Но в тот декабрьский вечер (около шести часов), о котором пойдет речь, ни ветер, ни солнце не заглядывали в Степл-Инн; густой туман стоял в воздухе, и лишь тусклыми, расплывчатыми пятнами пробивались сквозь него отблески свечей из окон контор, разместившихся в зданиях Степл-Инна, в частности из окон конторы в угловом доме внутреннего дворика, где над весьма неказистым входом красовалась загадочная надпись: П. Б. Т. 1747 Смысл этой надписи оставался темным для всех, равно как и для владельца конторы, который, кстати сказать, никогда над ним и не задумывался, разве только изредка, когда таинственные литеры случайно попадались ему на глаза, лениво гадал, не означают ли они – «Пожалуй, Билл Томас» или – «Пожалуй, Боб Тайлер»; в настоящую же минуту помянутый владелец, не кто иной, как мистер Грюджиус, сидел в задней комнате у камина и писал. Кто бы подумал, глядя на мистера Грюджиуса, что когда-то его обуревало честолюбие и он испытал разочарование? Он готовился стать юристом, мечтал открыть нотариальную контору, составлять акты о передаче земельной собственности и прочих видов имущества. Но его брак с Юриспруденцией оказался столь неудачным, что супруги вскоре согласились на раздельное жительство – если можно говорить о разделении там, где никогда не было близости. Нет, скромница Юриспруденция так и не увенчала его пламень. Он ухаживал за нею, но не завоевал ее сердца, и они пошли каждый своим путем. Но однажды, по случайному стечению обстоятельств, ему пришлось принять участие в третейском суде, и он снискал всеобщее уважение своими неустанными поисками правды и неуклонным стремлением сделать все по правде. После этого ему, уже не столь случайно, предложили произвести довольно обширное взыскание по долговым обязательствам, что принесло ему приличное вознаграждение. Таким образом, неожиданно для самого себя, он нашел свое место в жизни. Теперь он был управляющим двумя богатыми имениями и агентом по сбору арендной платы, а всю юридическую часть (далеко не маленькую) передавал фирме юристов, помещавшейся этажом ниже. Так погасил он свое честолюбие (если допустить, что оно когда-нибудь возгоралось) и вместе со всеми своими гасителями водворился до конца своих дней под усохшей смоковницей, которую П. Б. Т. посадил в 1747 году. Множество счетов и счетных книг, множество картотек и несколько сейфов заполняли комнату мистера Грюджиуса. Но нельзя сказать, что они ее загромождали – такой строгий и точный здесь царил порядок. Если бы у мистера Грюджиуса хоть на миг зародилось подозрение, что, в случае его внезапной смерти, в его делах останется хоть какая-нибудь неясность – не полностью документированный факт или неразъясненная цифра, – он, вероятно, тут же бы умер. Ибо строжайшая верность своим обязательствам была главным его двигателем и источником его жизненной силы. Есть источники более щедрые, которые изливают струи более игривые, веселые, приятные, но нигде не найдете вы источника более надежного. В комнате мистера Грюджиуса не было и признака роскоши. Но известный комфорт в ней был, хотя весь он сводился к тому, что комната была сухая и теплая, с несколько обветшалым, но уютным камином. У этого камина сосредоточивалось все, что можно назвать частной жизнью мистера Грюджиуса, – мягкое кресло и старомодный круглый стол, который, по окончании рабочих часов, расставляли здесь на коврике, вытащив из угла, где он пребывал днем в сложенном виде с отвесно повернутой доской, словно блестящий щит из красного дерева. В этой оборонительной позиции он заслонял собой небольшой пристенный шкафчик, в котором всегда хранилось кое-что пригодное для выпивки. В передней комнате помещался клерк мистера Грюджиуса; спальня мистера Грюджиуса находилась через площадку на общей лестнице, а под лестницей у него был винный погребок, обычно не пустовавший. Каждый вечер, по меньшей мере триста раз в году, мистер Грюджиус после занятий переходил через улицу и обедал в трактире «Фернивал», а пообедав, снова переходил улицу в обратном направлении и