– Не думаешь ли ты, мамочка, – сказал однажды младший каноник своей матери, когда она сидела с вязаньем в его маленькой библиотечной комнате, – не думаешь ли ты, что ты слишком уж строга к мистеру Невилу? – Нет, Септ, не думаю, – возразила старая дама. – Давай обсудим это, мамочка. – Пожалуйста, Септ. Не возражаю. Кажется, я никогда не отказывалась что-либо обсудить. – При этом ленты на ее чепчике так затряслись, как будто про себя она прибавила: «И хотела бы я посмотреть, какое обсуждение заставит меня изменить мои взгляды!» – Хорошо, мамочка, – согласился ее миролюбивый сын. – Конечно, что может быть лучше, чем обсудить вопрос со всех сторон, беспристрастно, с открытой душой! – Да, милый, – коротко ответствовала старая дама, всем своим видом показывая, что ее собственная душа заперта наглухо. – Ну вот! В тот злополучный вечер мистер Невил, конечно, вел себя очень дурно, – но ведь это было под влиянием гнева! – И глинтвейна, – добавила старая дама. – Верно. Не спорю. Но мне кажется, оба молодых человека были примерно в одинаковом состоянии. – А мне не кажется, – отпарировала старая дама. – Да почему же, мамочка?.. – Не кажется, вот и все, – твердо заявила старая дама. – Но я, конечно, не отказываюсь это обсудить. – Милая мамочка, как же мы будем это обсуждать, если ты сразу занимаешь такую непримиримую позицию? – А уж за это ты вини мистера Невила, а не меня, – строго и с достоинством пояснила старая дама. – Мамочка! Да почему же мистера Невила?.. – Потому, – сказала миссис Криспаркл, возвращаясь к исходной точке, – потому что он вернулся домой пьяный и тем опозорил наш дом и выказал неуважение к нашей семье. – Это все верно, мамочка. Он сам очень этим огорчен и глубоко раскаивается. – Если б не мистер Джаспер, не его деликатность и заботливость, – он ведь сам подошел ко мне на другой день в церкви сейчас же после службы, не успев даже снять стихарь, и спросил, не напугалась ли я ночью, не был ли грубо потревожен мой сон, – я бы, пожалуй, так и не узнала об этом прискорбном происшествии! – Признаться, мамочка, мне очень хотелось все это от тебя скрыть. Но тогда я еще не решил. Я стал искать Джаспера, чтобы поговорить, посоветоваться – не лучше ли нам с ним общими усилиями потушить эту историю в самом зародыше, – и вдруг вижу, он разговаривает с тобой. Так что было уже поздно. – Да, уж конечно, поздно, Септ. Бедный мистер Джаспер, на нем прямо лица не было – после всего, что ему пришлось пережить за эту ночь. – Мамочка, если я хотел скрыть от тебя, так ведь это ради твоего спокойствия, чтобы ты не волновалась и не тревожилась, и ради блага обоих молодых людей – чтобы избавить их от неприятностей. Я только старался наилучшим образом выполнить свой долг – в меру моего разумения. Старая дама тотчас отложила вязанье и, перейдя через комнату, поцеловала сына. – Я знаю, Септ, дорогой мой, – сказала она. – Как бы там ни было, а теперь уж об этом говорит весь город, – продолжал, потирая ухо, мистер Криспаркл после того, как его мать снова села и принялась за вязанье, – и я бессилен. – А я тогда же сказала, Септ, – отвечала старая дама, – что я плохого мнения о мистере Невиле. И сейчас скажу: я о нем плохого мнения. Я тогда же сказала и сейчас скажу: я надеюсь, что он исправится, но я в это не верю. – И ленты на чепчике миссис Криспаркл опять пришли в сотрясение. – Мне очень грустно это слышать, мамочка… – Мне очень грустно это говорить, милый, – перебила старая дама, энергично двигая спицами, – но ничего не могу поделать. – …потому что, – продолжал младший каноник, – нельзя отрицать, что мистер Невил очень прилежен и внимателен, и делает большие успехи, и – как мне кажется – очень привязан ко мне. – Последнее вовсе не его заслуга, – быстро вмешалась старая дама. – А если он говорит, что это его заслуга, так тем хуже: значит, он хвастун. – Мамочка, да он же