— Вовсе нет. Прошу вас, сэр Этелред, не придавайте моим словам этого совершенно неверного смысла. — Тогда что? Слишком умный? — И этого, по большому счету, нельзя сказать. Все сведения, на которых основаны мои предположения, я получил от него. Единственное, что я установил сам, — это то, что он неофициально использовал этого человека для своих целей. Кто упрекнет его в этом? Он набил себе руку в полицейской работе. Он так и сказал мне, что для работы ему нужны инструменты. Мне подумалось, что этот инструмент должен быть предоставлен в распоряжение Особого отдела в целом, а не оставаться частной собственностью главного инспектора Хита. И согласно моему представлению о назначении отдела, тайных агентов нужно упразднить. Но главный инспектор Хит работает в отделе давно. Он может обвинить меня в том, что я искажаю моральные принципы работы и ставлю под удар ее эффективность. Ожесточившись, он может сказать, что я оказываю покровительство преступному сообществу революционеров. Ничего другого ему в голову и не придет. — Положим. И что из этого следует? — Во-первых, нам не принесет особой пользы попытка заявить на публике, что акты насилия, повлекшие за собой ущерб собственности или гибель людей, дело рук вовсе не анархистов, а кого-то еще — неких негодяев, действовавших под прикрытием власти. И последнее, как мне видится, происходит гораздо чаще, чем мы думаем. Во-вторых, очевидно, что существование людей, находящихся на жалованье у иностранных правительств, до известной степени подрывает эффективность нашего надзора. Агент такого рода может действовать куда решительнее, чем самые отчаянные из заговорщиков. Его ничто не сдерживает. Он не отрицает закон, потому что верит в абсолютное отрицание: его беззаконие вытекает из неверия в какие-либо принципы. В-третьих, наличие этих агентов в революционных ячейках, которым мы — чем нас постоянно попрекают — даем у себя приют, лишает возможности судить о чем бы то ни было с уверенностью. Недавно вы получили от главного инспектора Хита успокоительные заверения. Они отнюдь не были беспочвенны — и вот тем не менее случился этот эпизод. Я говорю об эпизоде, поскольку дело это, уверен, эпизодично; оно не является частью более обширного замысла, пусть даже самого бредового. Те самые особенности, которые изумляют и озадачивают главного инспектора Хита, на мой взгляд, не оставляют в этом ни малейших сомнений. Я не вдаюсь в подробности, сэр Этелред. Особа на каминном коврике слушала с глубоким вниманием. — Хорошо, хорошо. Говорите так лаконично, как сможете. Серьезным, почтительным жестом помощник комиссара дал понять, что будет стремиться к лаконичности. — Акция осуществлена так глупо и бездарно, что у меня есть все основания надеяться: я смогу добраться до ее подоплеки и доказать, что это не просто выходка фанатика-одиночки. Акция, без сомнения, планировалась. Исполнителя, судя по всему, чуть ли не за руку привели на место, а затем поспешно оставили действовать по его усмотрению. Отсюда неизбежный вывод: для совершения преступления его привезли из-за границы — он недостаточно владел английским, чтобы спросить дорогу; в противном случае нам придется выдвинуть фантастическую гипотезу, что он был глухонемым. Тут еще непонятно… но не важно. Очевидно, что он взорвался случайно, хотя, конечно, ничего удивительного в такой случайности нет. Удивительно малоприметное обстоятельство — адрес на его одежде, обнаруженный, кстати, тоже по чистой случайности. Это совершенно невероятная деталь, настолько невероятная, что, поняв ее, мы сможем проникнуть в суть всего дела. И вот, вместо того чтобы поручать дальнейшее расследование Хиту, я хочу заняться делом сам и попытаться найти разгадку там, где ее можно найти — в некой лавке на Бретт-стрит, принадлежащей некоему тайному агенту, пользовавшемуся особым доверием покойного барона Штотт-Вартенгейма, посла одной крупной державы при Сент-Джеймсском дворе[74]. Помощник комиссара помолчал и добавил: — Подобные господа приносят чрезвычайно много вреда. — Желая поднять свой обычно устремленный книзу взгляд до уровня лица собеседника, особа на каминном коврике закидывала голову все дальше и дальше назад, что придавало ей исключительно надменный вид. — Почему вы не хотите оставить это дело Хиту? — Потому что он уже давно служит в отделе. У них у всех своя особая мораль. Мой способ расследования покажется ему диким извращением профессионального долга. Ему-то ведь совершенно ясно, что нужно сделать: подтянуть к делу всех видных анархистов, которые хоть каким-то боком могут быть к нему подтянуты. Я же, как он сказал бы, делаю прямо противоположное: стараюсь доказать их невиновность. Дело темное, и я пытаюсь представить его вам с предельной точностью, не вдаваясь в подробности. — Значит, он будет осуждать вас, вот как? — пробормотала со своей высоты гордая глава сэра Этелреда. — Боюсь, что да, и притом с негодованием и отвращением, которое и вам, и мне трудно даже представить. Он превосходный служака. Мы не имеем права подвергать непосильным испытаниям его лояльность. Такие вещи никогда не приводят ни к чему хорошему. Кроме того, мне нужна свобода действий — такая свобода действий, которую вряд ли было бы благоразумно предоставлять главному инспектору Хиту. У меня нет ни малейшего желания щадить этого Верлока. Думаю, он чрезвычайно удивится, что мы вышли на его след так быстро. Запугать его будет не слишком трудно, но главный наш интерес заключается не в нем. Вот почему я хочу, чтобы вы уполномочили меня дать ему такие гарантии личной безопасности, какие я сочту нужными. — Разумеется, — сказала особа на каминном коврике. — Выясняйте все, что сможете; выясняйте как хотите. — Я собираюсь заняться этим не теряя времени, прямо сейчас, — сказал помощник комиссара. Сэр Этелред сунул руку в карман брюк и, откинув голову, пристально посмотрел на него. — Сегодня позднее заседание, — сказал он. — Если что-нибудь узнаете, приходите в парламент, если мы еще не разойдемся к тому времени. Я скажу Тудлзу, чтобы он окружил вас заботой. Он проведет вас ко мне. Многочисленные родственники и приятели моложавого личного секретаря мечтали об ожидающем его великом и славном будущем; при этом в тех общественных кругах, которые он украшал собою в часы досуга, его именовали не иначе как вышеупомянутым шутливым прозвищем. И сэр Этелред, каждый день (преимущественно за завтраком) слышавший это прозвище из уст супруги и дочерей, ввел его в обиход, причем без малейшей игривости в голосе. Помощник комиссара удивился и очень обрадовался. — Разумеется, я приду в парламент, коль скоро что-нибудь узнаю и если у вас будет время… — Времени у меня не будет, — перебила его значительная особа. — Но я приму вас. А сейчас мне пора… Значит, самолично отправляетесь? — Да, сэр Этелред. Я думаю, так будет лучше. Значительная особа откинула голову так далеко назад, что, для того чтобы не упускать помощника комиссара из виду, ей пришлось почти прикрыть глаза. — Гм. Ха! И как вы собираетесь… Измените внешность? — Едва ли, но костюм, конечно, сменю. — Конечно, смените… — рассеянно-величаво повторила значительная особа. Она медленно повернула свою крупную голову и надменно-искоса взглянула через плечо на тяжелые мраморные часы, чуть слышно и лукаво тикавшие. Позолоченная стрелка, воспользовавшись случаем, умудрилась пробежать за его спиной не менее двадцати пяти минут. Помощник комиссара, хоть и не видел часов, ощутил беспокойство. Но лицо значительной особы, повернувшееся к нему, было спокойно и бестрепетно. — Очень хорошо, — сказала особа и сделала паузу, как бы умышленно выказывая презрение к официальному течению времени. — А что вас исходно направило в эту сторону? — Я всегда придерживался мнения… — начал помощник комиссара. — Да, да. Мнения. Разумеется. Но я имею в виду непосредственные, личные мотивы. — Что мне сказать, сэр Этелред? Обычное для новичка недоверие к старым методам. Желание разузнать что-то самому. Какое-то нетерпение. Работа эта мне хорошо знакома, но к такому типу упряжи я не привык. В одном-двух чувствительных местах она мне немного терла. — Надеюсь, вы справитесь, — благожелательно промолвила значительная особа и протянула руку — мягкую, но широкую и сильную, как рука знатного фермера. Помощник комиссара пожал ее и удалился. Тудлз, присевший было на край стола в приемной, двинулся ему навстречу, постаравшись придать себе озабоченный вид. — Ну что? Вы удовлетворены? — спросил он тоном важным и вместе с тем легкомысленным. — Абсолютно. Я у вас в неоплатном долгу, — ответил помощник комиссара, длинное лицо которого казалось деревянным по контрасту со всегда готовой прыснуть со смеху серьезностью личного секретаря. — Ничего, сочтемся. Но, если серьезно, вы не представляете, как он раздражен нападками на его билль о национализации мест рыбного промысла. Они называют это началом социальной революции! Разумеется, это революционная мера. Но эти люди не знают приличий. Личные выпады… — Я читаю газеты, — заметил помощник комиссара. — Отвратительно, правда? И вы не представляете, какой объем работы ему приходится проворачивать каждый божий день! Он все делает сам. Места рыбного промысла — это такое дело, которое он никому не может доверить. — И все же он уделил целых полчаса рассмотрению моей весьма небольшой кильки, — вставил помощник комиссара. — Небольшой? Вот как? Я рад за вас. Но тогда было бы, пожалуй, лучше его не беспокоить. Эта борьба страшно его изматывает. Отнимает очень много сил. Я чувствую это по тому, как он опирается на мою руку, когда мы идем по улице. Только ведь и на улице он не может чувствовать себя спокойно. Маллинз сегодня приводил сюда своих людей — помитинговать. У каждого фонаря стоит по констеблю, и каждый второй, которого мы встречаем на пути от дворца[75], — явный агент. Это тоже ему постоянно давит на нервы. Как вы думаете, эти иностранные бестии не собираются что-нибудь в него бросить? Это стало бы национальной трагедией. Стране без него не обойтись. — Да и о себе не забывайте. Он ведь опирается на вашу руку, — здраво напомнил помощник комиссара. — Если что, вы погибнете оба. — Это был бы легкий способ для молодого человека войти в историю. Не так-то много британских министров было убито, чтобы к этому успели привыкнуть. Ну а если серьезно… — Боюсь, что для того, чтобы войти в историю, вам придется что-нибудь для этого сделать. Если серьезно, то вам обоим может грозить только одно — переутомление. Отзывчивый Тудлз не упустил случая прыснуть со смеху. — Места рыбного промысла меня не убьют. Я привык поздно ложиться, — простодушно объявил он, но тут же, спохватившись, постарался натянуть на себя — так на руку натягивают перчатку — государственно-озабоченный вид. — А его могучий интеллект выдержит любое количество работы. Я опасаюсь только за его нервы. Эта шайка реакционеров с наглой скотиной Чизменом во главе оскорбляет его каждый вечер. — Еще бы, если он собирается начать революцию! — пробормотал помощник комиссара. — Время пришло, и он единственный, кто может выполнить эту задачу! — провозгласил революционно настроенный Тудлз, вспыхнув под спокойным, задумчивым взглядом помощника комиссара. Где-то далеко в коридоре призывно звякнул колокольчик, и молодой человек тут же с бдительной преданностью навострил уши. — Он собрался уходить, — шепотом объявил он, схватил шляпу и исчез из комнаты. Помощник комиссара вышел в другую дверь не столь упругой походкой. Вновь он пересек широкую магистраль, прошагал узким переулком и торопливо вошел в свое собственное учреждение. Тем же ускоренным шагом он достиг своего кабинета, открыл дверь, с порога скользнул взглядом по столу, на мгновенье задержался в дверном проеме, потом, войдя, оглядел пол, уселся в кресло, позвонил в колокольчик и подождал. — Главный инспектор Хит уже ушел? — Да, сэр. Ушел полчаса назад. Он кивнул. — Хорошо. — Сидя в кресле, сдвинув со лба шляпу, он подумал, что это вполне в духе Хита — вот так предельно нахально и спокойно унести единственное вещественное доказательство. Но, думая так, он не испытывал враждебного чувства. Бывалые, опытные служащие могут позволить себе кое-какие вольности. Кусок пальто с пришитым к нему адресом — совсем не та вещь, которую можно просто так оставлять на столе. И, отогнав от себя мысли об этом проявлении недоверия со стороны главного инспектора Хита, он написал и отправил жене записку, в которой просил передать его извинения влиятельной покровительнице Михаэлиса, у которой они должны были сегодня ужинать. Короткая куртка и низкая круглая шляпа — он облачился в нее в отгороженной занавеской нише, где находились умывальник, деревянная вешалка и полка, — очень сильно подчеркнули вытянутость его серьезного смуглого лица. Он шагнул назад в яркий свет комнаты, похожий на сдержанного, рассудительного Дон-Кихота с запавшими глазами, полными сумрачного энтузиазма, и очень обдуманными движениями. Быстро, словно ускользающая от чужого внимания тень, он покинул арену своих ежедневных трудов. Когда он вышел на улицу, ему показалось, что он попал в илистый аквариум, из которого выпустили воду: темная, пасмурная сырость окутала его. Стены домов были мокрыми, грязь на дороге блестела так, словно фосфоресцировала, и, когда из узкого переулка рядом с вокзалом Чаринг-кросс он вышел на Стрэнд, гений места уподобил его себе. Он ничем теперь не отличался от экзотических заморских типов, которые каждый вечер околачиваются тут по темным углам. Он остановился на самом краю тротуара и стал ждать. Его натренированный взгляд различил в сумятице огней и витрин медленно приближавшийся хэнсом. Помощник комиссара не стал подавать никаких знаков — просто, когда низкая ступенька, плывущая вдоль тротуара, поравнялась с его ногой, ловко проскользнул перед большим вертящимся колесом и назвал через окошко адрес еще до того, как извозчик, апатично со своего насеста глядевший вперед на дорогу, успел осознать толком появление пассажира. Поездка оказалась недолгой. Она прервалась по знаку, внезапно, в месте, ничем особенно не примечательном, между двух фонарей, перед большим магазином тканей — длинный ряд лавок уже был закрыт на ночь листами рифленого железа. Подав через окошко монету, пассажир выскользнул и исчез — извозчику даже стало немного жутко, как будто он вез таинственного и эксцентричного призрака. Но на ощупь размер монеты показался удовлетворительным, а слабое знакомство с литературными произведениями избавило от опасений, что в кармане она может превратиться в сухой лист[76]. Привыкший в силу особенностей своей профессии находиться над миром своих ездоков, извозчик интересовался их поведением в ограниченных пределах. Он резко натянул поводья, разворачивая лошадей, в чем и выразилась его философия. Тем временем помощник комиссара уже диктовал заказ официанту в маленьком итальянском ресторанчике за углом. Длинный и узкий, тот принадлежал к числу тех ловушек для голодных, которых заманивают зеркальными перспективами и белыми скатертями; в них нет воздуха, но у них есть свой особый запах — запах сомнительной стряпни, глумящейся над самой насущной потребностью страдающего человечества. В этой безнравственной атмосфере помощник комиссара, обдумывающий свое предприятие, будто бы еще больше утратил индивидуальные черты. Он испытывал чувство одиночества, какой-то недоброй свободы — это чувство было скорее приятным. Когда, заплатив за свою немудрящую трапезу, он поднялся и стал ждать сдачи, его фигура отразилась в зеркале — и экзотичность собственного вида поразила его. Пытливо и меланхолично он начал вглядываться в свое отражение, а затем словно по наитию поднял вверх воротник куртки. Получилось, на его вкус, недурно; в довершение портрета он загнул кверху кончики своих черных усов. Небольшие корректировки во внешности показались ему удачными. «Этого вполне достаточно, — подумал он. — Еще чуток промокнуть, чуток забрызгаться…» Он заметил стоявшего рядом с ним официанта и небольшую кучку серебряных монет на краю стола. Одним глазом официант смотрел на деньги, другим следил за длинной спиной высокой, не очень молодой девицы, направлявшейся к отдаленному столику, — она ничего не замечала вокруг и выглядела абсолютно неприступной. По-видимому, она была постоянной посетительницей. Выходя, помощник комиссара подумал, что поглощающие сомнительную стряпню завсегдатаи подобных ресторанчиков утрачивают свои национальные и личные особенности. Это странно, поскольку итальянский ресторан — заведение специфически британское. Но посетители его так же лишены национальности, как лишены ее блюда, подающиеся с соблюдением всех форм абстрактной, безличной респектабельности. В этих людях нет ровным счетом ничего характерного — ни в профессиональном, ни в социальном, ни в расовом отношении. Они словно созданы для итальянского ресторана — если только, конечно, итальянский ресторан не создан для них. Но нет, последняя гипотеза совершенно несостоятельна — нельзя представить этих людей существующими за пределами подобных заведений. Этих загадочных персонажей невозможно встретить больше нигде. Совершенно непонятно, чем они занимаются днем и куда отправляются спать ночью. И сам помощник комиссара стал одним из них. Вряд ли кто-нибудь мог определить сейчас, чем он занимается. А куда и когда он отправится спать… Тут даже и сам он не мог сказать ничего определенного. Нет, разумеется, о том, что у него есть дом, он помнил, но вот когда он туда вернется?.. Приятное чувство независимости овладело им, когда стеклянные двери, качнувшись, приглушенно стукнули за спиной. Он сразу же очутился в безмерности грязной слизи и сырой штукатурки. Ее разнообразил свет фонарей, и обступал со всех сторон, подавлял, пронизывал, затруднял дыхание, душил мрак влажной лондонской ночи, состоящей из сажи и капель воды. До Бретт-стрит было не очень далеко. Узкая эта улица ответвляется от треугольной площади, окруженной темными, таинственными домами, храмами мелкой торговли, покинутыми на ночь их жрецами. Только витрина продавца фруктов на углу неистово пылала светом и цветом. Но стоило сделать шаг — и те редкие прохожие, что миновали сверкающие груды апельсинов и лимонов, тут же исчезали в темноте. Их шагов не было слышно — они исчезали навсегда. Вышедший на поиски приключений начальник Особого отдела по раскрытию преступлений, стоя в отдалении, с интересом наблюдал за этими исчезновениями. На душе у него было легко: он чувствовал себя так, словно сидел один в засаде где-нибудь в джунглях, за много тысяч миль от конторских чернильниц и заваленных бумагами столов. Это радостное настроение, эта разбросанность мыслей перед выполнением важной задачи — не доказывают ли они в конечном счете, что наш мир — не столь уж серьезное дело? Ведь от природы помощник комиссара был отнюдь не легкомысленным человеком. Темный силуэт полисмена, совершающего обход своего участка, возник на фоне лучезарной пышности апельсинов и лимонов и неспешно вступил на Бретт-стрит. Помощник комиссара, совсем как какой-нибудь представитель уголовного мира, не спешил выходить из тени и ждал, когда полицейский двинется в обратном направлении. Но констебль, казалось, пропал навеки — не вернулся, должно быть, покинув Бретт-стрит с другого конца. Придя к этому выводу, помощник комиссара в свою очередь вступил на улицу и сразу наткнулся на большой фургон, стоявший перед тускло освещенными окнами закусочной для ломовых извозчиков. Хозяин фургона подкреплялся внутри, а лошади, низко опустив большие головы, деловито угощались из торб снаружи. Чуть дальше, на другой стороне улицы, завешанная газетами, заваленная книгами и смутно различимыми кучами картонных коробок, витрина лавки мистера Верлока бросала на тротуар еще одно подозрительное пятно тусклого света. Помощник комиссара остановился, не переходя улицы, и стал смотреть на витрину. Ошибки быть не могло. Рядом с витриной, загроможденной неразборчивыми тенями предметов, из приоткрытой двери вырывалась на тротуар узкая, отчетливая полоска света от газового рожка внутри лавки. Фургон и лошади за спиной помощника комиссара слились, казалось, в нечто единое, и это единое казалось живым — какое-то черное чудовище с прямоугольной спиной загородило пол-улицы, то грохая железом подков, то яростно звеня бубенчиками, то тяжко, глухо вздыхая. Другим концом Бретт-стрит впадала в широкую улицу, на другой стороне которой возвышался большой процветающий трактир, пылающий крикливо-праздничными, не обещающими ничего хорошего огнями. Этот барьер яркого света, преградивший путь теням, сгрудившимся вокруг скромного приюта семейных радостей мистера Верлока, словно отбрасывал темноту улицы назад, делал ее еще более густой, тягостной и зловещей. Глава восьмая Вдохнув своей неослабевающей назойливостью некий жар в достаточно хладные умы нескольких патентованных трактирщиков (некогда приятелей ее незадачливого покойного мужа), мать миссис Верлок в конце концов добилась для себя места в богадельне, которую основал один богатый владелец гостиницы для бедных вдов своих собратьев по ремеслу.