Мы с Вольдемаром посадили ее в машину, а время было позднее, полночь. Ну и я засобирался, пару кварталов мы прошли с Вольдемаром, разговаривали о живописи, как водится. Потом я пошел к себе домой — жена меня ждала, хоть и сказал ей, что поздно дома буду, она все равно рассердилась. Со мной-то она не пошла, с Ильей сидела, потому что ребенка одного оставлять дома мы не любим. А брать с собой мальчика тоже не вариант — что ему смотреть, как взрослые пьют да едят. Устанет, домой захочет плюс ко всему краской надышится. У Вольдемара ведь, сколько ни проветривай, запах масла и растворителя не уничтожишь, все вещи им пропитаны. Хоть из всех приглашенных я и был самым трезвым, Иринка, супруга моя, все равно обиделась, что так поздно пришел. Конечно, моя вина — я-то обещал раньше быть, да как-то незаметно время пролетело. Несмотря на то что я редко когда без жены выхожу в свет, она все равно обижается. Ревнует еще, вот к Лене стала ревновать, несмотря на то что та с Вольдемаром… Да что с них взять, с женщин — они такие. Надумают себе невесть что, а ты потом крайний… — Да, это верно, — подтвердила я. — И все-таки фуршет в среде художников — вещь необычная. Дамы, точнее, дама в вечернем платье, мужчины — в костюмах да рубашках с запонками… Вольдемар рассказывал, что вы внимательно относитесь к своему внешнему виду и, как в былые времена, пользуетесь рубашками с запонками, верно? Игорь Леонидович посмотрел на меня ничего не понимающим взглядом. — Рубашки с запонками? — изумился он. — Почему вы так решили? Я вытащила пакетик с найденной запонкой и протянула ее адвокату. — Вот, вы обронили в квартире у Огородникова, — пояснила я. — Вольдемар попросил вам вернуть, поди, ищете пропажу. Адвокат внимательно осмотрел аксессуар, повертел запонку в руках, а потом развел руками. — Какая-то ошибка, — сказал он. — Вольдемар ошибся, уж рубашки с запонками я не носил никогда в жизни. Вообще, мне кажется, сейчас редко кто ими пользуется. — Как это? — удивилась я. — Но я была уверена, что вы носите запонки! Они же показывают статус, престиж… А вы адвокат все-таки. Раз запонка не принадлежит Вольдемару, значит, она ваша! — Странный вывод, — заметил Игорь Леонидович. — Но честно вам признаюсь, эту вещь я вижу впервые. Может, Сергею-философу она принадлежит? Или Лена хотела подарить Вольдемару запонки в честь его успеха, но одну потеряла, и поэтому преподнести подарок не удалось. Или вообще, может, запонку потерял кто-нибудь из гостей Огородникова? С чего вообще вы решили, что именно я обронил ее во время того раута? — Сама не знаю… — Я изобразила растерянность. — Вроде подобные аксессуары подходят больше бизнесменам или политикам. А еще юристам, адвокатам, может, людям творческим… — Если вам так не дает покоя эта вещица, спросите Лену, — посоветовал мне Трубнов. — Может, я прав оказался и она хотела подарить их Вольдемару? Хотя это только мое предположение… И я вообще не понимаю, что вы так из-за этой запонки беспокоитесь. Да и не поймете, подумала я про себя. Для вас это — простая вещица, а для меня — улика, вот только кому она принадлежит, пока установить не удается. — Да вещь-то хорошая, — пожала я плечами. — Вот и хочется отдать ее человеку, который потерял. С одной-то запонкой, что сделаешь? Пара нужна, поэтому вас и спрашиваю. — Но это точно не мое, — снова повторил Трубнов. — Правда, спросите Лену. С нее станется — купить подарок и не подарить его из-за забывчивости или неловкости. — Пожалуй, так и поступлю, — кивнула я. Неожиданно в дверь постучали, Игорь Леонидович недовольно встал со стула и громко проговорил: — Да, что такое? — Игорь, ты скоро закончишь? — услышала я женский голос. — У меня все готово, постарайся побыстрее, суп остынет! — Ирин, я занят! — без всякого