наслаждался описанными скромными благами жизни, пока вновь не наступало утро и не начинался новый деловой день под сенью П. Б. Т., год 1747-й. Итак, мистер Грюджиус сидел и писал у своего камина, а клерк мистера Грюджиуса сидел и писал у своего камина. Это был темноволосый человек лет тридцати, с бледным, одутловатым лицом и большими темными глазами, совершенно лишенными блеска; а цветом лица он до такой степени напоминал сырое тесто, что невольно хотелось поскорее послать его в булочную для выпечки. Этот помощник вообще был таинственное существо и обладал странной властью над мистером Грюджиусом. Как тот мифический дух, которого вызвали заклинанием, но не сумели загнать обратно, он неотвязно льнул к мистеру Грюджиусу, хотя ясно, что мистеру Грюджиусу было бы гораздо удобнее и приятнее, если бы он от него отвязался. Эта мрачная личность с нечесаной шевелюрой имела такой вид, как будто произросла под сенью того ядовитого дерева на Яве[9], которое породило больше фантастических выдумок, чем какой-либо другой представитель растительного царства. И однако мистер Грюджиус всегда обращался со своим помощником с непонятным для стороннего человека почтением. – Ну, Баззард, – проговорил мистер Грюджиус, поднимая глаза от бумаг, которые уже укладывал в папки, когда клерк вошел, – что там еще сегодня есть, кроме тумана? – Мистер Друд, – сказал Баззард. – А что с ним такое? – Заходил, – сказал Баззард. – Отчего ж вы не проводили его ко мне? – Я это делаю, – сказал Баззард. Посетитель в эту минуту показался на пороге. – Бог мой! – воскликнул мистер Грюджиус, щурясь и отводя голову вбок, чтобы пламя двух свечей на конторке не мешало ему разглядеть вошедшего. – Я понял так, что вы заходили, назвали себя, да и ушли. Как поживаете, мистер Эдвин? Что это вы так раскашлялись? – Это все туман, – отвечал Эдвин. – И глаза от него щиплет, словно от кайенского перца. – Экая скверность! Раздевайтесь, пожалуйста. Хорошо, что у меня как раз камин топится. Славный огонек! Это уж мистер Баззард обо мне позаботился. – И не думал, – сказал Баззард в дверях. – Да? Ну, значит, я сам о себе позаботился и даже этого не заметил, – сказал мистер Грюджиус. – Садитесь, пожалуйста, в мое кресло. Нет! Прошу вас. После того как вы наглотались там сырости, уж пожалуйста, в мое кресло. Эдвин сел в мягкое кресло сбоку от камина, и вскоре туман, который он принес на себе, и туман, который он вытряхнул из своего пальто и кашне, был поглощен пляшущим огнем. – Я так расселся, – улыбаясь, сказал Эдвин, – как будто в гости пришел. – Кстати, – воскликнул мистер Грюджиус, – простите, что я вас прервал, но я хочу сказать – будьте нашим гостем! Туман, может быть, рассеется через час-другой. Обед нам принесут из трактира – тут рядом, только через улицу перейти. Уж лучше мы вам здесь поднесем кайенского перца, чем вам нюхать его на улице. Прошу вас, пообедайте с нами. – Вы очень любезны, – проговорил Эдвин, с любопытством оглядывая контору, как будто ему вдруг показалась забавной мысль об этом импровизированном пикнике. – Ну что вы, – сказал мистер Грюджиус, – это с вашей стороны любезность – разделить со мной мою холостяцкую трапезу и пообедать чем Бог послал. И знаете, – добавил мистер Грюджиус, понизив голос и с искоркой в глазах, как бы радуясь осенившей его блестящей мысли, – я приглашу Баззарда. А не то он, пожалуй, обидится. Баззард! Баззард снова появился в дверях. – Пообедайте сегодня с мистером Друдом и со мной. – Если это приказание, то я, конечно, повинуюсь, сэр, – последовал мрачный ответ. – Вот человек! – вскричал мистер Грюджиус. – Вам не приказывают, вас приглашают. – Благодарю вас, сэр, – сказал Баззард. – В таком случае мне все равно, могу и пообедать. – Очень хорошо. Это, стало быть, улажено. И не будете ли вы так добры, – продолжал мистер Грюджиус, – зайти в «Фернивал» – это ведь только через дорогу – и сказать, чтобы они прислали кого-нибудь накрыть на стол. А на обед пусть пришлют миску самого горячего и крепкого бульона, потом самый лучший