никогда этого не говорил!.. – Может, и не говорил, – отвечала старая дама. – Но это ничего не меняет. В ласковом взгляде мистера Криспаркла, обращенном на его милую фарфоровую пастушку, быстро шевелящую спицами, не было и следа раздражения; скорее в нем читалось не лишенное юмора сознание, что с такими очаровательными фарфоровыми существами бесполезно спорить. – Кроме того, Септ, ты спроси себя: чем он был бы без своей сестры? Ты отлично знаешь, какое она имеет на него влияние; ты знаешь, какие у нее способности; ты знаешь, что все, что он учит для тебя, они учат вместе. Вычти из своих похвал то, что приходится на ее долю, и скажи, что тогда останется ему? При этих словах мистер Криспаркл впал в задумчивость – и перед ним начали всплывать воспоминания. Он вспомнил о том, как часто видел брата и сестру в оживленной беседе над каким-нибудь из его старых учебников – то студеным утром, когда он по заиндевелой траве направлялся к клойстергэмской плотине для обычного своего бодрящего купанья; то под вечер, когда он подставлял лицо закатному ветру, взобравшись на свой любимый наблюдательный пункт – высящийся над дорогой край монастырских развалин, а две маленькие фигурки проходили внизу вдоль реки, в которой уже отражались огни города, отчего еще темнее и печальней казались одетые сумраком берега. Он вспомнил о том, как понял мало-помалу, что, обучая одного, он, в сущности, обучает двоих, и невольно – почти незаметно для самого себя – стал приспосабливать свои разъяснения для обоих жаждущих умов: того, с которым находился в ежедневном общении, и того, с которым соприкасался только через посредство первого. Он вспомнил о слухах, доходивших до него из Женской Обители, – о том, что Елена, к которой он вначале отнесся с таким недоверием за ее гордость и властность, совершенно покорилась маленькой фее (как он называл невесту Эдвина) и учится у нее всему, что та знает. Он думал об этой странной и трогательной дружбе между двумя существами, внешне столь несхожими. А больше всего он думал – и удивлялся, – как это вышло, что все это началось какой-нибудь месяц назад, а уже стало неотъемлемой частью его жизни? Всякий раз, как достопочтенный Септимус впадал в задумчивость, мать его видела в том верный признак, что ему необходимо подкрепиться. Так и на сей раз миловидная старая дама тотчас поспешила в столовую к буфету, дабы извлечь из него требуемое подкрепленье в виде стаканчика констанции[7] и домашних сухариков. Это был удивительный буфет, достойный Клойстергэма и Дома младшего каноника. Со стены над ним взирал на вас портрет Генделя[8] в завитом парике, с многозначительной улыбкой на устах и с вдохновенным взором, как бы говорившими, что уж ему-то хорошо известно содержимое этого буфета и он сумеет все заключенные в нем гармонии сочетать в одну великолепную фугу. Это был не какой-нибудь заурядный буфет с простецкими створками на петлях, которые, распахнувшись, открывают все сразу, без всякой постепенности. Нет, в этом замечательном буфете замочек находился на самой середине – там, где смыкались по горизонтали две раздвижные дверцы. Для того чтобы проникнуть в верхнее отделение, надо было верхнюю дверцу сдвинуть вниз (облекая, таким образом, нижнее отделение в двойную тайну), и тогда вашим глазам представали глубокие полки и на них горшочки с пикулями, банки с вареньем, жестяные коробочки, ящички с пряностями и белые с синим экзотического вида сосуды – ароматные вместилища имбиря и маринованных тамариндов. На животе у каждого из этих благодушных обитателей буфета было написано его имя. Пикули, все в ярко-коричневых застегнутых доверху двубортных сюртуках, а в нижней своей части облеченные в более скромные желтоватые или темно-серые тона, осанисто отрекомендовывались печатными буквами как «Грецкий орех», «Корнишоны», «Капуста», «Головки лука», «Цветная