– Где доктор Рамигос? Келкин обжег ее взором, словно винил за весь сложившийся хаос. – Моя гребаная специальная советница по вопросам богословия и волшебства? Вчера она ушла. В конце фразы голос дрогнул. Насколько она могла судить, от испуга. Эладора по крутой лестнинце споро спускалась с Замкового холма, сосредоточенно глядя только вперед. Толпа расступалась перед ней, раздвигалась волной ее яростной целеустремленности. Некоторые агитаторы и зазывалы пытались ее задержать, сунуть в руку листовки или завлечь в ту или иную лавку, но она твердо не реагировала ни на кого. Один, улыбчивый юноша, надушенный и с прической, преградил ей путь, сбивая с шага. Он пристально на нее посмотрел, и из глаз его светили уже знакомые огоньки. – ЭТА ДОРОГА ВЕДЕТ НЕ НА ОСТРОВ. Она прикинула, где сейчас сам Крыс. В прошлый раз она видела, как старейшина упырей разговаривал с другими только с близкого расстояния. Выходит, неподалеку – идет за ней по изъевшим город туннелям или крадется по крышам? Взгромоздился на церковный шпиль? Или он вдалеке и лишь сейчас открывает ей размах своей мощи? – Мне надо сделать небольшой крюк. – ПОТОРОПИСЬ. – Юноша засмеялся Крысовым замогильным клекотом, который сменился удушливым обмороком, когда упырь его отпустил. Она оставила молодого человека на попечение других прохожих, а сама поспешила мимо Палат Правосудия на площадь Мужества. Назад, к знакомому теплу и толкучке кофейни «Вулкан». Писец за келкинским столиком знал ее, они виделись дюжину раз. Она – доверенная Келкина, и всем об этом известно. – Господин Келкин послал меня подготовить пару писем ему на подпись, – сказала она. – Мне нужен его стол. Писец поклонился, уступая кресло. Сам остался маячить у входа в комнату, посматривая на нее, но не в упор. – Поймайте мне извозчика, будьте добры? Я мигом закончу. В этом ящике стола Келкин хранил воск и перстень с печаткой. Расписывается он резким, неразбочивым росчерком. Письмо составлено кратко, словно он сам его и писал. Даже почерк вполне-таки схож с его. – Какое местоназначение назвать? Она сложила письмо и сунула в конверт. – Мыс Королевы. Глава 37 Снаружи снова ожил тюремный двор. Через зарешеченное окно Алик смотрел, как новых задержанных заводили за стены и помещали в назначенные отсеки божественного предсказателя. Оценивали, измеряя степень связи с богами. Их святость – груз на алхимических весах, препарат на предметном стекле. Злополучных пленников, как бабочек, пришпиливали коллекции ради. Алик смотрел, как между камерой, куда посадили Эмлина, и зеркальной башней снуют взад-вперед некие люди. Один раз он услышал, как Эмлин страшно кричит, навзрыд голосит его имя. Он отозвался в ответ, но поделать ничего не мог. Из башни наблюдали и за ним самим. Что ему делать? Орать? Бесноваться и бушевать? Кидаться на решетку? Шпион внутри, как обычно, советовал проявить терпение. Убаюкивал его, обвивал паутиной догадок и непредвиденных случайностей. «Начнешь действовать, все погубишь. Выжидай. Наблюдай. Терпи». Он рассматривал звезды на безоблачном небе. Слушал, как волны плещут о скалистый берег Чуткого. Плещут, а не хрустят. Львиноголовая богиня не снисходит с небес по огненной лестнице, чтобы обрушить на город войну. Он обдумал возможность того, что Эмлин в исступленной мольбе послал в Ишмиру предупреждение. Рассказал о своем плене. Однако остановило бы это вторжение? Нет. Безумные боги Ишмиры глухи к страданиям верующих. Он знал об этом лучше других. Они не отступят из-за терзаний какого-то там молодого святого. Не отступит и шпион. Но Алик – другое дело. Шпион сел, закрыл глаза. Попытался уснуть, но Алику слышались вопли и всхлипы, и каждый раз он с трепетом пробуждался, гадая, не Эмлин ли то. «Тебе все равно ничего не поделать, – твердил Алику шпион, – может, ничего нельзя сделать вообще». Механизм или пришел в движение, или сломан. Боги Ишмиры на подходе, или он провалил свою миссию. В любом случае из тюремной камеры ему не повлиять ни на что, поэтому полезнее всего сейчас выспаться. Он размышлял, как в тюрьме для святых оказались те двое. Этот Мирен, похоже, спятил конкретно. Насколько Алик мог судить, он так и не спал. Стоял на месте, не сводя глаз со спящей фигуры девушки. Ночью она почти совсем не шевелилась, но к утру на вид казалась немного окрепшей. Запах успокоительного газа въедался во все. Не резкий, но его частички раздражали шпиону глаза и горло. Он уже немного поплыл, не чувствуя себя в своем теле. Сгреб покрывала с постели и попробовал понавтыкать их между прутьев решетки, перекрыть постоянный ток газа с потолка в