салат, какой у них есть, потом какое-нибудь солидное жаркое (скажем, баранью ногу), потом гуся, или индейку, или еще какую-нибудь фаршированную птичку, какая там у них значится в меню, – одним словом, что есть, то пусть все и присылают. Этот щедрый заказ мистер Грюджиус изложил в обычной своей манере – таким голосом, как будто читал опись имущества, или отвечал урок, или вообще произносил что-то вытверженное наизусть. Баззард, расставив круглый стол, отправился выполнять его распоряжения. – Мне было как-то неловко, – понизив голос, проговорил мистер Грюджиус, когда клерк вышел из комнаты, – возлагать на него обязанности фуражира или интенданта. Ему это могло не понравиться. – Он у вас, кажется, делает только то, что ему нравится, – сказал Эдвин. – Только то, что ему нравится? – повторил мистер Грюджиус. – Ах нет, что вы! Вы его, беднягу, совсем неправильно понимаете. Если б он делал только то, что ему нравится, он бы не оставался здесь. «Куда бы он делся, интересно», – подумал Эдвин, но только подумал, ибо мистер Грюджиус уже подошел к камину, устроился по другую его сторону, прислонясь лопатками к каминной доске и подобрав фалды, – и, видимо, готовился начать приятный разговор. – Даже не обладая даром пророчества, я не ошибусь, мне кажется, если предположу, что вы оказали мне честь своим посещением, собственно, для того, чтобы сказать, что вы отправляетесь туда, где, смею заверить, вас ждут, и спросить, не будет ли от меня поручений к моей очаровательной подопечной? А может быть, и для того, чтобы поторопить меня в моих приготовлениях? А, мистер Эдвин? – Да, я зашел к вам перед отъездом, сэр. Это… ну просто акт внимания с моей стороны. – Внимания! – сказал мистер Грюджиус. – А не нетерпения? – Нетерпения, сэр? Свои слова о нетерпении мистер Грюджиус произнес с выражением лукавства – о чем, глядя на него, вы ни за что бы не догадались, – и при этом привел себя в слишком близкое соприкосновение с огнем, словно хотел таким способом запечатлеть это выражение в своей внешности, подобно тому как с помощью нагрева наносят тонкие отпечатки на твердый металл. Но все его лукавство мгновенно испарилось, едва он увидел замкнутое лицо Эдвина и услышал его сдержанный голос; остался один ожог. Мистер Грюджиус выпрямился и потер припаленное место. – Я недавно сам там был, – сказал он, опуская фалды. – Поэтому я и взял на себя смелость утверждать, что вас там ждут. – Вот как, сэр! Да, я знаю, что Киска хочет меня видеть. – Вы держите там кошку? – спросил мистер Грюджиус. Эдвин, слегка покраснев, объяснил: – Я зову Розу Киской. – О! – сказал мистер Грюджиус и пригладил волосы. – Это очень мило. Эдвин вгляделся в его лицо, пытаясь понять, действительно ли мистер Грюджиус так уж осуждает подобное прозвище. Но он мог бы с таким же успехом искать какое-либо выражение на циферблате часов. – Это ласкательное имя, – снова пояснил Эдвин. – Угу, – сказал мистер Грюджиус и кивнул. Но так как интонация его представляла собой нечто среднее между полным одобрением и абсолютным порицанием, то смущение Эдвина только усилилось. – А не говорила ли КРоза… – начал Эдвин, пытаясь замять неловкость. – КРоза? – повторил мистер Грюджиус. – Я хотел сказать Киска, но передумал. Не говорила она вам о Ландлесах? – Нет, – сказал мистер Грюджиус. – Что такое Ландлесы? Имение? Вилла? Ферма? – Брат и сестра. Сестра учится в Женской Обители и очень подружилась с К… – КРозой, – подсказал мистер Грюджиус с совершенно неподвижным лицом. – Она изумительно красивая девушка, сэр, и я думал, что, может быть, вам ее описали или даже познакомили вас с нею? – Нет, – сказал мистер Грюджиус. – Ни того, ни другого. Но вот и Баззард. Баззард вернулся в сопровождении двух официантов – недвижимого и летучего, и втроем они нанесли столько тумана, что огонь в камине загудел с новой силой. Летучий официант, который всю посуду принес на собственных плечах, накрыл на стол с необыкновенной быстротой и ловкостью, а недвижимый официант, который ничего не принес, корил его за то, что он