– За успехи мистера Баззарда! – откликнулся Эдвин, внешне проявляя ни на чем не основанный энтузиазм, а про себя добавив: «В чем только, не знаю!» – И дай Бог, – продолжал мистер Грюджиус, – я не имею права говорить более ясно – но дай Бог! – мое красноречие столь ограниченно, что я и не сумел бы это толком выразить – но дай Бог! – тут надо бы употребить образное выражение, но у меня ведь начисто отсутствует фантазия – дай Бог! – тернии забот – это предел образности, на какую я способен, – дай Бог, чтобы мистеру Баззарду удалось наконец изъять эти тернии из своего состава! Мистер Баззард, с хмурой усмешкой глядя в огонь, запустил пальцы в свои спутанные лохмы, как будто тернии забот находились именно там, потом за жилет, словно надеялся их выловить оттуда, и, наконец, в карманы, как бы рассчитывая, что тут-то уж они ему непременно попадутся. Эдвин пристально следил за каждым его движением, словно ожидая появления на свет пресловутых терний, но тернии так и не появились, и мистер Баззард ограничился тем, что произнес: – Слушаю вас, сэр, и благодарю вас. – Я хотел, – доверительно прошептал мистер Грюджиус на ухо Эдвину, одной рукой заслоняя рот, а другой позвякивая стаканом об стол, – я хотел выпить за здоровье моей подопечной. Но решил, что сперва надо выпить за Баззарда. А то как бы он не обиделся. Свои слова он сопровождал таинственным подмигиванием, – то есть это мимическое усилие можно было бы назвать подмигиванием, если бы мистер Грюджиус был способен произвести его несколько побыстрее. Эдвин тоже подмигнул в ответ, хотя и не понимал ни в малейшей степени, что все это значит. – А теперь, – сказал мистер Грюджиус, – этот бокал я посвящаю прелестной и очаровательной мисс Розе. Баззард, за здоровье прелестной и очаровательной мисс Розы! – Слушаю вас, сэр, – сказал Баззард, – и присоединяюсь. – И я тоже! – воскликнул Эдвин. – Знаете, – сказал вдруг мистер Грюджиус, прерывая молчание, которое водворилось вслед за произнесенным тостом, хотя почему, собственно, всегда наступают эти затишья в беседе после того, как мы выполнили какой-нибудь общественный ритуал, сам по себе вовсе не призывающий к самоуглублению и не порождающий упадка духа, этого, наверно, никто не сумел бы объяснить, – знаете, я, конечно, в высшей степени Угловатый Человек, но мне все же представляется (если я имею право так выразиться, ибо я ведь совершенно лишен воображения), что сегодня и я мог бы нарисовать вам портрет истинного влюбленного. – Послушаем вас, сэр, – сказал Баззард, – и посмотрим ваш портрет. – Мистер Эдвин поправит меня, если я в чем-либо ошибусь, – продолжал мистер Грюджиус, – и добавит кое-какие черточки из жизни. А я, без сомнения, ошибусь во многом, и потребуется добавить немало черточек из жизни, потому что я родился щепкой и никогда не знавал нежных чувств и не пробуждал их в ком-либо. Ну так вот! Мне представляется, что все сознание истинного влюбленного проникнуто мыслью о предмете его любви. Мне представляется, что ее милое имя драгоценно для него, что он не может слышать или произносить его без волнения, что оно для него святыня. И если он называет ее каким-нибудь шутливым прозвищем, особым ласкательным именем, то никому, кроме нее, оно неизвестно, оно не для посторонних ушей. В самом деле, если это нежное имя, которым он имеет несравненное счастье называть ее наедине в минуты свидания, если это имя он станет произносить перед всеми, разве это не будет свидетельством равнодушия с его стороны, холодности, бесчувственности, почти измены? Удивительное зрелище представлял собой в эту минуту мистер Грюджиус! Он сидел прямой как палка, положив руки на колени, и без передышки, ровным голосом, отчеканивал фразы – так приютский мальчик с очень хорошей памятью отвечает катехизис, – причем на лице его не отражалось решительно никаких, соответственных