Этот план, порожденный хитроумием неспокойной души, старуха осуществляла целеустремленно и в полной тайне. Именно в то время ее дочь Уинни не удержалась и заметила мистеру Верлоку, что «эту неделю мама почти каждый день тратила полкроны и пять шиллингов на поездки в кэбах». Но это замечание не было продиктовано скупостью. Уинни уважала слабости матери. Ее только немного удивила эта внезапная тяга к передвижениям. В елико душный мистер Верлок раздраженно пробурчал в ответ что-то невнятное, не желая отвлекаться от своих раздумий. Раздумья эти посещали его часто, были глубокими и продолжительными, и предмет их был более важен, чем пять шиллингов. Куда более важен — и требовал неизмеримо больше усилий для того, чтобы рассмотреть его со всех сторон с философской безмятежностью. Осуществив втайне свой хитроумный план, героическая старуха решила открыть свой секрет миссис Верлок. Душа ее ликовала, но сердце трепетало. Спокойный, сдержанный характер дочери вызывал у нее и восхищение, и опаску; она знала, что Уинни могла выразить свое неудовольствие разными видами грозного молчания. Но она не позволила внутренним опасениям лишить себя той внешней почтенной безмятежности, которой наделяли ее тройной подбородок, расплывчатая округлость древних форм и плачевное состояние ног. Неожиданное сообщение было столь поразительно, что миссис Верлок сделала то, чего обычно не делала, когда к ней обращались, — отвлеклась от работы по хозяйству. В тот момент она стирала пыль с мебели в гостиной. Она повернула голову к матери. — Что это такое на тебя нашло? — воскликнула она с изумлением и подчеркнутым недовольством. Потрясение, вероятно, оказалось глубоким, коль скоро она изменила своему обыкновению принимать все отстраненно и не задавая вопросов, что являлось сильной стороной ее характера и опорой в жизни. — Разве тебе здесь так плохо? Она пустилась было в расспросы, но затем, не изменяя себе, снова сосредоточенно взялась за тряпку, тогда как старуха в замусоленном белом чепце и тусклом темном парике молча сидела с испуганным видом. Уинни покончила с креслом и подступила с тряпкой к красному дереву диванной спинки — на этом набитом конским волосом диване любил, не снимая пальто и шляпы, перевести дух мистер Верлок. Уинни трудилась на совесть, но все же позволила себе еще один вопрос: — И как тебе удалось это провернуть, мама? Такого рода любопытство было уже извинительно, поскольку касалось только методов и не затрагивало внутренней сути происходящего, принципиально миссис Верлок игнорируемой. Старуха получила возможность поговорить откровенно и горячо ухватилась за нее. Дочери был предоставлен исчерпывающий отчет, изобилующий именами и дополненный побочными рассуждениями об уроке, который наносит человеческой внешности время. Имена принадлежали по преимуществу патентованным владельцам питейных заведений — «друзьям бедного папы, милая». Особо была отмечена доброта и отзывчивость одного крупного пивовара — баронета и члена парламента, председателя благотворительного совета. Мать миссис Верлок высказывалась о нем с такою теплотой потому, что ей удалось получить аудиенцию у его личного секретаря — «очень вежливый джентльмен, весь в черном, с мягким и грустным голосом, а сам такой худой-худой и тихий — ну прямо тень, милая». Уинни, дождавшись конца рассказа и закончив одновременно свои манипуляции с тряпкой для вытирания пыли, без каких-либо комментариев спустилась — как делала обычно — на две ступеньки вниз из гостиной в кухню. Пролив несколько радостных слез, вызванных уступчивостью дочери в этом щекотливом вопросе, мать миссис Верлок направила свое хитроумие на принадлежавшую ей мебель; временами эта собственность казалась ей весьма обременительной. Героизм — это, конечно, прекрасно, но бывают обстоятельства, когда вопрос о том, как распорядиться несколькими столами и стульями, медными каркасами для кроватей и так далее, становится чрезвычайно сложным вопросом, чреватым катастрофическими последствиями в отдаленной перспективе. Кое-что было нужно ей самой, поскольку учреждение, согласившееся, после долгих упрашиваний, принять ее в свои милосердные объятья, не предоставляло объектам своей заботы ничего, кроме голых досок и кирпичей, оклеенных дешевыми обоями. Деликатность, заставившая ее выбрать наименее ценную и наиболее ветхую