В этом деле он открыл такой деликатный и ставящий в тупик аспект, который вынуждал его быть несколько неискренним — в той степени, в какой неискренность под именами такта, благоразумия, разборчивости возникает в известный момент в большинстве человеческих начинаний. Сейчас он ощущал себя как циркач-канатоходец, который в середине своего номера неожиданно столкнулся с тем, что управляющий мюзик-холлом, выскочив ни с того ни с сего из конторы, принялся трясти канат. Негодование, растерянность, вызванные столь предательским поведением, мгновенная мысль о том, что вот-вот он сорвется и сломает себе шею, порядком, выражаясь разговорным языком, завели бы такого циркача. А к этому еще примешалась бы обида за свое искусство, поскольку каждый человек пытается отождествить себя с чем-то более весомым, чем его собственная персона, и поэтому увязывает свое чувство гордости или с общественным положением, или с профессиональным успехом, или даже с некой высшей праздностью (если ему выпала удача ею наслаждаться). — Да, — сказал помощник комиссара, — у меня есть основания так полагать. Я не хочу сказать, что вы вообще не думали о Михаэлисе. Но вы пытаетесь придать упомянутому вами факту значение, в которое, что мне бросилось в глаза, едва ли верите сами, инспектор Хит. Если это действительно настоящий след, то почему вы сразу не пошли по нему сами или хотя бы не послали в эту деревню кого-нибудь из ваших людей? — Вы полагаете, сэр, что здесь я пренебрег своими обязанностями? — спросил главный инспектор тоном, которому постарался придать задумчивое звучание. Неожиданно вынужденный сосредоточить все силы на удержании равновесия, он не нашелся сказать ничего умнее и тут же нарвался на замечание — помощник комиссара, слегка нахмурившись, назвал этот вопрос весьма неуместным. — Но раз уж вы его задали, — холодно продолжил он, — я скажу вам, что не имел этого в виду. Он замолчал, но пристальный взгляд его запавших глаз был тождествен непроизнесенному концу фразы: «И вы это знаете». Должность не позволяла начальнику так называемого Особого отдела по раскрытию преступлений лично отправиться на поиск виновных, дабы раскрыть секреты этих грешных душ; поэтому у него была склонность испытывать свои недюжинные способности по выяснению сути дела на собственных подчиненных. Едва ли можно назвать такой инстинкт слабостью. Он был естественным для прирожденного детектива. Эта склонность подсознательно руководила им в выборе карьеры и подвела его, может быть, только раз в жизни, когда он женился — что, впрочем, тоже вполне естественно. Лишенная теперь возможности разгуляться, она готова была удовлетвориться любым человеческим материалом, который доставлялся ей в отгороженный от внешнего мира кабинет. Мы никогда не можем перестать быть самими собой. Положив локоть на стол, скрестив тощие ноги и поглаживая щеку ладонью худой руки, помощник комиссара, руководящий Особым отделом, проникался все большим и большим интересом к этому делу. Главный инспектор не так уж сильно заслуживал, чтобы тренировать на нем проницательность, но в любом случае он был самым интересным объектом из тех, что находились в пределах досягаемости. Недоверие к устоявшимся репутациям строго гармонировало с детективными способностями помощника комиссара. Ему вспомнился один старый, толстый и богатый вождь племени в отдаленной колонии: сменявшие друг друга губернаторы традиционно доверяли ему и носились с ним, видя в нем верного друга и поборника порядка и законности, установленных; белыми людьми; однако при ближайшем рассмотрении он оказался только своим собственным другом, и ничьим больше. Он не был предателем в строгом смысле слова, но лояльность значила для него куда меньше, чем личная выгода, комфорт или безопасность. В его наивной двуличности было что-то невинное, однако невинность в данном случае отнюдь не означала безобидности. Вывести его на чистую воду удалось далеко не сразу. Вождь был вдобавок крупным мужчиной и вообще (если не считать, разумеется, цвета кожи) похож на главного инспектора Хита. Нельзя сказать, что у них как-то сильно похожи были глаза, например, или губы, но какое-то причудливое сходство между ними несомненно имелось. Впрочем, разве не повествует Элфрид Уоллес в своей знаменитой книге о Малайском архипелаге о том, как он встретил на острове Ару старого голого дикаря с черной как сажа кожей — и при этом дикарь тот был удивительно похож на одного его близкого друга?