содержанию речи, эмоций, только кончик носа изредка подергивался, словно он у него чесался. – Мой портрет истинного влюбленного, – продолжал мистер Грюджиус, – изображает его (вы поправите меня в случае надобности, мистер Эдвин) – изображает его всегда полным нетерпения, всегда жаждущим быть со своей любимой или по крайней мере недалеко от нее; удовольствия, которые он может получить в обществе других людей, его не прельщают, он неустанно стремится к предмету своих нежных чувств. Если бы я сказал, что он стремится к ней, как птица к своему гнезду, я бы, конечно, был только смешон, ибо это значило бы, что я вторгаюсь в область Поэзии, а я настолько чужд всякой Поэзии, что никогда и на десять тысяч миль не приближался к ее границам. Вдобавок я совершенно незнаком с обычаями птиц, кроме птиц Степл-Инна, вьющих свои гнезда по краям крыш или в водосточных и печных трубах и прочих местах, не предназначенных для того благодетельной рукой Природы. Так что будем считать, что это сравнение с птицею и гнездом не было мною упомянуто. Я только хотел показать, что истинный влюбленный, как я его себе представляю, не имеет отдельного существования от предмета своих нежных чувств, что он живет одновременно двойной и половинной жизнью. И если мне не удалось с достаточной ясностью выразить свою мысль, то, стало быть, либо я по недостатку красноречия не умею сказать то, что думаю, либо я, в силу отсутствия мыслей, не думаю того, что говорю. Однако последнее, по глубокому моему убеждению, неверно. Эдвин то краснел, то бледнел, по мере того как выявлялись отдельные черты этого портрета. Теперь он сидел, глядя в огонь и прикусив губы. – Рассуждения Угловатого Человека, – заговорил вновь мистер Грюджиус тем же деревянным голосом и сохраняя ту же деревянную позу, – на такую, как бы сказать, сферическую тему неизбежно будут содержать ошибки. Но я все же думаю (предоставляя опять-таки мистеру Эдвину меня поправить), что у истинного влюбленного по отношению к предмету его нежных чувств не может быть ни хладнокровия, ни усталости, ни равнодушия, ни сомнений; что ему чуждо то состояние духа, которое лишь наполовину огонь, а наполовину дым. Скажите: верен ли хоть сколько-нибудь мой портрет? Окончание речи мистера Грюджиуса носило столь же обрывистый характер, как ее начало и продолжение; метнув свой вопрос в Эдвина, он неожиданно замолчал, хотя слушателю могло показаться, что он едва дошел до середины. – Я бы сказал, сэр, – запинаясь, начал Эдвин, – раз уж вы адресуете этот вопрос мне… – Да, – сказал мистер Грюджиус, – я адресую его вам, как лицу компетентному. – В таком случае, сэр, – смущенно продолжал Эдвин, – я бы сказал, что картина, нарисованная вами, более или менее верна. Мне только кажется, что вы очень уж сурово судите несчастного влюбленного. – Весьма вероятно, – согласился мистер Грюджиус. – Весьма вероятно. Я очень суровый человек. – У него, может быть, нет желания, – сказал Эдвин, – выказывать перед другими свои чувства. А может быть, у него нет… Тут Эдвин умолк, не зная, как кончить фразу, и молчал так долго, что мистер Грюджиус еще во сто крат усилил его затруднение, внезапно заявив: – Совершенно верно. Может быть, у него нет. После этого наступило общее молчание, причем молчание мистера Баззарда объяснялось тем, что он спал. – Его ответственность тем не менее очень велика, – проговорил наконец мистер Грюджиус, глядя в огонь. Эдвин кивнул, тоже глядя в огонь. – Он должен быть уверен, что никого не обманывает, – сказал мистер Грюджиус, – ни себя, ни других. Эдвин снова прикусил губу и продолжал молча смотреть в огонь. – Он не смеет делать игрушку из бесценного сокровища. Горе ему, если он это сделает! Пусть он хорошенько это поймет, – сказал мистер Грюджиус. Он выговорил все это без малейшего выражения – так помянутый выше приютский мальчишка мог бы