раздражения, но твердо проговорил Трубнов. А вот жена его, напротив, выказывала недовольство: — Как хочешь, конечно, но второй раз я разогревать не буду! И вообще, можешь курить свою трубку поменьше? Уже во всей квартире чад стоит, хоть о ребенке подумай! На меня-то тебе наплевать, сына бы не травил! Игорь Леонидович открыл дверь и сказал, обращаясь к жене: — Ириш, а можешь не решать семейные проблемы при посторонних людях? Ко мне журналистка приехала, из газеты. А ты при незнакомом человеке на меня кричишь. Кому это понравится? Я увидела супругу Трубнова. Довольно миловидная, стройная женщина — непонятно, сколько ей, так как ухаживает она за собой весьма тщательно, — однако все портил разгневанный, сердитый вид. Губы поджаты, глаза мечут молнии. Видимо, совсем она изводит своего мужа, хотя тот держится, старается. Несмотря на то что недавно Ирина возилась у плиты, она была одета в стильное платье, видимо, домашнее, которое едва прикрывало колени и выгодно подчеркивало изгибы точеной фигуры. Под такой характер больше подходит образ тетки в цветастом бесформенном халате и с волосами, закрученными на бигуди, но никак не ослепительной красотки. Однако мне ясно дали понять, что сейчас в этом доме я — лишняя, поэтому я торопливо начала собираться. — Мне пора, — пояснила я. — Игорь Леонидович, спасибо огромное за интервью, Ирина, не знаю как по отчеству, благодарю за гостеприимство! Да, окончание фразы получилось язвительным, с сарказмом, к счастью, ни один из супругов этого не заметил. Игорь Леонидович бросился меня провожать, то и дело извиняясь за прерванную беседу, Ирина удалилась в комнату к сыну. Я поспешила одеться и обуться и покинула квартиру Трубновых. Что ж, пока я выяснила не слишком много: запонка принадлежит не Трубнову, а кому-то другому. Картину тоже не Игорь Леонидович украл — у него попросту не имелось возможности незаметно вынести ее из квартиры Вольдемара, потому что они вместе провожали Леночку. Не в пакет же с мусором он ее засунул! И не очень крепка дружба между Вольдемаром Огородниковым и адвокатом — тот вроде говорит о нем как о талантливом художнике и в то же время негативно отзывается о его масляных полотнах. Могу поспорить, «дружит» Игорь Леонидович с Огородниковым из каких-то корыстных соображений. Надеюсь, в скором времени мне удастся выяснить, из каких именно… Поговорить с Леночкой Стрелковой оказалось не так просто, как я думала. В вечер того дня, когда я беседовала с Трубновым, мобильный девушки не отвечал, а Вольдемар Огородников понятия не имел, где находится его без пяти минут благоверная. Мне показалось это странным — как это так, будущая супруга и муза куда-то исчезла, а художнику как будто все равно, что с ней случилось. Любой другой мужчина давно бы запаниковал, вдруг с дамой сердца приключилось несчастье, а Огородников и ухом не ведет! — Вдруг Лена в беду попала? — спросила я Вольдемара. — На звонки же она не отвечает! — Да с ней ничего случиться не должно, — заверил меня Огородников. — Скорее всего, она мобильник забыла в училище, а возвращаться на работу ей лень. Завтра утром придет в аудиторию и заберет. — Лена в училище работает? — уточнила я. — Да, она завтра с девяти утра до часа позирует для портрета, — ответил Огородников. — Все-таки хотите с ней поговорить? Картину же Жанна украла, наверняка она ее уничтожила… — Я разговаривала с Жанной, — ответила я. — Вашу картину она не брала, хотя и сказала, что было у нее желание порвать холст. Но Жанна тут ни при чем. Она вообще чуть не свела счеты с жизнью! — Ха, да Жанка на такое не способна! — хмыкнул Огородников. Мне его тон совершенно не понравился, и я не удержалась: — Вообще, вы с ней нечестно поступили! — заявила я. — Пользовались ею, как могли, а за глаза обманывали! Это