– Далее. «Завещание». Так. – Мистер Грюджиус зачеркнул карандашом слово «Свадьба» и достал из кармана сложенную вчетверо бумагу. – Видите ли, дорогая, хотя я уже ранее ознакомил вас с завещанием вашего отца, я считаю, что теперь вам следует иметь на руках заверенную копию. И равным образом, хотя мистеру Эдвину известно это завещание, я намерен вручить заверенную копию мистеру Джасперу. – А не самому Эдди? – спросила Роза, быстро вскинув глаза на мистера Грюджиуса. – Нельзя ли отдать прямо ему? – Можно и прямо мистеру Эдвину, если вы этого хотите. Я только думал, что мистер Джаспер, как его опекун… – Да, я этого хочу, – поспешно и горячо перебила его Роза. – Мне неприятно, что мистер Джаспер как будто становится между нами. – Ну что ж, – сказал мистер Грюджиус, – вероятно, для вас естественно не желать посредников между вами и вашим юным супругом. Заметьте, я сказал «вероятно». Ибо сам я в высшей степени не естественный человек и ничего в этом не понимаю. Роза посмотрела на него с некоторым удивлением. – Я хочу сказать, – пояснил он, – что мне незнакомы чувства юности. Я был единственным отпрыском пожилых родителей, и мне кажется иногда, что я и родился-то пожилым. Отнюдь не желая строить каламбуры на прелестной фамилии, которую вы вскоре перестанете носить, я позволю себе заметить, что, если большинство людей, вступая в жизнь, бывают бутонами, я при своем вступлении в жизнь был щепкой. Я уже был щепкой – и весьма сухой, – когда еще только начал себя помнить. Итак, что касается второй заверенной копии, с ней будет поступлено согласно вашему желанию. Что касается вашего наследства – то тут, по-моему, вы все знаете. Оно состоит из ежегодной ренты в двести пятьдесят фунтов. Остатки от этой ренты, за вычетом расходов на ваше содержание, равно как и некоторые другие поступления, все надлежащим образом записаны на приход, с приложением оправдательных документов, так что в настоящее время вы являетесь обладательницей кругленькой суммы в тысячу семьсот фунтов – или несколько более. Я имею право авансировать вас из этого капитала на приготовления к свадьбе. Вот, кажется, и все. – Можно вас спросить, сэр, – проговорила Роза, наморщив свои хорошенькие бровки и держа в руках заверенную копию, но не заглядывая в нее, – насчет этого завещания? Я гораздо лучше понимаю, когда вы говорите, чем когда сама читаю всякие такие документы. Вы меня поправьте, если я ошибусь. Ведь мой покойный папа и Эддин покойный отец решили нас поженить потому, что сами они были близкими друзьями, верными и преданными, и хотели, чтобы мы после них тоже были друзьями, такими же близкими, верными и преданными? – Именно так. – Потому что они хотели, чтобы нам обоим было хорошо и мы оба были счастливы? – Именно так. – Чтобы между нами была даже еще большая близость, чем когда-то между ними? – Именно так. – И там нет, в этом завещании, такого условия… такой оговорки, что Эдди что-то теряет или я теряю, если… если… – Не волнуйтесь, моя дорогая. В том случае, одна мысль о котором ранит ваше любящее сердечко и вызывает слезы у вас на глазах, – то есть в случае, если бы вы с мистером Эдвином не поженились, – нет, ни вы, ни он ничего не теряете. Вы тогда просто останетесь под моей опекой до вашего совершеннолетия. Ничего худшего с вами не произойдет, хотя, пожалуй, и это достаточно плохо. – А Эдди? – Он, достигнув совершеннолетия, вступит во владение своим паем в той фирме, где его отец был компаньоном. А также получит остаток – если таковой будет – от дивидендов на этот пай. Для него ничего не изменится. Роза по-прежнему сидела потупившись, склонив головку набок и наморщив брови. Покусывая уголок своей заверенной копии, она задумчиво водила ножкой по полу. – Одним словом, – сказал мистер Грюджиус, – ваша помолвка – это только пожелание, мечта, выражение дружеских чувств, соединявших вашего отца и отца мистера Эдвина. Конечно, они очень желали этого брака и надеялись, что он осуществится. А вы с мистером Эдвином с детства привыкли к этой мысли – и вот мечта ваших родителей осуществилась. Но обстоятельства могут измениться, и я сегодня посетил Женскую Обитель