отбарабанить два-три стиха из Книги Притчей Соломоновых[10], – но было что-то почти мечтательное в его манере (во всяком случае, для столь практического человека), когда вслед за тем он погрозил пальцем пылающим в камине углям и снова умолк. Но ненадолго. Все еще сидя на своем стуле, прямой как палка, он вдруг хлопнул себя по коленям, словно внезапно оживший деревянный болванчик, и сказал: – Надо прикончить эту бутылку, мистер Эдвин. Позвольте, я вам налью. Налью также Баззарду, хоть он и спит. А то он, пожалуй, обидится. Он налил им обоим, потом себе, осушил свой стакан и поставил его на стол донышком кверху, как будто прикрыл только что пойманную муху. – А теперь, мистер Эдвин, – продолжал он, обтирая губы и пальцы носовым платком, – займемся делами. Недавно я послал вам заверенную копию завещания, оставленного отцом мисс Розы. Содержание его и раньше было вам известно, но я считал необходимым вручить вам копию – таков деловой порядок. Я бы послал ее мистеру Джасперу, но мисс Роза пожелала, чтобы копия была направлена непосредственно вам. Вы ее получили? – Да, сэр. Все правильно. – Вам следовало уведомить меня о получении, – сказал мистер Грюджиус, – дела, знаете ли, всегда и везде дела. А вы этого не сделали. – Я сегодня хотел вам сказать, сэр. Еще когда только вошел. – Это не деловое уведомление, – возразил мистер Грюджиус. – Ну да уж ладно, сойдет и так. Но вы, вероятно, заметили в этом документе краткое упоминание о том, что завещателем было устно возложено на меня еще одно поручение, которое мне представляется выполнить, когда я сочту это наиболее удобным? – Да, сэр. – Мистер Эдвин, только что, когда я глядел в огонь, мне пришло в голову, что сейчас для этого самый подходящий момент. Поэтому я прошу вас уделить мне минутку внимания. Он вытащил из кармана связку ключей, выбрал, поднеся ее к свету, нужный ключ, затем со свечой в руке подошел к бюро или секретеру, отпер его, нажал пружинку потайного ящичка и достал оттуда маленький футляр, в каких ювелиры обычно держат кольца; судя по размеру, он был предназначен для одного кольца. Зажав футляр в руке, мистер Грюджиус вернулся на свое место. Рука его слегка дрожала, когда он затем поднял футляр и показал его Эдвину. – Мистер Эдвин, это кольцо с розеткой из бриллиантов и рубинов, изящно оправленных в золото, принадлежало матери мисс Розы. Его в моем присутствии сняли с ее мертвого пальца, и не дай мне Бог еще когда-нибудь увидеть такое горе, такое отчаяние, какое я видел в тот раз! Я очень суровый человек, но для этого я недостаточно суров. Посмотрите, как ярко сияют эти камни! – Он открыл футляр. – А ведь глаза, которые сияли еще ярче, которые столько раз с гордостью и радостью любовались этим кольцом, давно уже истлели в могиле! Будь у меня хоть капля воображения (чего у меня нет, как вам известно), я бы сказал, что в долговечной красоте этих камней есть что-то жестокое. Он снова закрыл футляр. – Это кольцо было подарено молодой женщине ее супругом в тот день, когда они впервые поклялись друг другу в верности. А она погибла так рано, в самом начале своей прекрасной и счастливой жизни! Он снял это кольцо с ее безжизненной руки, и он же, чувствуя приближение смерти, передал его мне. А поручение, возложенное им на меня, состояло в следующем: когда вы и мисс Роза станете взрослыми мужчиной и женщиной и ваша помолвка, счастливо протекая, будет близиться к завершению, я должен вручить это кольцо вам, чтобы вы надели его ей на палец. Если же события развернутся иначе, оно останется у меня. Пристально глядя в глаза Эдвину, мистер Грюджиус подал ему футляр. Смущение выражалось на лице юноши, и нерешительность была в движении его руки, протянутой навстречу. – Когда вы наденете кольцо ей на палец, – сказал мистер Грюджиус, – этим вы торжественно подтвердите свою клятву в верности живым и умершим. Вы