коридоре. – Не сработает. – Мирен хихикнул над стараниями Алика. – Они приходят, проверяют. Хотят, чтобы мы были отрезаны от богов. – Я не святой, – искренне ответил Алик. – А я – да, – проговорил Мирен. – Она украла моих богов. Но отец говорит, что вместе мы их вернем. – Кто твой отец? Выражение лица Мирена не поменялось. – Он умер. Упокоился среди обломков прошлого. Затрещала дверь в конце коридора, и вошли стражники в противогазах. Алик вырвал одеяла, пока тюремщики их не заметили, накинул обратно на койку. Образцовый узник. Один из стражников приостановился у его камеры и передал миску с едой. Жареные колбаски, хлеб, грибы, сладкая паста, какую готовят алхимики. Перед тем как заговорить, охранник убрал маску. – Ночь, надеюсь, прошла спокойно? – Бывали ночки и хуже. – Кажется, они до сих пор не понимали, как с ним обходиться. Он не святой, не преступник. Никак не сообразят, откуда он взялся на лодке. – Скоро подойдем. Давайте жуйте. – Маска вернулась на место. Шпион ел, пока охранники осматривали женщину. Она поворочалась, но не очнулась. Тюремщики переглянулись, заговорив обепокоенным, приглушенным тоном. Мирену тоже выдали еду, но сделали это с предосторожностью, точно кормили дикого зверя. Один стражник держал тяжелую дубинку, пока второй робко двигал по полу миску, тщательно избегая оказаться в пределах досягаемости Мирена. Парень наклонился, вяло и нехотя подобрал тарелку. Оглянулся к шпиону: – Тебе не дали ножа? Алик покачал головой. Ел он руками. – Нож я еще достану, – кивая, сам себе сказал Мирен. Один из стражников хватил дубинкой по прутьям камеры Мирена. Парень встрепенулся и забился в тень, просыпав на пол завтрак. – Тихо, урод, – прорычал тюремщик. Потом обратился к Алику: – Идем. Вас готовы принять. Теревант шагнул за дверь полусотворенного дома, и мир перед ним взорвался. Стало до того светло, что сперва он подумал, будто взошла заря – солнце било в лицо прямо посреди полночи. Потом – ага – это же над головой взорвалась драконья бомба. Отсюда и боль – его, как и весь белый свет, сейчас разнесет в клочки. Нет. Его одного. Его застрелили. Он на земле. Лица, голоса, руки тянут его. Не видят, что ли – он занят? Старается удержать в утробе кишки. А они очень скользкие и такие запутанные. Потом он бредет под зимним солнцем, под ногами хрустит промерзлая трава. Он снова в саду поместья Эревешичей. Детвора, в тулупах и шерстяных шарфах, со смехом его обгоняет. Ему невдомек, кто они такие, но внезапно осеняет мысль: ведь детский смех – это единственный смех, который только и услышишь в Хайте. Он делится наблюдением с Ольтиком, и тот фыркает. – Империя – дело серьезное, – говорит ему брат. – Тяжкое дело, сплошь непосильный гнет и отвратительные приказы. Так мне говорил Даэринт. Так говорил отец. – Но я слышал твой смех, Ольтик. На поле боя. Ольтик пожимает плечами. По ясному зимнему небу прокатывается гром. Тогда Ольтик нехотя сообщает: – Это была ошибка. – И уходит за инеистые деревья, голые, без листьев. Идет сквозь костяной лес. Теревант спешит за братом, проталкивается через эти кости. Должно быть, тот уже ушел в дом. В комнату, где умирает отец. Постой, это же сон. Он не в Хайте. Он в Гвердоне. И его застрелили. Он умирает не в отцовской, в другой – полукомнате. Одна половина при полной отделке, другую не закончили строить. Странный у них монтаж. Снаружи шум схватки. Взрывы, рубка, крик. Он должен исполнить долг до конца. Вступить в стычку. Ему надо только одно – умереть и воскреснуть. Стать неусыпным. Он читает молитву смерти, мысленно чертит руны, вырезанные на вживителях в его запястьях, у ребер, на черепе. Ну же! Он припоминает спецподготовку на такой случай, уроки от старого неусыпного ветерана в промозглом корпусе на косе Крушений. Раз он умирает, то с ним обрывается род Эревешичей. Полноправным наследником, продолженьем семьи должен был стать Ольтик. Он породил бы следующее поколение, а потом присматривал бы за ними, обретаясь в мече. Теперь же остался один Теревант, а если он умер, то их Дому конец. Лишь живой меченосец способен справиться с полной мощью клинка. Раз он умирает, то меч навсегда станет немым. Так как будет правильней – жить или умереть? Что нужно Империи от него в сей час? Наверняка в Бюро предусмотрена процедура для раки, оставшейся без носителя. – Такое случалось и прежде, – говорит Лис. Он снова в садах, спешит добраться до особняка. – Тогда рака становится собственностью Короны. – От мороза она поглубже закуталась в шинель Ольтика. – Прости, Тер. Почему? – Ты никогда не понимал этой игры, и все шансы были против тебя.