отчасти, и даже главным образом, для того, чтобы выполнить то, что я почитаю своей обязанностью, а именно сказать вам, моя дорогая, что юноша и девушка лишь тогда должны вступать в брак – если только это не брак по расчету, то есть пародия на брак и роковая ошибка, грозящая всякими несчастьями в будущем, – что они лишь тогда должны вступать в брак, когда делают это по собственной воле, по взаимной любви и с уверенностью, что они подходят друг другу и будут счастливы вместе (тут, конечно, тоже возможны ошибки, но уж с этим ничего не поделаешь). И разве можно представить себе, что ваш отец или отец мистера Эдвина, если бы сейчас был жив и возымел хоть малейшее сомнение в желательности для вас этого брака, продолжал бы настаивать на своих прежних планах, даже видя, что обстоятельства изменились? Такое предположение невозможно, неразумно, нелогично и совершенно нелепо! Все это мистер Грюджиус проговорил так, словно читал вслух или отвечал вытверженный урок, – настолько чужда ему была всякая непосредственность в выражении чувств. – Итак, моя дорогая, – добавил он, вычеркивая «Завещание» у себя в книжке, – я исполнил свою обязанность – чисто формальную в данном случае, но в других подобных казусах необходимую. Пойдем далее. «Пожелания». Нет ли у вас каких-нибудь пожеланий, которые я могу исполнить? Роза покачала головкой – как-то грустно и потерянно, словно бы и хотела, но не решалась просить помощи. – Не будет ли от вас каких указаний относительно ваших дел? – Я… я хотела бы сперва поговорить с Эдди, – сказала Роза, загибая складочки на своем платье. – Конечно, конечно, – одобрил мистер Грюджиус. – У вас с ним должно быть полное единодушие. Когда он опять вас посетит? – Он только сегодня уехал. А приедет на Рождество. – Превосходно. Стало быть, при следующем вашем свидании вы все подробно обсудите и сообщите мне, а я выполню свои обязательства – чисто деловые! – перед достойной леди, сидящей сейчас у окна. Вероятно, будут дополнительные расходы – тем более на праздниках. – Огрызок карандаша снова появился в руках мистера Грюджиуса. – Следующая запись. «Прощание». Да, теперь, с вашего позволения, моя дорогая, я с вами попрощаюсь. Он неуклюже поднялся с кресла. Роза тоже встала. – А не могу ли я, – сказала она, – попросить вас тоже приехать на Рождество? Мне, может быть, нужно будет что-нибудь вам сказать. – Ну разумеется, моя дорогая, – ответил он, видимо польщенный (если можно сказать так о человеке, на чьем лице никогда не замечалось видимых признаков каких-либо эмоций, приятных или неприятных). Я чрезвычайно Угловатый Человек и не умею вращаться в обществе, поэтому на праздниках у меня не предвидится никаких светских развлечений, кроме обеда с моим клерком – тоже весьма угловатым господином, которого мне удалось залучить себе в помощники. Его отец, норфолкский фермер, каждый год посылает мне в подарок вскормленную в окрестностях Норича индейку, каковую мы обычно и вкушаем вдвоем в первый день Рождества под соусом из сельдерея. Я прямо-таки горжусь, моя дорогая, тем, что вы хотите меня видеть. По моей должности сборщика арендной платы люди очень редко хотят меня видеть, и то, что вы обнаружили такое желание, это для меня приятная новинка. Тут Роза, признательная мистеру Грюджиусу за столь быстрое согласие на ее просьбу, положила ручки ему на плечи, привстала на цыпочки и крепко его поцеловала. – Бог мой! – воскликнул мистер Грюджиус. – Благодарю вас, моя дорогая! Это большая честь для меня – и большое удовольствие. Мисс Твинклтон, мы весьма приятно побеседовали с моей подопечной, и я больше не буду докучать вам своим присутствием. – Нет, нет, сэр, – с любезной снисходительностью возразила мисс Твинклтон, вставая. – Не говорите так – докучать! Ни в коем случае. Я вам не разрешаю. – Благодарю вас, сударыня. Я читал в газетах, – начал мистер Грюджиус, слегка запинаясь, – что когда какой-нибудь знатный гость (но я, конечно, не знатный гость, отнюдь нет) посещает школу (но это образцовое учебное заведение, конечно, не просто школа, отнюдь нет), он обыкновенно просит отпустить детей пораньше или отменить наказание