теперь едете к ней, чтобы сделать последние, окончательные, приготовления к свадьбе. Возьмите кольцо с собой. Юноша взял футляр и спрятал его у себя на груди. – Если у вас с ней хоть что-нибудь не ладится, если хоть что-нибудь не совсем в порядке, если вы чувствуете в глубине души, что вы предпринимаете этот шаг не из самых высоких побуждений, а просто потому, что вы привыкли к мысли о таком устройстве своего будущего, в таком случае, – сказал мистер Грюджиус, – я еще раз заклинаю вас от имени живых и умерших – верните мне кольцо! Тут Баззард вдруг очнулся, разбуженный собственным храпом, и устремил осоловелый взгляд в пространство, как бы бросая вызов всякому, кто посмеет обвинить его в том, что он спал. – Баззард! – сказал мистер Грюджиус еще более жестким голосом, чем всегда. – Слушаю вас, сэр, – отозвался Баззард. – Я все время вас слушал. – Выполняя возложенное на меня поручение, я передал мистеру Эдвину Друду кольцо с бриллиантами и рубинами. Видите? Эдвин снова достал и открыл футляр, и Баззард заглянул в него. – Вижу и слышу, сэр, – сказал Баззард, – и могу засвидетельствовать, что кольцо было передано. Эдвин, обуреваемый теперь, по-видимому, единственным желанием поскорее уйти и остаться наедине с самим собой, пробормотал что-то насчет позднего времени и необходимости еще кое с кем встретиться и стал одеваться. Туман еще не рассеялся (о чем было доложено летучим официантом, только что вернувшимся из очередного полета – на этот раз за кофе), но Эдвин решительно устремился в густую мглу; а вскоре за ним последовал и Баззард. Оставшись в одиночестве, мистер Грюджиус еще добрый час медленно и бесшумно прохаживался по комнате. Казалось, его одолевала тревога, и вид у него был удрученный. – Надеюсь, я поступил правильно, – проговорил он наконец. – Надо же, чтобы он понял. Трудно мне было расстаться с кольцом, но все равно его очень скоро пришлось бы отдать. Он со вздохом задвинул опустевший ящичек, запер секретер и вернулся к своему одинокому очагу. – Ее кольцо, – продолжал он. – Вернется ли оно ко мне? Что-то я сегодня ни о чем другом не могу думать. Но это понятно. Оно так долго было у меня, и я так им дорожил! Хотел бы я знать… Да! Любопытно!.. Любопытство, равно как и тревога, видимо, его не покидало; хоть он и перебил себя на половине фразы и опять прошелся по комнате, но когда он снова сел в кресло, мысли его потекли по прежнему руслу. – Хотел бы я знать… Тысячу раз я уже задавал себе этот вопрос. А зачем? Жалкий глупец! Какое это теперь имеет значение? Хотел бы я знать, почему именно мне поручил он ее осиротевшее дитя? Не потому ли, что догадывался… Бог мой, до чего она теперь стала похожа на мать! Подозревал ли он когда-нибудь, что та, чье сердце он завоевал с первой встречи, давно уже была любима другим – любима молча, безнадежно, на расстоянии? Догадывался ли он хоть в малейшей степени, кто этот другой?.. Не знаю, удастся ли мне сегодня заснуть… Во всяком случае, закутаюсь с головой в одеяло, чтобы ничего не видеть и не слышать, и попытаюсь. Мистер Грюджиус перешел через площадку в свою сырую и холодную спальню и вскоре уже был готов ко сну. На миг он остановился, уловив среди колеблющихся теней отражение своего лица в мутном зеркале, и выше поднял свечу. – Да уж кому придет в голову вообразить тебя в такой роли! – воскликнул он. – Эх! Что уж тут! Ложись-ка лучше, бедняга, и полно бредить! С этими словами он погасил свет, натянул на себя одеяло и, еще раз вздохнув, закрыл глаза. И однако, если поискать, то в душе каждого человека, хотя бы и вовсе не подходящего для такой роли, найдутся неисследованные романтические уголки, так что можно с большой долей вероятия предполагать, что даже сухменный и трутоподобный П. Б. Т. Порой Бредил Тоже в былые дни где-то около тысяча семьсот сорок седьмого года. Глава XII Ночь с Дёрдлсом