[66]Впервые с тех пор, как его назначили на эту должность, помощник комиссара чувствовал, что может сделать что-то такое, что оправдало бы получаемое им жалованье. То было приятное чувство. «Я выверну его наизнанку как старую перчатку», — думал помощник комиссара, задумчиво устремив глаза на главного инспектора Хита. — Нет, я не имел этого в виду, — снова начал он. — Нет сомнений в том, что вы знаете свое дело, — ни малейших сомнений, и именно поэтому я… — Он оборвал себя на полуслове и сменил тон: — Что определенного вы можете предъявить против Михаэлиса? То есть кроме того факта, что двое подозреваемых — а вы уверены, что их было именно двое, — сошли на железнодорожной станции, находящейся на расстоянии трех миль от деревни, где сейчас проживает Михаэлис? — И этого уже достаточно для нас, сэр, когда речь идет о подобном человеке, — сказал главный инспектор, к которому вернулось спокойствие. Легкого одобрительного движения головы помощника комиссара хватило, чтобы унять возмущенное изумление его знаменитого подчиненного. Главный инспектор Хит был добрым человеком, превосходным супругом, любящим отцом; доверие публики и сослуживцев, которым он пользовался, усиливало его природное благодушие и побуждало дружески относиться к помощникам комиссара, сменявшим друг друга в этом кабинете. За время его службы это был уже третий. Первого, категоричного, краснолицего, с белыми бровями, солдафонскими манерами и вспыльчивым характером, легко можно было водить на шелковой нитке. Он вышел в отставку по возрасту. Второй, истинный джентльмен, в точности знающий и свое, и чье угодно место, уходя на более высокую должность за пределами Англии, получил награду за заслуги, бывшие (на самом деле) заслугами инспектора Хита. Работать с ним было и лестно, и приятно. А этот третий с самого начала был чем-то вроде темной лошадки, и теперь, по прошествии полутора лет, для отдела все так ею и оставался. Но в целом главный инспектор Хит считал его безвредным — странноватым на вид, но безвредным. Начальник теперь говорил, а главный инспектор слушал — с наружным почтением (формально-необходимым и потому ничего не значившим) и благодушной снисходительностью в душе. — Михаэлис отметился, перед тем как уехал из Лондона? — Да, сэр. Отметился. — И чем он там занимается? — продолжал помощник комиссара, прекрасно знавший ответ на этот вопрос. С трудом втиснувшись в старое деревянное кресло, за источенным червями дубовым столом в комнате на втором этаже небольшого четырехкомнатного коттеджа с замшелой черепичной крышей, Михаэлис дрожащим косым почерком день и ночь писал «Автобиографию узника», которая должна была стать книгой Откровения для всего человечества. Замкнутое пространство, тишина, одиночество благоприятствовали его вдохновению. Это было похоже на тюрьму — с той разницей, что здесь никто не докучал ему, бесцеремонно выгоняя на прогулку согласно тираническому распорядку дня. Он не мог сказать, светит ли снаружи солнце или нет. Трудовой пот литератора капал у него со лба. Упоительный энтузиазм двигал его рукою. Это было освобождение его внутренней жизни, выход души в широкий мир. Это рвение его бесхитростного тщеславия (впервые пробужденного предложением пятисот фунтов от издателя) казалось чем-то предопределенным судьбой и священным. — Весьма желательно было бы знать это точно, — несколько ненатурально подчеркнул помощник комиссара. Главный инспектор Хит, которого эта дотошность заставила снова почувствовать раздражение, ответил, что полиция графства была с самого начала извещена о прибытии Михаэлиса и что полный отчет можно получить через несколько часов. Телеграмма старшему офицеру… Он говорил медленно и, судя по легкой нахмуренности, взвешивая свои слова. Но его прервал вопрос: — Вы уже послали эту телеграмму? — Нет, сэр, — как бы с удивлением ответил он. Помощник комиссара внезапно убрал ногу с колена. Живость этого движения контрастировала с будничным тоном его вопроса: — Вы считаете, что Михаэлис мог иметь какое-то отношение… ну, например, к изготовлению бомбы? Лицо главного инспектора приняло задумчивое выражение. — Я бы не стал этого утверждать. Сейчас вообще рано делать какие-либо выводы. Он общается с людьми, которые причислены к категории опасных. Не прошло и года после его досрочного освобождения, как его назначили делегатом Красного Комитета. Проявили уважение, так сказать. И главный инспектор рассмеялся — немного сердито, немного презрительно. Церемониться с такими людьми не нужно и более того — идет вразрез с законом. Слава, которую два года назад создали выпущенному на волю Михаэлису гоняющиеся за сенсациями патетичные газетчики, оставила в душе главного инспектора неприятный осадок. Он имел совершенно законное основание арестовать этого человека по малейшему подозрению. Это было бы и законно, и диктовалось бы обстоятельствами. Прежним двум начальникам таких вещей объяснять было не нужно, а этот, нынешний, не говоря ни «да», ни «нет», сидит вон и словно грезит о чем-то. Более того: арест Михаэлиса был бы не только законен и целесообразен, но и разрешил бы одно небольшое затруднение личного характера, беспокоившее главного инспектора Хита и представлявшее определенную опасность для его репутации, для его комфорта и даже для эффективного исполнения им своих обязанностей. Бесспорно, Михаэлис знал что-то об этом преступлении, но — главный инспектор был в этом совершенно уверен — знал не слишком много. Ну и что с того? Михаэлис знал намного меньше — главный инспектор и в этом не сомневался, — чем некоторые другие хорошо известные ему личности; но арест тех личностей был бы делом и более сложным, и, главное, нецелесообразным, принимая во внимание определенные правила игры. Эти правила в меньшей степени защищали Михаэлиса с его тюремным прошлым. Было бы глупо не воспользоваться всей как есть правоохранительной системой — и газетчики, проливавшие по поводу Михаэлиса слезы и превозносившие его, с ничуть не меньшей готовностью обрушат на него свое негодование и спишут в небытие. Подобное развитие событий могло бы стать триумфом для главного инспектора Хита. Где-то глубоко в безупречной груди этого самого обычного женатого гражданина жило почти не осознанное, но тем не менее весьма сильное нежелание связываться со свирепым Профессором. Случайная встреча в переулке усилила это нежелание. Она не оставила в душе главного инспектора Хита того приятного — пусть при этом и несколько тщеславного, вульгарного — ощущения своего превосходства, своей власти над ближними, которое полицейские черпают у не афишируемого ими, но вместе с тем близкого общения с преступным миром. Идеального анархиста главный инспектор Хит не мог признать «ближним». Это был бешеный пес, с которым не стоило связываться. Не то чтобы главный инспектор его боялся; отнюдь — рано или поздно он рассчитывал до него добраться. Но не сейчас; сейчас было совсем неподходящее время для подобного подвига — неподходящее в силу многих причин и личного, и служебного характера, неподходящее и не соответствующее правилам игры. Вот почему инспектор Хит, преисполненный столь сильного убеждения, считал правильным и справедливым перевести это дело с темной и неудобной дороги, которая бог знает куда может завести, на спокойный (и законный!) объездной путь под названием «Михаэлис». И он повторил, как будто снова подвергая мысленному рассмотрению заданный ему вопрос: — Отношение к изготовлению бомбы… Нет, этого я не хочу сказать. Вполне возможно, что ничего такого мы не обнаружим. Но несомненно, так или иначе он с этой историей связан, и вот это можно будет установить без особого труда. Выражение лица инспектора было суровым и демонстрировало повелительную бесстрастность; это выражение некогда хорошо знали и очень боялись наиболее респектабельные из воров. К главному инспектору Хиту не подошло бы определение человека как «улыбающегося животного». Но в душе он испытывал удовлетворение уступчивостью помощника комиссара, негромко спросившего: — И вы действительно считаете, что следствие должно двигаться в этом направлении? — Считаю, сэр. — Вы совершенно убеждены в этом? — Совершенно убежден, сэр. Это верная линия для нас. Помощник комиссара вдруг быстро убрал ладонь из-под щеки — так быстро, что, казалось, лишившись опоры, он, до этого сидевший с томным видом, непременно должен будет обрушиться на пол. Но ничего подобного — вот он выпрямился, предельно внимателен, за огромным письменным столом, на который с резким стуком упала его рука. — В таком случае я хочу знать, почему вам только сейчас это пришло в голову. — Только сейчас пришло в голову… — очень медленно повторил главный инспектор. — Да. Только сейчас, когда я вызвал вас к себе. Главному инспектору почудилось, будто воздух между его одеждой и кожей стал неприятно горячим. То, что происходило, было неслыханным и невероятным. — Конечно, — заговорил он, тщательно, предельно тщательно подбирая слова, — если есть основания, о которых я ничего не знаю, не связываться с судимым Михаэлисом, то, может быть, как раз хорошо, что я не направил полицию графства по его следу. Произнесение этой фразы заняло столь долгое время, что поистине чудом терпения со стороны помощника комиссара могло показаться то, что он слушал ее с неослабевающим вниманием. Его собственного ответа ждать не пришлось. — Мне такие основания не известны. Вот что, главный инспектор: эти ваши уловки со мной совершенно неуместны — совершенно! Да и нехорошо это. Почему я должен решать ваши головоломки? Право, я удивлен. — Он сделал паузу, потом мягко добавил: — Едва ли нужно говорить, что этот наш разговор совершенно неофициален. Эти слова ничуть не умиротворили главного инспектора. Негодование коварно преданного канатоходца бушевало в его душе. Ему, привыкшему гордиться доверием начальства, заверения в том, что канат трясут вовсе не затем, чтобы он упал и сломал шею, казались в высшей степени циничными. Как будто кто-то боится! Помощники комиссара приходят и уходят, но всеми ценимый главный инспектор — это вам не какой-то эфемерный кабинетный феномен! Он не боялся сломать шею. Его выступление испорчено — и этого было более чем достаточно для взрыва благородного негодования. Но поскольку про себя необязательно соблюдать вежливость, мысли главного инспектора Хита приняли пророчески-угрожающий оттенок. «Ты, парень, — думал он, не сводя своих круглых и обычно блуждающих глаз с лица помощника комиссара, — ты, парень, не знаешь своего места, и, готов биться об заклад, твое место скоро тоже не будет знать тебя». Как бы бросая насмешливый вызов этим мыслям, на губах у помощника комиссара мелькнул призрак любезной улыбки. С непринужденно-деловитым видом он еще раз тряхнул канат. — Давайте перейдем к тому, что вы обнаружили на месте взрыва, главный инспектор, — предложил он. «Глупец и его работа недолго дружат», — продолжала нестись вереница пророческих мыслей в голове у главного инспектора Хита. Но тут же вслед за ними последовало соображение о том, что начальник, даже если его «выкинут за дверь» (ровно этот образ нарисовался перед мысленным взором главного инспектора), вылетая в эту самую дверь, вполне может успеть крепко лягнуть своего подчиненного. Не смягчая сверх меры свой взгляд василиска[67], он произнес бесстрастно: — Мы как раз приближаемся к этой части моего расследования, сэр. — Хорошо. Ну, так что же вы нашли? Главный инспектор, окончательно решивший спрыгнуть с каната, махнул на все рукой и стал угрюмо-откровенен. — Я нашел адрес, — сказал он, неторопливо вытаскивая из кармана обожженную синюю тряпку. — Это от пальто, которое было на том парне, разлетевшемся на куски. Конечно, можно предположить, что это совсем не его пальто, что он его украл… Да только не похоже на это. Взгляните сами. Главный инспектор, подойдя к столу, положил на него и аккуратно разгладил кусок синей ткани. Он выхватил его из той отвратительной кучи в покойницкой, помня о том, что иногда под воротником обнаруживается фамилия портного. Это не так уж часто пригождается, но все-таки… Он не особо надеялся найти что-нибудь полезное и уж конечно не ожидал, что найдет — и не под воротником вовсе, а аккуратно пришитым к обратной стороне лацкана — прямоугольный кусок коленкора с написанным на нем несмываемыми чернилами адресом. Главный инспектор