провинившемуся. Сейчас дневные занятия в этом… э-э… колледже, коего вы являетесь достойной главой, уже окончены, так что первое не имеет смысла. Но если кто-нибудь из молодых девиц сейчас… э-э… в немилости, то, может быть, вы позволите мне… – Ах, мистер Грюджиус, мистер Грюджиус! – воскликнула мисс Твинклтон, с целомудренно кокетливой ужимкой грозя ему пальчиком. – О мужчины, мужчины! Как вам не стыдно подозревать нас, бедных опороченных блюстителей дисциплины, в жестокосердии по отношению к нашему полу! И как вы уверены в нашем мягкосердии по отношению к вашему полу! Но так как мисс Фердинанд страждет сейчас под тяжестью баснописца, – мисс Твинклтон имела в виду тяжкие труды этой девицы по переписыванию басен мосье Лафонтена, – то будьте добры, Роза, милочка, пойдите к ней и скажите, что наказание отменяется из уважения к ходатайству вашего опекуна, мистера Грюджиуса! Тут мисс Твинклтон сделала глубокий реверанс – до того уж глубокий, что даже страшно подумать, какие чудеса должны были вытворять при этом ее почтенные ноги, – и победоносно выпрямилась, в добрых трех шагах расстояния от исходной точки. Считая необходимым повидаться с мистером Джаспером до своего отъезда из Клойстергэма, мистер Грюджиус направился к домику над воротами и поднялся по лестнице. Но дверь была заперта, на приколотой к ней бумажке написано – «Я в соборе», и тут только мистер Грюджиус вспомнил, что в этот час в соборе обычно идет служба. Он снова спустился вниз, прошел по аллее и остановился у широких западных дверей собора; обе их створки были распахнуты настежь, так как день, хотя и короткий по-осеннему, был ясный и теплый и этим воспользовались, чтобы проветрить церковь. Мистер Грюджиус заглянул через порог. – Бог ты мой! – сказал он. – Как будто смотришь в самое нутро Старика Времени! Старик Время дохнул ему в лицо; из-под сводов, от гробниц и склепов донеслось леденящее дуновение; по углам уже сгущались мрачные тени; зеленая плесень на стенах источала сырость; рубины и сапфиры, рассыпанные по каменному полу проникавшими сквозь цветные стекла косыми лучами солнца, начинали гаснуть. За решеткою алтаря на ступеньках, над которыми высился уже окутанный тьмой орган, еще смутно белели стихари причта; и временами слышался слабый надтреснутый голос, который что-то монотонно бормотал, то чуть погромче, то совсем затихая. Снаружи, на вольном воздухе, река, зеленые пастбища и бурые пашни, ближние лощины и убегающие вдаль холмы – все было залито алым пламенем заката; оконца ветряных мельниц и фермерских домиков горели, как бляхи из кованого золота. А в соборе все было серым, мрачным, погребальным; и слабый надтреснутый голос все что-то бормотал, бормотал, дрожащий, прерывистый, как голос умирающего. Внезапно вступили орган и хор, и голос утонул в море музыки. Потом море отхлынуло, и умирающий голос еще раз возвысился в слабой попытке что-то договорить – но море нахлынуло снова, смяло его, и прикончило ударами волн, и заклокотало под сводами, и грянуло о крышу, и взметнулось в самую высь соборной башни. А затем море вдруг высохло, и настала тишина. Мистер Грюджиус к этому времени успел пробраться ближе к алтарю, и теперь навстречу ему текли людские волны. – Что-нибудь случилось? – быстро спросил Джаспер, подходя к нему. – За вами посылали? – Нет, нет. Я приехал по собственному почину. Повидался с моей очаровательной подопечной и теперь собираюсь в обратный путь. – Как вы ее нашли – здоровой и благополучной? – О да, вполне. Вот уж именно можно сказать – цветет, как цветочек. А я приехал, собственно, затем, чтобы разъяснить ей, что такое помолвка, обусловленная, как в данном случае, волей покойных родителей. – Ну и что же она такое, по-вашему? Мистер Грюджиус заметил, как бледны были губы мистера Джаспера, когда он задавал этот вопрос, и приписал это действию холода и сырости. – Я приехал, собственно, затем, чтобы сказать ей, что такую помолвку нельзя считать обязательной, если хотя бы одна из сторон имеет возражения – такие, например, как отсутствие сердечной склонности или нежелание вступать в брак. – Смею спросить – у вас были какие-нибудь особые