низко и подло! — Это она вам наговорила? — презрительно спросил тот. — Больше ей верьте! Это она попользовалась мною, потому что я — гений, а она — всего лишь дочка своего отца, которая и кисть в руках держать не умеет! Да она не смогла бы справиться с должностью председателя Союза художников, а я ей помог! Без меня бы все это развалилось! Да она мне по гроб жизни обязана, что я дело ее отца продолжил! И вообще, — закончил он после недолгой паузы, — я вас нанял, чтобы вы нашли мою картину, а не нотации мне читали! А раз вы не можете справиться со своей работой, так и скажите, я найду другого частного детектива получше и поопытнее! — Вообще-то, в отличие от некоторых, я со своей работой справляюсь! — язвительно прошипела я в трубку, намекая на несостоятельность Огородникова как художника. — И, в отличие от тех же некоторых, не кричу направо и налево о своей исключительности, а просто делаю свое дело! И, не дожидаясь ответной реплики, я отключилась. Вольдемар Огородников нравился мне все меньше и меньше, и я с радостью бы прекратила поиски его «шедевра», если бы дело не казалось мне столь интересным и запутанным. Бросить расследование означало бы спасовать перед трудностями — ведь пока мне не за что зацепиться. Поэтому, невзирая на мое отрицательное отношение к художнику, я задалась целью докопаться до истины и узнать имя похитителя картины. Поэтому на следующий день, ровно к девяти утра, я приехала к Тарасовскому художественному училищу. Я не успела расспросить Вольдемара, какой группе Леночка позирует — не хотелось больше с ним разговаривать, — поэтому решила сама найти Стрелкову. Училище представляло собой трехэтажное длинное светло-желтое здание, которое смотрелось сейчас довольно уныло, возможно, из-за хмурого неба. Будь погода солнечной и ясной, желтый цвет училища мог бы выглядеть нарядно и жизнерадостно, однако в этот пасмурный день он казался грязным и тусклым. В дверях толпились студенты — в основном девушки с большими папками и этюдниками, все как одна с озабоченным видом. То ли у них слишком сложные предметы, то ли учиться мало кому хочется. Обычно всеобщая паника наступает во время сессии, однако сейчас для экзаменов еще рановато, поэтому причин для такого упаднического настроения я не видела. Впрочем, меня совершенно не волнует, что там творится на парах — мне нужно найти Лену Стрелкову и побеседовать с ней. Я прошла вслед за толпой студенток в вестибюль, на стенах которого висели большие картины, выполненные в реалистичной манере, а сбоку размещалась стойка дежурного. Как я поняла, вход производился по пропускам — учащиеся по очереди прикладывали карточки и входили через контрольно-пропускной пункт. Дождавшись своей очереди, я подошла к охраннику, пожилому мужчине с хмурым лицом, и проговорила: — Доброе утро. Мне нужно найти Елену Стрелкову, она позирует для портрета, только какой группе, — я не знаю. Не могли бы вы мне помочь? — Паспорт у вас есть? — безразлично поинтересовался охранник. Я кивнула и вытащила из сумки документ. — Пройти можете, но ищите вашу Елену Стрелкову сами, я информацией по поводу моделей не располагаю, — заявил мужчина. — В коридоре есть стенд с расписанием. Я миновала вестибюль, вышла в коридор со светлыми стенами. По обе стороны располагались запертые белые двери учебных аудиторий, стенд с расписанием находился возле кофейного автомата. Я прикинула, что учиться мастерству рисования портрета не могут студенты первого курса — если учитывать тот факт, что обучаются в училище сейчас около четырех лет, можно предположить, что на первом курсе, в первом семестре изучается что-то простое наподобие натюрморта. Сложные вещи вроде портретов начинаются либо со второго семестра, либо со второго курса. Учитывая то, что сейчас у учащихся