мебель, осталась незамеченной, ибо философия Уинни заключалась в принципиальном игнорировании внутренней сути происходящего: раз мама выбрала это, значит, маме это больше подходит, только и всего. А что до мистера Верлока, то он был погружен в напряженные размышления, которые не хуже Великой Китайской стены полностью ограждали его от всех внешних проявлений этого мира тщетных усилий и иллюзорных видимостей. Итак, она отобрала то, что возьмет с собой; но вопрос, как распорядиться остальным имуществом, был по-особому щекотлив. Понятно, что все это останется на Бретт-стрит. Но у нее двое детей. Уинни благодаря своему благоразумному союзу со столь замечательным супругом, как мистер Верлок, всем обеспечена. Стиви же всем обделен — и Стиви немного своеобразен. Его положение нельзя рассматривать с формально-юридической точки зрения, и материнским чувствам здесь тоже нельзя давать воли. Стиви ни в коем случае нельзя делать собственником мебели. Конечно, бедному мальчику нужна мебель. Но сделать его собственником означало бы проигнорировать факт его полной зависимости от Уинни и ее мужа, а матери совершенно не хотелось ослаблять в них осознание этого факта. Кроме того, мистеру Верлоку, может быть, неприятно чувствовать себя обязанным шурину за то, что вот он сидит на его, шурина, стульях. Долгий опыт общения с джентльменами, снимавшими комнаты, приучил мать миссис Верлок быть готовой ко всему. Что, если мистеру Верлоку взбредет в голову попросить Стиви убраться куда-нибудь подальше вместе со своей мебелью? С другой стороны, раздел имущества, как бы справедливо он ни был бы проведен, может обидеть Уинни. Нет, Стиви должен оставаться как есть — лишенным имущества и зависимым. И, покидая Бретт-стрит, она сказала дочери: «Не нужно теперь дожидаться, пока я умру, так ведь? Все, что я оставляю здесь, теперь целиком и полностью принадлежит тебе, милая». Уинни, уже надевшая шляпку, стоя за спиной матери, молча продолжала поправлять воротник плаща старухи. С бесстрастным лицом она взяла ее сумочку, зонтик… Пришло время потратить три с половиной шиллинга на поездку, которая вполне могла стать в жизни ее матери последней поездкой в кэбе. Они вышли из лавки. Средство передвижения, ожидавшее их, могло бы стать иллюстрацией к пословице «правда может быть более жестокой, чем карикатура», если бы такая пословица существовала. Влекомый нетвердо стоящей на ногах лошадью, наемный экипаж на шатких колесах и с увечным извозчиком на козлах, подкатил к двери. С извозчиком не обошлось без переполоха: увидев железный крюк, высовывавшийся из его левого рукава, мать миссис Верлок разом утратила владевшую ею все эти дни героическую доблесть. Она просто не поверила своим глазам. «Что думаешь, Уинни?» Она попятилась. Горячие увещевания мордатого кэбмена с трудом проходили через его заложенное горло. Нагнувшись с козел, он негодовал таинственным шепотом. В чем дело? Разве можно так относиться к людям? Его огромная немытая физиономия багрово светилась на грязном фоне улицы. Да неужели бы ему дали лицензию, отчаянно вопрошал он, если бы… Местный констебль успокоил его дружеским взглядом и без особого уважения обратился к обеим женщинам: — Он возит людей уже двадцать лет. Насколько мне известно, с ним никогда не было никаких происшествий. — Происшествий! — с негодованием громко прошептал извозчик. Рекомендация полицейского развеяла страхи. Собравшаяся было небольшая группка из семи человек, преимущественно несовершеннолетних, разбрелась. Уинни следом за матерью забралась в кэб; Стиви взгромоздился на козлы — его отношение к происходящему красноречиво выражалось полуоткрытым ртом и отрешенным взглядом. На узких улицах движение вперед ощущалось по тому, как медленно, все время подпрыгивая, проплывали совсем рядом с кэбом фасады домов, которые, как казалось из-за грохота и дребезжания стекол, будто бы вот-вот собирались рухнуть; немощная кляча со свисающей с крупа и хлопающей по ляжкам упряжью с бесконечным терпением повторяла один и тот же семенящий танец. Позже, когда кэб выехал на более просторный Уайтхолл[77], движение перестало ощущаться. Грохот и дребезжание стекол ничуть не ослабли, но длинное здание Казначейства все никак не кончалось — и само время, казалось, остановилось. Наконец Уинни заметила: — Лошадка так себе… Ее глаза, неподвижно устремленные