все делает не так. Затем летучий официант тщательно протер принесенные стаканы, а недвижимый официант пересмотрел их на свет. После чего летучий официант полетел через улицу за супом и прилетел обратно, затем снова полетел за салатом и снова прилетел обратно, потом полетел за жарким и птицей и опять прилетел обратно, а в промежутках еще совершал дополнительные полеты за разными обеденными принадлежностями, так как время от времени обнаруживалось, что недвижимый официант забыл их взять. Но с какой бы быстротой он ни рассекал воздух, по возвращении он получал упреки от недвижимого официанта за то, что нанес тумана, или за то, что запыхался. По окончании обеда, к каковому времени летучий официант почти уже испустил дух, недвижимый официант, с важностью перекинув сложенную скатерть через руку и строго (чтобы не сказать возмущенно) оглядев летучего официанта, расставлявшего на столе чистые стаканы, обратил к мистеру Грюджиусу прощальный взор, ясно говоривший: «Надеюсь, нам с вами понятно, что все вознаграждение принадлежит мне, а этому рабу не причитается ничего», – и удалился, толкая перед собой летучего официанта. Это была вполне законченная миниатюра, точно изображающая господ из Министерства Волокиты, или любое Главное Командование, или Правительство. Поучительная картинка, которую не мешало бы повесить в Национальной галерее. Туман был ближайшей причиной этой роскошной трапезы, и туман же послужил для нее наилучшей приправой. Когда вы слышали, как снаружи рассыльные чихают, хрипят и топают по гравию, чтобы согреться, это возбуждало аппетит не хуже аппетитных капель доктора Киченера. Когда вы, поеживаясь, торопливо приказывали злополучному летучему официанту закрыть дверь (раньше, чем он успевал ее открыть), это сообщало кушаньям пикантность, какой не придал бы им соус Гарвея. И заметим тут в скобках, что нога этого молодого человека, которую он употреблял для открывания и закрывания двери, по-видимому, была одарена особо тонким чувством осязания: она всегда вдвигалась в комнату первой, как некое щупальце, на несколько секунд предшествуя ему самому и несомому им подносу; и всегда удалялась последней, медля еще в дверях после того, как он и поднос уже исчезли, подобно ноге Макбета, которая неохотно влачится за ним со сцены, когда он идет убивать Дункана. Гостеприимный хозяин спустился в погреб и принес оттуда несколько бутылок с рубиновыми, солнечно-желтыми и золотыми напитками, которые некогда созрели в странах, где не бывает туманов, а потом долго лежали в темноте, погруженные в дремоту. Искрясь и кипя после столь длительного отдыха, они толкали изнутри в пробку, помогая штопору (как узники в тюрьме помогают мятежникам взламывать ворота), и, весело приплясывая, вырывались на волю. Если П. Б. Т. в тысяча семьсот сорок седьмом или в каком-либо другом году своего столетия пил подобные вина, он, без сомнения, Превесел Бывал Тоже. По внешности мистера Грюджиуса не было заметно, чтобы эти горячительные напитки оказали на него хоть какое-нибудь оживляющее действие – все равно как если бы они не были восприняты им внутрь, а просто вылиты на него в его табачно-нюхательном аспекте и потрачены зря. Лицо его сохраняло ту же деревянную неподвижность, да и манера держать себя ни капли не изменилась. Однако глаза на этом деревянном лице все время внимательно следили за Эдвином, и когда в конце обеда мистер Грюджиус жестом пригласил юношу снова сесть в мягкое кресло у камина и тот после слабых протестов с наслаждением в нем развалился, а сам мистер Грюджиус тоже повернул свой стул к камину и крепко провел рукой по волосам и по лицу, сквозь пальцы этой руки на Эдвина блеснул все тот же внимательный взгляд. – Баззард! – сказал мистер Грюджиус, внезапно поворачиваясь к своему помощнику. – Слушаю вас, сэр, – отвечал Баззард, впервые за весь обед отверзая уста, ибо до тех пор он только весьма деловито, но в полном молчании расправлялся с кушаниями и напитками. – Пью за вас, Баззард! Мистер Эдвин, выпьем за успехи мистера Баззарда!