не закончился первый семестр, нет смысла смотреть расписание первокурсников. Значит, Леночка позирует либо второму, либо третьему курсу. Немного поразмыслив, я пришла к выводу, что мне нужно смотреть расписание именно второкурсников — если четвертый год отводится на написание диплома, то на третьем курсе проходят фигуру. Ну, или в первом семестре пишут портрет. Все-таки круг поисков заметно сузился — сегодня утром две пары живописи были только у второго курса, а сдвоенный рисунок — у третьего курса дизайнеров. Я запомнила номера аудиторий. И рисунком, и живописью занимались на третьем этаже, в кабинетах под номерами триста один и триста пять. Я поднялась по лестнице, заглянула в первую от входа аудиторию. В кабинете триста один, как я поняла, занимались рисунком — у студентов на планшетах были прикреплены листы бумаги, все сосредоточенно зарисовывали фигуру какого-то мужчины среднего возраста в средневековом костюме. Лица его практически не было видно за массивным головным убором, напоминающим тюрбан, камзол отличался пышными рукавами, на ногах были высокие сапоги с золотистыми пряжками. Это явно не Лена, подумала я про себя. Я смогла разглядеть рисунок девушки, сидевшей спиной к двери — мне видна была с моего места только натура да эта студентка. На ее листе была намечена фигура сидящего мужчины, и девушка уже начала штриховать фон рисунка. Студентка работала увлеченно, старательно, штриховала спадающие складками ткани очень бережно и красиво. Вдоволь насмотревшись на нее, я прошла дальше по коридору и заглянула в приоткрытую дверь триста пятой аудитории. На этот раз я смогла разглядеть не позировавшую студентам натурщицу, а работы двух девушек, сидящих спиной к двери. Студентки писали маслом — в руках у них были палитры, а на мольбертах находились холсты с начатыми портретами. Работа, насколько можно было судить по этюдам студенток, пока была в самом разгаре. Девушка, находившаяся дальше от двери, только приступила к прорисовыванию кожи лица, зато та, что сидела поближе, сделала и фон, и практически все лицо целиком. С холста на меня смотрело лицо молодой женщины вполоборота, с бледной, почти прозрачной кожей и выразительными темными глазами. Волосы женщины были черными, за счет чего лицо выглядело едва ли не мертвенно-бледным, однако не болезненным. Напротив, взгляд незнакомки на портрете излучал энергию, словно ей хотелось немедленно вскочить и побежать куда-то. Художнице удалось не просто прорисовать черты лица модели, но и отразить ее характер, благодаря чему портрет казался живым, несмотря на свою незаконченность. Сейчас хозяйка холста работала над губами — я видела, как она тоненькой кисточкой старательно вырисовывала очертания верхней губы и сглаживала чересчур резкую линию середины рта. Мне не было видно преподавателя группы, однако я сделала вывод, что учитель находился в аудитории, так как слышались его комментарии относительно чьей-то работы. Наверняка пишут портрет Леночки Стрелковой, подумала я про себя. Что ж, судя по работе студентки, холст которой я рассматривала, дама сердца Огородникова и впрямь чем-то напоминала испанку, хотя бы цветом волос и глаз. Похоже, Леночка и впрямь эффектная дама… Вот только я ошиблась, приехав в училище так рано, — придется теперь ждать окончания второй пары, чтобы побеседовать с девушкой. Что поделать, раз ждать, так ждать. По крайней мере, можно придумать повод для разговора с Леной — я так и не решила, кем представлюсь и как именно буду расспрашивать ее об украденной картине и найденной мною запонке. Около окна находился «зеленый уголок» с цветами, а вокруг него стояли длинные скамейки. Цветов было много, все они были на удивление ухоженные. Я села возле окна на пустую скамейку, и пышная зелень практически полностью скрыла меня от посторонних глаз. Раздумывая над предстоящей беседой, я тоскливо смотрела на пустой коридор. Когда сидеть мне уже надоело, внезапно из аудитории живописи тихо вышли две девушки, в одной из которых я узнала художницу, чью работу я видела. Другая студентка была мне незнакома. Первая держала в руках закрытый термос, а другая — кружку. Девушки направлялись ко мне. Я понадеялась, что меня они не заметят, и затаила дыхание. Девушки уселись на лавочку прямо напротив меня, действительно не заметив мою персону. Разговаривали студентки тихо, однако мне было слышно каждое слово. — Может, пойдем в столовую? — предложила одна из них, та, у которой была в руках пустая кружка. Одета девушка была в синие джинсы и светло-зеленую толстовку, белокурые длинные волосы ее были забраны в высокий конский хвост. Та, что писала на портрете Леночки губы, отличалась слишком выраженной худобой, и создавалось ощущение, что одежда не соответствует ее размеру и болтается на ней, как на вешалке. Волосы у нее были темные и короткие, они неряшливо торчали в разные стороны, точно их обладательница и не подозревала о существовании такой замечательной вещи, как расческа. — Не хочется, — пожала плечами худая. — Давай тут посидим, Мишаня не заметит. — Достал уже, — хмыкнула блондинка. — Псих ненормальный… Только и знает, что орет… «Работайте, опять вы едите!» Сам-то какого лешего посреди пар уходит? Поди, в столовую или к себе в аудиторию, чаек с Серегиным пьет. — Не обращай внимания, — посоветовала худосочная. — Просто надо его игнорировать и делать что хочется. Поорет и перестанет, на худой конец валерьянки ему в чай подсыплем. Блондинка прыснула, ее подружка тоже тихо засмеялась. Видимо, девушки живо себе представили, как подсыпают успокоительное в чай преподавателю. — Будешь макароны? — предложила худая свой компаньонке. — У меня сегодня много, могу поделиться. — Тебе еще не надоело одними макаронами питаться? — удивилась белокурая. — Ты кроме них хоть что-нибудь ешь? Вообще, существует картошка, рис, гречка… По-моему, уже вторую неделю ты эти несчастные макароны таскаешь… — Не нравится — не ешь, — заявила худая. — Между прочим, гречка сейчас дорогая, с картошкой возиться долго, а рис продают ужасный. Макароны — самая удобная вещь, сварил — и готово. Дешево и сердито. — Ну-ну, — хмыкнула вторая. — Ты бы в них хоть сахару добавила, мясо, я смотрю, ты не ешь. — Да-да, в вегетарианки заделалась, — язвительно хмыкнула та. — Выбирать приходится — или неаполитанскую телесную с грунтом покупать, или мясо. Пока что я остановилась на первом варианте. — Ладно, давай свои макароны, — вздохнула блондинка, подставляя свою кружку. — Я проспала утром, не успела позавтракать, а сейчас в желудке пусто… Надеюсь, Мишаня сейчас не выбежит и не начнет возмущаться. Мол, «работать надо, вы что, сюда есть пришли?» А я, вообще-то, не робот, мне на голодный желудок живопись не лезет. Некоторое время подружки сидели молча, я слышала только звуки, с которыми ложки ударялись о стенки посуды. Однако после завтрака возвращаться в аудиторию девушки не спешили — отставив в сторону термос и кружку, они продолжили беседу. — Надоело мне ее уже писать, — вздохнула блондинка. — Не получается ничего… Не похожа. — Да ладно тебе, это ж первый наш опыт! — утешила ее худая. — Мне вот больше нравится рисовать портреты пожилых людей — у них такие морщинки классные, их выписывать — одно удовольствие! А молодых — скучно. Лица гладкие, кожа без оттенков почти, не за что зацепиться… Может, повезет, и следующей моделью какую-нибудь бабульку посадят. — Да не в том дело, — возразила белокурая студентка. — Мне-то без разницы, чей портрет делать. Но Ленку эту писать не хочу. Вот кого угодно буду делать, только не ее!