вперед, блестели в сумраке кэба. На козлах Стиви, закрыв предварительно полуразинутый рот, взволнованно воскликнул: — Не надо! Извозчик, высоко державший поводья, намотанные на крюк, не обратил на его слова внимания — может быть, не расслышал. Грудь Стиви начала вздыматься. — Не надо кнутом![78]Извозчик медленно повернул к нему свое рыхлое разноцветное лицо. Его красные глазки мокро блестели; большие фиолетового оттенка губы оставались сомкнутыми. Грязная рука, в которой был зажат кнут, потерла седую щетину на чудовищных размеров подбородке. — Вы не должны, — выпалил Стиви, — это больно! — Не должен? — задумчивым шепотом повторил извозчик и тут же хлестнул лошадь. Он сделал это не потому, что у него была жестокая душа и злое сердце, а потому что ему нужно было зарабатывать на хлеб. Некоторое время стены, башни и шпили Сент-Стивена[79] в неподвижном молчании созерцали дребезжащий кэб. Впрочем, он все-таки ехал. Но на мосту возникла сумятица. Стиви внезапно начал слезать с козел. На тротуаре раздались крики, кто-то бросился бежать к нему, извозчик, шепотом чертыхаясь и выражая недоумение, рванул на себя поводья. Уинни опустила окно и высунула голову, белая как привидение. Ее мать в страхе восклицала в глубине кэба: — Мальчик не ушибся? Не ушибся? Стиви не ушибся, он даже не упал, но возбуждение, как обычно, лишило его дара связной речи. Он только бормотал, повернувшись к окну: — Не могу. Не могу. Слишком тяжело. Уинни положила руку ему на плечо: — Стиви! Немедленно вернись на козлы и не вздумай слезать снова. — Нет. Нет. Пойду. Нужно идти. Пытаясь обосновать необходимость идти пешком, он впал в полную бессвязность речи. С физической точки зрения его причуда была вполне осуществима: он без труда мог идти в ногу с дряхлой, приплясывающей лошадью и нисколько не запыхался бы. Но сестра была категорически против: — Что за фантазия! Слыханное ли дело? Бежать за кэбом! Ее мать, перепуганная и беспомощная, умоляла в глубине экипажа: — О, не разрешай ему, Уинни! Он потеряется! Не разрешай ему! — Конечно же не разрешу. Еще чего не хватало! Мистер Верлок огорчится, когда узнает об этой твоей глупой выдумке, Стиви, можешь не сомневаться! Он очень расстроится! Мысль о том, что мистер Верлок огорчится и расстроится, как всегда, произвела сильное впечатление на чрезвычайно послушного по природе Стиви: он тут же прекратил сопротивление и с лицом, выражавшим полное отчаяние, взобрался назад на козлы. Кэбмен свирепо повернул к нему огромную пылающую физиономию: — Не вздумай больше выкидывать такие глупые номера, парень. Произнеся эту фразу суровым и почти неслышным из-за чрезмерного напряжения голосовых связок шепотом, он тронул поводья и с важным видом погрузился в размышления. Произошедшее было ему не совсем понятно, но его разум, хотя и утратил первоначальную живость за годы монотонного, не считающегося ни с какой погодой восседания на козлах, все же не лишен был известной независимости и здравости. Предположение о том, что Стиви — пьяный молокосос, он мрачно отмел сразу же. А внутри кэба благодаря выходке Стиви прервалось наконец оцепенелое молчание, в которое были погружены обе женщины, плечом к плечу переносившие тряску, грохот и дребезжание повозки. Уинни повысила голос: — Ты сделала то, что хотела, мама. Поблагодари за это только себя, если потом будешь чем-нибудь недовольна. А ты пожалеешь, я думаю, ты пожалеешь! Разве тебе плохо было дома? Что о нас подумают люди, когда ты вот так бросаешься в благотворительное учреждение? — Милая моя, — старуха попыталась перекричать шум, — ты самая лучшая дочь, какую только можно представить. А что касается мистера Верлока… Чтобы выразить великолепие мистера Верлока, ей не хватило слов, и она только подняла старые слезящиеся глаза к верхней части кэба. Потом она отвернулась к окну, делая вид, что ее интересует, сколько они проехали. А проехали, двигаясь вдоль тротуара, совсем мало. Ночь, ранняя, грязная ночь, зловещая, шумная, безнадежная и буйная ночь южного Лондона настигла ее, когда она последний раз ехала в кэбе. В газовом свете низких витрин ее массивные щеки оранжево пылали под черной с розовато-лиловой отделкой шляпкой. Лицо матери миссис Верлок было желтым — и от возраста, и от врожденной предрасположенности к желчности, усиленной невзгодами трудной и беспокойной жизни