причины для таких разъяснений? – Только одна, сэр, – сухо ответил мистер Грюджиус, – я считал, что это мой долг. – Потом добавил: – Не обижайтесь на меня, мистер Джаспер. Я знаю, как вы привязаны к своему племяннику и как близко принимаете к сердцу его интересы. Но уверяю вас, этот шаг, который я сегодня предпринял, отнюдь не был подсказан какими-либо сомнениями в чувствах вашего племянника или неуважением к нему. – Вы очень деликатно это выразили, – сказал Джаспер и дружески пожал локоть мистера Грюджиуса, когда оба они, повернувшись, медленно направились к выходу. Мистер Грюджиус снял шляпу, пригладил волосы, удовлетворенно кивнул и снова надел шляпу. – Держу пари, – улыбаясь, сказал Джаспер; губы у него были так бледны, что он сам, должно быть, это чувствовал и, говоря, все время покусывал их и проводил по ним языком, – держу пари, что она не выразила желания расторгнуть свою помолвку с Нэдом. – И вы не проиграете, – отвечал мистер Грюджиус. – Конечно, у столь юного создания, да еще одинокой сиротки, возможна при таких обстоятельствах известная сдержанность, девическая стыдливость, нежелание посвящать посторонних в свои маленькие сердечные тайны – я не знаю, все это не по моей части, – но с этим надо считаться, как вы полагаете? – Вне всяких сомнений. – Я рад, что вы так думаете. Потому что, видите ли, – мистер Грюджиус все это время осторожно подбирался к тому, что сама Роза сказала о посредничестве мистера Джаспера, – потому что у нее, видите ли, есть такое чувство, что все предварительные переговоры должны происходить только между нею и мистером Эдвином Друдом. Понимаете? Мы ей не нужны. Понимаете? Джаспер прикоснулся к своей груди и сказал каким-то мятым голосом: – То есть я не нужен. Мистер Грюджиус тоже прикоснулся к своей груди. – Я сказал, мы. Так что пусть они сами, вдвоем, все обсудят и уладят, когда мистер Эдвин Друд приедет сюда на Рождество. А уж потом выступим мы и докончим остальное. – Значит, вы с ней договорились, что тоже приедете на Рождество? – спросил Джаспер. – Понимаю! Мистер Грюджиус, вы только что говорили о моем отношении к племяннику, и вы совершенно правы – я питаю к нему исключительную привязанность, и счастье моего дорогого мальчика, до сих пор знавшего в жизни только радости и удачи, его счастье мне дороже, чем мое собственное. Но как вы справедливо заметили, с чувствами молодой девицы тоже надо считаться, и тут, конечно, я должен следовать вашим указаниям. Согласен. Стало быть, насколько я понимаю, на Рождество они подготовятся к маю и сами уладят все, что касается свадьбы, а нам останется только подготовить деловую часть и в день рождения Эдвина сложить с себя наши опекунские обязанности. – Так и я это понимаю, – подтвердил мистер Грюджиус, пожимая ему на прощание руку. – Да благословит их Бог! – Да спасет их Бог! – воскликнул Джаспер. – Я сказал – благословит, – заметил мистер Грюджиус, оглядываясь на него через плечо. – А я сказал – спасет, – возразил Джаспер. – Разве это не одно и то же? Глава X Попытки примирения Неоднократно отмечалось, что женщины обладают прелюбопытной способностью угадывать характер человека, способностью, очевидно, врожденной и инстинктивной, ибо к своим выводам они приходят отнюдь не путем последовательного рассуждения и даже не могут сколько-нибудь удовлетворительно объяснить, как это у них получилось. Но взгляды свои они высказывают с поразительной уверенностью, даже когда эти взгляды вовсе не совпадают с многочисленными наблюдениями лиц противоположного пола. Реже отмечалась другая черта этих женских догадок (подверженных ошибкам, как и все человеческие взгляды) – а именно, что женщины решительно не способны их пересмотреть и, однажды выразив свое мнение, после уж ни за что от него не откажутся, хотя бы действительность его в дальнейшем и опровергла, что роднит таковые женские суждения с предрассудками. Более того: даже самая отдаленная возможность противоречия и опровержения побуждает прекрасную отгадчицу еще горячее и упорнее настаивать на своем, подобно заинтересованному свидетелю на суде – так глубоко и лично она связывает себя со своей догадкой.