капуста», «Смесь» и прочие члены этой знатной фамилии. Варенье, более женственное по природе, о чем свидетельствовали украшавшие его папильотки, каллиграфическим женским почерком, как бы нежным голоском, сообщало свои разнообразные имена: «Малина», «Крыжовник», «Абрикосы», «Сливы», «Тёрен», «Яблоки» и «Персики». Если задернуть занавес за этими очаровательницами и сдвинуть вверх нижнюю дверцу, обнаруживались апельсины в сопровождении солидных размеров лакированной сахарницы, долженствующей смягчить их кислоту, если бы они оказались незрелыми. Далее следовала придворная свита этих царственных особ – домашнее печенье, солидный ломоть кекса с изюмом и стройные, удлиненной формы, бисквиты, так называемые «дамские пальчики», кои надлежало целовать, предварительно окунув их в сладкое вино. В самом низу, под массивным свинцовым сводом, хранились вина и различные настойки; отсюда исходил вкрадчивый шепоток: «Апельсиновая», «Лимонная», «Миндальная», «Тминная». В заключение надо сказать, что этот редкостный буфет – всем буфетам буфет, король среди буфетов – имел еще одну примечательную особенность: год за годом реяли вокруг него гудящие отголоски органа и соборных колоколов; он был пронизан ими; и эти музыкальные пчелы сумели, должно быть, извлечь своего рода духовный мед из всего, что в нем хранилось; ибо давно уже было замечено, что если кому-нибудь случалось нырнуть в этот буфет (погружая в него голову, плечи и локти, как того требовала глубина полок), то выныривал он на свет божий всегда с необыкновенно сладким лицом, словно с ним совершилось некое сахарное преображение. Достопочтенный Септимус с готовностью отдавал себя на жертву не только этому великолепному буфету, но и пропитанному острыми запахами лекарственному шкафчику – вместилищу целебных трав, в котором также хозяйничала фарфоровая пастушка. Каких только изумительных настоев – из генцианы, мяты, шалфея, петрушки, тимьяна, руты и розмарина – не поглощал его мужественный желудок! В какие только чудодейственные компрессы, переслоенные сухими листьями, не укутывал он свое румяное и улыбчивое лицо, когда у его матери появлялось малейшее подозрение в том, что он страдает зубной болью! Каких только ботанических мушек не налепливал он себе на щеку или на лоб, когда милая старушка прозревала там почти недоступный глазу прыщик! В эту траволекарственную темницу, расположенную на верхней площадке лестницы, – тесный чуланчик с низким потолком и выбеленными стенами, где пучки сухих листьев свисали с ржавых гвоздей или лежали, рассыпанные, на полках, в соседстве с объемистыми бутылями, – сюда влекли достопочтенного Септимуса, как пресловутого агнца, столь давно уже и столь неукоснительно ведомого на заклание, и здесь он, в отличие от помянутого агнца, никому не докучал, кроме самого себя. А он даже и не считал это докукой – наоборот, радовался от души, видя, что его хлопотунья мать счастлива и довольна, и безропотно глотал все, что ему давали, только напоследок, чтобы изгнать неприятный вкус, окунал лицо и руки в большую вазу с сухими розовыми лепестками и еще в другую вазу с сухой лавандой, а затем уходил, не опасаясь дурных последствий от проглоченных снадобий, ибо столь же твердо верил в очистительную силу клойстергэмской плотины и собственного здорового духа, сколь мало верила леди Макбет в таковые же свойства всех вод земных. На сей раз младший каноник с величайшим благодушием выпил поднесенный ему стаканчик констанции и, подкрепившись таким образом, к удовольствию матери, обратился к очередным своим занятиям. Их неуклонный и размеренный по часам кругооборот привел его в положенное время в собор для совершения вечерней службы, а затем на обычную прогулку в сумерках. Так как в соборе было очень холодно, мистер Криспаркл сразу пустился рысцой, и этот бодрый бег кончился не менее бодрой атакой на излюбленный им пригорок