сначала в качестве супруги, потом в качестве вдовы. Такие лица не краснеют, а приобретают оранжевый оттенок. И сейчас эта женщина, скромная от природы, но закаленная в огне превратностей судьбы, достигшая к тому же возраста, когда краснеть, как правило, уже перестают, определенно покраснела — то есть пооранжевела — перед своей дочерью. В замкнутом пространстве четырехколесной колымаги, на пути к одной из сбившихся в кучу сельских богаделен, убогие размеры и незатейливая обстановка которых, видимо, призваны выполнять благую цель приуготовления к еще более стесненным условиям могилы, она вынуждена была скрывать от собственной дочери краску стыда и раскаянья. Что подумают люди? Она очень хорошо знала, что они подумали, эти люди, которых имеет в виду Уинни, — старые друзья мужа и некоторые другие, убедить которых ей так блестяще удалось. Она и представить не могла, что окажется такой хорошей попрошайкой. Но как они отнеслись к ее прошению, догадаться было нетрудно. Та особая, уклончивая деликатность, которая каким-то образом уживается в мужских характерах с агрессивной свирепостью, не позволяла им заходить слишком далеко в расспросах. Да и ее красноречиво сжатые губы и решительное выражение лица не поощряли расспросов — мужчины становились по-мужски нелюбопытны. Она не раз поздравляла себя с тем, что имеет дело не с женщинами: по природе более черствые, более жадные до подробностей, женщины непременно бы уж захотели точно знать, в чем именно заключалось то жестокое обращение, каким дочь и зять довели ее до такой крайности. Только перед секретарем того самого великого пивовара, члена парламента и председателя благотворительного совета, который, представляя своего начальника, должен был в точности быть осведомлен о жизненных обстоятельствах всякого, кто подает прошение, она не выдержала и расплакалась, как плачут загнанные в угол женщины. Худощавый и вежливый джентльмен, не ожидавший ничего подобного, сделал ей уступку под видом успокаивающих фраз. Ей не следует так расстраиваться. Никто не говорит, что благотворительность распространяется исключительно только на бездетных вдов, — она тоже может на нее рассчитывать. Но благотворительность должна быть осмотрительной. Всякому понятно ее нежелание быть обузой и т. д., и т. д. После этих слов, к его глубокому разочарованию, мать миссис Верлок зарыдала еще сильнее. Слезы этой дородной женщины в темном пыльном парике и древнем платье, отороченном грязноватой каймой из белого хлопка, были искренними. Она плакала потому, что совершала подвиг во имя любви к обоим своим детям и, совершая этот подвиг, не считалась ни с чем. Девочек часто приносят в жертву ради благополучия мальчиков. В данном случае мать приносила в жертву Уинни. Не сказав никому всей правды, она как бы оклеветала дочь. Но ведь Уинни — независимая женщина, и ей нет дела до того, что думают люди, которых она никогда не увидит и которые никогда не увидят ее, — а вот у бедного Стиви в этом мире нет ничего, кроме неразборчивого в средствах героизма его матери. Первоначальное чувство защищенности, которое принес с собой брак Уинни, постепенно прошло (как и все в этом мире проходит), и мать миссис Верлок в уединении своей дальней комнаты снова вспомнила уроки, которые мир преподносит овдовевшим женщинам. Но в душе ее не было бесплодного ожесточения — только исполненное достоинства смирение. Она стоически размышляла от том, что все течет, все кончается в этом мире, что творить добро проще тем, кто хорошо устроен в жизни, что ее дочь Уинни, без сомнения, в высшей степени преданная сестра и уверенная в себе жена. Впрочем, когда дело доходило до сестринской преданности Уинни, стоицизм начинал матери изменять. Все человеческое преходяще, и даже кое-что божественное преходяще, но это чувство, думала она, не подвластно общему закону. Она не могла думать иначе — ей стало бы слишком страшно. Но, рассматривая обстоятельства замужней жизни дочери, она решительно отбрасывала прочь все тешащие душу иллюзии. Итог раздумий был трезв и точен: для того чтобы доброта мистера Верлока продолжала дольше приносить плоды, не следует подвергать ее чрезмерным испытаниям. Конечно же этот превосходный человек любит свою жену; но, если это чувство и заставляет его смиряться с необходимостью содержать ее родственников, он все-таки наверняка предпочел бы содержать их как можно в меньшем количестве. Так что, коль скоро он вынужден с кем-то мириться, пусть уж лучше мирится с одним только бедным Стиви. Вот почему героическая старая женщина решила покинуть своих детей — это было и проявление любви к ним, и политический ход с дальним прицелом. «Достоинство» этого хода заключалось в том (мать миссис Верлок не лишена была известной тонкости), что он в каком-то смысле усиливал права Стиви. До сих пор бедный мальчик — добрый, услужливый мальчик, пусть и немного своеобразный — не имел минимальной опоры в жизни. Его перевезли, так сказать, не самого по себе, а как бы заодно с матерью — примерно так же, как перевезли ее мебель из белгравского дома. Но что с ним будет, спрашивала она себя (у матери миссис Верлок было довольно развитое воображение), когда я умру? И всегда, задавая себе этот вопрос, она испытывала страх. Причем, что бы с ним ни произошло, у нее не будет способа об этом узнать — от этой мысли становилось еще страшнее. Но вот если она уйдет, передоверив бедного мальчика сестре, то он станет напрямую зависеть от последней. Таково было тонкое обоснование героизма и неразборчивости в средствах матери миссис Верлок. Акт ее самоотречения в действительности имел целью прочно обустроить жизнь сына. Кто-то приносит ради сходных целей материальные жертвы, а она поступила вот так. Это единственный способ. И она сможет увидеть, как он работает. Так или иначе, но на смертном одре ее не будет терзать неопределенность. И все же все это тяжело, очень, очень тяжело. Кэб грохотал, дребезжал, трясся; тряска была совершенно невероятной. Своей несоразмерной силой и яростью она стирала всякое ощущение поступательного движения вперед; сидящим внутри казалось, что они находятся в некоем стационарно работающем устройстве — то ли средневековом — для пыток, то ли новомодном — для улучшения работы печени. Это было чрезвычайно неприятно, и повышение голоса матерью миссис Верлок невольно напомнило вопль страдания. — Я знаю, милая, ты будешь навещать меня всегда, когда у тебя будет время. Будешь? — Конечно, — коротко ответила Уинни, уставившись прямо перед собой. Кэб тряхнуло возле засаленной, окутанной паром лавки, пылающей газом и пахнущей жареной рыбой. Старая женщина опять издала вопль страдания: — И, милая моя, каждое воскресенье я должна видеть бедного мальчика. Он не будет против того, чтобы провести денек со своей старой матерью… Уинни мрачно прокричала в ответ: — Не будет против? Уж конечно не будет! Да бедный мальчик весь изведется от тоски по тебе. Вот о чем тебе следовало бы заранее подумать, мама. Как будто она не думала! Героическая женщина с усилием проглотила непоседливый, размером с бильярдный шар, комок, который так и норовил выпрыгнуть у нее из горла. Уинни помолчала, недовольно глядя на переднюю стенку кэба, потом сказала с неожиданной для нее резкостью: — Думаю, первое время с ним придется трудно, он ведь места себе не найдет… — Только смотри, чтобы он не докучал твоему мужу, милая. И они стали обсуждать, как им устроить жизнь в новых условиях. Кэб все трясло. Мать миссис Верлок высказала некоторые опасения. А сможет ли Стиви один навещать ее? Уинни заявила на это, что сейчас он стал куда менее «рассеянным». Да, действительно, пожалуй, так. Этого нельзя отрицать. Куда менее рассеянным — да почти что нерассеянным. Их выкрики среди дребезжания кэба казались почти что радостными. Но материнская тревога вдруг пробудилась снова. Чтобы добраться до благотворительного учреждения, нужно ехать на двух омнибусах, а также немного пройти пешком, чтобы сделать пересадку. Это слишком трудно! Старуха загоревала и пришла в отчаяние. Уинни сидела, уставившись перед собой. — Не переживай ты так, мама. Ты, в любом случае, будешь с ним видеться. — Хорошо, дорогая. Я сейчас успокоюсь. Она вытерла заплаканные глаза. — Но ведь у тебя нет времени приезжать с ним, милая, а если вдруг он забудет дорогу и заблудится, и кто-нибудь заговорит с ним грубо, и он не сможет вспомнить, как его зовут и где он живет, и потеряется, и пройдут дни и дни, прежде чем удастся его найти… Мысль о том, что бедный Стиви окажется в лазарете работного дома — пусть хотя бы на время его поисков, — терзала ее сердце. Она ведь была гордой женщиной. Взгляд Уинни стал твердым, пристальным, изобретательным.