: — Поскольку он хотел как можно скорее вернуться в лавку к своей жене, я отпустил его, сэр Этелред. — Отпустили? Но ведь он скроется. — Простите, но я так не думаю. Куда ему скрываться? А потом, не забывайте, что ему грозит опасность со стороны подельников. Он ведь находится на посту. Ежели покинет его, как он объяснит это своим товарищам? Но даже и не будь он ничем связан, он не стал бы ничего делать. Сейчас у него не хватит моральной энергии, чтобы принять какое бы то ни было решение. И еще позвольте мне обратить ваше внимание на то, что, если бы я задержал его, наши дальнейшие действия вынуждены были бы принять определенный характер, относительно которого я сначала хотел бы узнать ваши точные намерения. Значительная особа тяжело поднялась — внушительная, темная фигура в зеленоватом сумраке кабинета. — Сегодня я встречусь с генеральным прокурором[94], и завтра утром мы пошлем за вами. Что-нибудь еще вы хотите мне сказать? Помощник комиссара, худой и гибкий, тоже поднялся. — Пожалуй, нет, сэр Этелред, если только не вдаваться в подробности, которые… — Нет, пожалуйста, без подробностей. Огромная темная фигура, казалось, отпрянула, словно испытывая физический страх перед подробностями; потом массивно, тяжело, как колосс, надвинулась, протягивая широкую руку.