возле монастырских развалин, который он взял с ходу, ни разу не остановившись, чтобы перевести дух. Блестяще совершив это восхождение, без малейших признаков одышки, он остановился на вершине, глядя на раскинувшуюся внизу реку. Клойстергэм расположен так недалеко от моря, что река здесь часто выбрасывает на берег морские водоросли. Последним приливом их нагнало еще больше обычного, и это, а также бурление воды, крики и плеск крыл беспокойно мечущихся вверх и вниз чаек и багровое зарево, на фоне которого черными казались коричневые паруса уходящих к морю баржей, – все это предвещало штормовую ночь. Мистер Криспаркл занят был размышлениями о контрасте между растревоженным, шумным морем и тихой гаванью в Доме младшего каноника, как вдруг заметил внизу у реки Невила и Елену. Весь день эти двое не шли у него из ума, и теперь, увидев их, он тотчас начал спускаться. Спуск был крутой, а в неясном вечернем свете даже и опасный для всякого, кроме испытанных альпинистов. Но младший каноник никому по этой части не уступал и очутился внизу раньше, чем другой успел бы сойти до полугоры. – Неважная погода, мисс Ландлес! Вы не боитесь, что тут слишком уж холодно и ветрено для прогулок? По крайней мере, после заката солнца и когда ветер дует с моря. Елена ответила, что нет, она этого не боится. Они с братом любят здесь гулять. Тут так уединенно. – Да, очень уединенно, – согласился мистер Криспаркл и пошел рядом с ними, решив воспользоваться удобным случаем. – Как раз такое местечко, где можно поговорить, не опасаясь, что тебе помешают. А я давно уже хочу поговорить с вами обоими. Мистер Невил, вы ведь рассказываете сестре обо всем, что у нас с вами происходит? – Обо всем, сэр. – Стало быть, – сказал мистер Криспаркл, – ваша сестра знает, что я уже не раз советовал вам принести извинения за это прискорбное происшествие, случившееся в первый вечер после вашего приезда? Говоря, он смотрел на сестру, а не на брата, и она ответила: – Да. – Я называю его прискорбным, мисс Ландлес, в первую очередь потому, что оно породило некоторое предубеждение против Невила. Создалось мнение, будто он чересчур уж горяч и вспыльчив и не умеет обуздывать свои порывы. И поэтому его избегают. – Да, это, по-видимому, так, – отвечала Елена, глядя на брата с состраданием и вместе с гордостью, как бы выражая этим взглядом свое глубокое убеждение в том, что люди к нему несправедливы. – Такое мнение о нем существует. Я в этом не сомневаюсь, раз вы так говорите. А кроме того, ваши слова подтверждаются всякими намеками и вскользь брошенными замечаниями, которые я каждый день слышу. – Так вот, – мягко, но твердо продолжал мистер Криспаркл, – разве это не прискорбно и разве это не следовало бы исправить? Мистер Невил недавно в Клойстергэме и со временем, я уверен, покажет себя в ином свете и опровергнет это ошибочное мнение. Но насколько разумнее было бы сразу что-то сделать, а не полагаться на неопределенное будущее! К тому же это не только разумно, это правильно. Ибо не подлежит сомнению, что Невил поступил дурно. – Его вызвали на это, – поправила Елена. – Он был нападающей стороной, – в свою очередь поправил мистер Криспаркл. Некоторое время они шли молча. Потом Елена подняла глаза к младшему канонику и сказала почти с укором: – Мистер Криспаркл, неужели вы считаете, что Невил должен вымаливать прощение у молодого Друда или у мистера Джаспера, который каждый день на него клевещет? Вы не можете так думать. Вы сами так бы не сделали, будь вы на его месте. – Елена, я уже говорил мистеру Криспарклу, – сказал Невил с почтительным взглядом в сторону своего наставника, – что, если бы я мог искренне, от всего сердца попросить прощения, я бы это сделал. Но этого я не могу, а притворяться не хочу. Однако ты, Елена, тоже не права. Ведь, предлагая мистеру Криспарклу поставить себя на мое место, ты как