убрал руку, которой разглаживал сукно. — Никто не заметил, как я это забрал, — сказал он. — Мне показалось, так будет лучше. Если потребуется, предъявим. Помощник комиссара, приподнявшись в кресле, придвинул тряпку к себе и молча стал ее разглядывать. На куске коленкора размером чуть больше обычного листка папиросной бумаги были написаны несмываемыми чернилами число 32 и название улицы — Бретт-стрит[68]. Помощник комиссара пришел в неподдельное изумление. — Не понимаю, зачем ему могла понадобиться такая метка на одежде, — сказал он, подняв взгляд на главного инспектора Хита. — Очень странно. — Как-то раз в курительной комнате отеля я познакомился с одним старым джентльменом, который всегда ходил с пришитым к одежде ярлыком с указанием его фамилии и адреса — на случай, если с ним вдруг что-нибудь случится, — сказал главный инспектор. — Он говорил, что ему восемьдесят четыре года, правда, не выглядел на этот возраст. Еще он говорил, что боится внезапно потерять память, — он читал о таких случаях в газетах. Вопрос помощника комиссара, желавшего знать, что находится по адресу Бретт-стрит, 32, резко оборвал эти воспоминания. Главный инспектор, коварными уловками низведенный на землю, решил идти по пути полной откровенности. Хотя он твердо верил в то, что отделу не следует знать слишком много, но, как преданный служака, не желал и заходить слишком далеко в благоразумном умолчании. Коли помощнику комиссара непременно вздумалось все испортить, то его уже ничем не остановишь. Но и навстречу ему в этом он, главный инспектор, бросаться не будет. Ответ его был лаконичен: — Лавка, сэр. Помощник комиссара, опустив глаза на кусок синего сукна, ждал дальнейших разъяснений. Они не последовали, тогда он с учтивым терпением принялся задавать вопрос за вопросом сам. Так он получил представление о характере предпринимательской деятельности мистера Верлока, его внешнем виде и, наконец, услышал его фамилию. После некоторой паузы помощник комиссара поднял глаза и заметил на лице главного инспектора определенное смущение. Оба в тишине обменялись взглядами. — Разумеется, — сказал главный инспектор, — в архиве отдела нет никаких сведений об этом человеке. — Кто-нибудь из моих предшественников знал то, что вы мне сейчас рассказали? — спросил помощник комиссара, упершись локтями в стол и сложив ладони; он словно собрался молиться, только вот в глазах его отсутствовало благочестивое выражение. — Нет, сэр. Конечно же нет. С какой стати? Публике такого человека не предъявишь. Достаточно того, что я знаю, кто он такой, и использую его так, как его допустимо использовать. — И вы считаете, что подобного рода частные сведения совместимы с должностью, которую вы занимаете? — Самым наилучшим образом, сэр. Полагаю это весьма уместным. Отважусь сказать вам, сэр, что именно это делает меня тем, кто я есть, — а меня считают человеком, знающим свое дело. Есть вещи, которые касаются только меня. Мой приятель во французской полиции намекнул, что этот тип — агент при посольстве. Частные связи, частная информация, частное ее использование — вот как я смотрю на вещи. Помощник комиссара, отметив про себя, что душевное состояние прославленного главного инспектора красноречиво отражается в очертаниях его подбородка, словно именно в этой части тела сосредоточено глубокое осознание им его высоких профессиональных качеств, решил пока что не углубляться в эту тему и спокойно произнес: — Понятно. — Потом, опершись щекой на сложенные ладони, он спросил: — Хорошо, если хотите, будем говорить частным образом: как давно вы поддерживаете частные отношения с этим агентом при посольстве? «Задолго до того, как начальству пришло в голову назначить тебя сюда», — подумал главный инспектор, но такой ответ был бы слишком неофициален. Вслух он ответил более определенно: — В первый раз я его увидел чуть более семи лет назад, когда оба Их Императорских Высочества и имперский канцлер приезжали сюда с визитом. Меня поставили отвечать за их охрану. Тогда послом был барон Штотт-Вартенгейм — очень нервный старый джентльмен. Однажды вечером, за три дня до приема в Гилдхолле[69], он вызвал меня к себе. Я находился у входа — как раз кареты должны были отвезти Их Императорских Высочеств и канцлера в оперу. Я тут же поднялся наверх. Барон был в ужасном волнении: метался по своей спальне, заламывая руки; на него было жалко смотреть. Он заверил меня, что полностью доверяет нашей полиции и мне лично, но вот из Парижа только что прибыл человек с абсолютно достоверными сведениями, и он просит, чтобы я этого человека выслушал. Он тут же завел меня в туалетную комнату по соседству — там на стуле сидел крупный мужчина в тяжелом пальто, с тростью и шляпой в руке. Барон обратился к нему по-французски: «Говорите, друг мой». Комната была освещена не слишком ярко. Разговор наш продолжался минут пять. То, что он сообщил, действительно вызывало серьезную тревогу. Потом барон нервно отвел меня в сторону и стал расхваливать этого человека, а когда я обернулся, тот уже исчез, словно призрак. Должно быть, встал и выскользнул с черного входа. Бежать за ним времени не было: посол уже спускался по главной лестнице и мне нужно было спешить за ним, чтобы лично проследить за отъездом в оперу. Однако в ту же ночь я предпринял некоторые действия на основании полученных сведений. Не знаю, насколько они были точны, но дело выглядело достаточно серьезно. Весьма вероятно, нам удалось предотвратить большие неприятности, которые могли произойти в день визита Их Императорских Высочеств в Сити. Потом прошло время, и где-то месяц спустя после того, как меня назначили главным инспектором, я шел по Стрэнду и обратил внимание на высокого дородного мужчину, поспешно выходившего из ювелирной лавки, — мне показалось, что где-то я уже его видел. Он зашагал в направлении Чаринг-кросс[70], туда же, куда направлялся и я, и некоторое время я шел за ним. Потом, на другой стороне улицы, я увидел одного из наших, подозвал его и, показав на мужчину, велел понаблюдать за ним пару деньков, а потом доложить мне. Уже на другой день мой человек явился и сообщил, что только что, в 11.30 утра, объект наблюдения оформил в бюро записей гражданского состояния брак с дочерью женщины, у которой снимал комнату, после чего уехал с нею на неделю в Маргейт[71]. Детектив видел, как укладывали чемоданы в кэб. На одном чемодане были старые парижские наклейки. Почему-то этот тип все не выходил у меня из головы; и вот, когда мне в очередной раз пришлось побывать по служебным делам в Париже, я завел о нем разговор с тем моим приятелем из французской полиции. Приятель сказал: «Судя по вашему описанию, это один довольно известный прихлебатель, эмиссар революционного Красного Комитета. Он уверяет, что по рождению англичанин. Мы подозреваем, что он уже несколько лет работает тайным агентом одного из иностранных посольств в Лондоне». Вот тогда я и вспомнил все. Это был тот самый субъект, который сидел на стуле в туалетной комнате барона Штотт-Вартенгейма, а потом бесследно исчез. Я подтвердил приятелю, что он совершенно прав, мне точно известно: этот человек — тайный агент. Потом приятель раздобыл для меня досье на него. Я решил, что изучить это досье будет нелишне; но вы, сэр, наверное, вряд ли пожелаете выслушивать сейчас его историю? Помощник комиссара, не убирая ладоней из-под щеки, покачал головою. — Сейчас главное — история ваших отношений с этим полезным господином, — промолвил он. Его усталые, глубоко посаженные глаза медленно закрылись, но тут же быстро открылись, и взгляд их снова стал живым и внимательным. — В них нет ничего официального, — с досадой сказал главный инспектор. — Как-то вечером я зашел к нему в лавку, представился и напомнил о нашей первой встрече. Он и бровью не повел. Он сказал, что женился, остепенился и хочет только одного: чтобы ему не мешали спокойно вести дела. Я взял на себя обещание, что, если он не совершит ничего уж совсем вопиющего, полиция беспокоить его не будет. Для него это имело значение: ведь стоит нам сказать пару слов таможенникам, и посылки, которые он получает из Парижа и Брюсселя, будут вскрываться в Дувре — а это наверняка означает конфискацию, а то и возбуждение уголовного дела. — Ненадежное у него ремесло, — пробормотал помощник комиссара. — Почему он именно им стал заниматься? Главный инспектор бесстрастно-пренебрежительно поднял брови.