будто допускаешь мысль, что он способен был сделать то, что я сделал. – Прошу у него прощения, – сказала Елена. – Вот видите, – вмешался мистер Криспаркл, не упуская случая обратить собственные слова Невила в свою пользу, хотя и очень деликатно и осторожно, – вот видите, вы сами оба невольно признаете, что Невил был не прав. Так почему же не пойти дальше и не признать это перед тем, кого он оскорбил? – Разве нет разницы, – спросила Елена уже с дрожью в голосе, – между покорностью благородному и великодушному человеку и такой же покорностью человеку мелочному и низкому? Раньше, чем почтенный каноник собрался оспорить это тонкое различие, заговорил Невил: – Елена, помоги мне оправдаться перед мистером Криспарклом. Помоги мне убедить его, что я не могу первый пойти на уступки, не кривя душой и не лицемеря. Для этого нужно, чтобы моя природа изменилась, а она не изменилась. Я вспоминаю о том, как жестоко меня оскорбили и как постарались еще углубить это нестерпимое оскорбление, и меня охватывает злоба. Если уж говорить начистоту, так я и сейчас злюсь, не меньше, чем тогда. – Невил, – с твердостью сказал младший каноник, – вы опять повторяете этот жест, который мне так неприятен. – Простите, сэр, это у меня невольно. Я ведь признался, что и сейчас зол. – А я признаюсь, – сказал мистер Криспаркл, – что не того ожидал от вас. – Мне очень жаль огорчать вас, сэр, но еще хуже было бы вас обманывать. А это был бы грубый обман, если бы я притворился, будто вы смягчили меня в этом отношении. Может быть, со временем вы и этого добьетесь от трудного ученика, чье неблагоприятное прошлое вам известно; ваше влияние поистине могуче. Но это время еще не пришло, хоть и я боролся с собой. Ведь это так, Елена, скажи? И она, чьи темные глаза не отрывались от лица мистера Криспаркла, сказала – ему, а не брату: – Да, это так. После минуты молчания, во время которого она на едва уловимый вопросительный взгляд брата ответила таким же едва уловимым кивком головы, Невил продолжал: – Я до сих пор не решался сказать вам одну вещь, сэр, которую не должен был от вас утаивать. Надо было сразу признаться, как только вы впервые заговорили о примирении. Но мне это было нелегко, меня удерживал страх показаться смешным; этот страх был силен во мне, и, если бы не моя сестра, я бы, наверно, и сейчас не решился заговорить. Мистер Криспаркл, я люблю мисс Буттон, люблю ее так горячо, что не могу вынести, когда с ней обращаются небрежно и свысока. И если бы даже я не чувствовал ненависти к Друду за то, что он оскорбил меня, я бы все равно ненавидел его за то, что он оскорбляет ее. Мистер Криспаркл в крайнем изумлении посмотрел на Елену и прочитал на ее выразительном лице подтверждение слов брата – и мольбу о помощи. – Молодая девица, о которой идет речь, – сказал он строго, – как вам отлично известно, мистер Невил, в ближайшее время выходит замуж. Поэтому ваши чувства к ней – если они имеют тот особый характер, на который вы намекаете, – по меньшей мере неуместны. А уж выступать в роли защитника этой молодой леди против избранного ею супруга – это с вашей стороны просто дерзость. Да вы и видели-то их всего один раз. Эта молодая девица стала подругой вашей сестры; и я удивляюсь, что ваша сестра, хотя бы в интересах своей подруги, не постаралась удержать вас от этого нелепого и предосудительного увлечения. – Она старалась, сэр, но безуспешно. Вы говорите – супруг, а мне это все равно; я знаю только, что он не способен на такую любовь, какую мне внушило это прекрасное юное создание, с которым он обращается как с куклой. Он ее не любит, и он ее недостоин. Отдать ее такому человеку – значит погубить ее. А я люблю ее, а его презираю и ненавижу! – Эти слова он выкрикнул с таким раскрасневшимся лицом, с таким яростным жестом, что сестра быстро подошла к нему и, схватив за руку, укоризненно воскликнула: