Тишина. – Эмлин, что там случилось? Мальчик сел на кровати, по лицу полились слезы. – Она меня обожгла, она заставила меня… она сказала мне: от… отре… – Отрекись, – горько промолвил шпион. Слово на языке отдавало золой. Хранительница, сволочь, выжгла Эмлина, выжгла духовно. Силой принудила его отречься от Ткача Судеб, заставила богохульствовать. А святость мальчишки и так висела на нитке. Теперь он совсем бесполезен! Сломлен! – Я больше не слышу Его шепот. – Она избила тебя? – вскинулся Алик, внезапно рассвирипев. Он схватил Эмлина за плечи, повернул боком, другим, высматривая следы. – А потом еще и вылечила, – ответил Эмлин со стыдом в голосе. Даже в мученичестве ему было отказано. – Святая свихнулась, – прошептал Алик. – Ты ни в чем не виноват. Она вправду могла тебя убить. И ты ничем не смог бы ей помешать. И я рад, что она тебя вылечила. Лучше так, чем… И вдруг холодная зябь заползла в Алика изнутри, и шпион проговорил его устами, шепча мальчику на ухо: – Я знаю, как все исправить. Пойдем сегодня же ночью. Целый день шпион провел в ожидании. «Терпи», – воплем вопил он. «Терпи», – а ему хотелось отгрызть себе ногу. У Алика – у того работы полно. Алик везде – и в Мойке, и в Новом городе, без устали проводит кампанию. Взбадривает понурых избирателей, высмеивает глупую идею: с какой стати Гвердону понадобился король? Напоминает, кто вывел их из Кризиса и отстоял город – Келкин. Жителям Нового города легче выбросить из головы новости о короле – бежавшие от Божьей войны знают, каково доверять божественному вмешательству, тем более в городе, славном своим безбожием. Однако в древнюю Мойку глубоко въелось почитание сгинувшей монархии. Оно сквозило в архитектуре улиц, в фамилиях старых семейств. Пронизывало город, как жилы пронизывают мясо. Эмлина он далеко от себя не отпускал. Не давал мальчишке циклиться на случившемся на Фестивале. Много болтал с ним о том, чем им заняться после выборов. Летний день тянулся бесконечно. Алик заполнял часы работой, но шпион бездействовал, уставившись на горизонт. Ему хотелось отравить солнце ядом или стащить с небес его диск. Что угодно, лишь бы приблизить сумерки. Когда Эмлин устал, Алик отправил мальчишку домой. А сам оставался трудиться. Поужинал в зале собраний промлибов. Шутил и хохотал с приятелями и сподвижниками. Деньги Дредгера лились им в глотки, набивали им животы. После ужина не уходил еще с полчаса. Каждому хотелось перекинуться с ним последним словечком, пожать руку, хлопнуть по спине. А Эмлин сидел у Джалех и ждал, когда он придет. Мальчик отрекся от Ткача Судеб. Отринул бога. Разорвал связь. Свершил святотатство. Однако существовали способы восстановить порванные узы. И такие дела лучше проворачивать ночью. Искупление дается нелегко и обойдется недешево. Алик тянул время как мог, откладывая возвращение к дому Джалех. Оттягивал неизбежное. Вокруг Тереванта ворочался Гвердон. Город поднимался с рассветом. Корабли с утренним приливом покидали залив. Заводы свистками объявляли дневную смену. Ларьки и базары раскрывались, как цветы. Вместо росы на стенах поутру проступал свежий посев предвыборных плакатов. Он мотался по городу зигзагом, с поезда на улицу, в переулок, под крышу какого-нибудь здания и по новой. Перемещался наобум. Хорошо бы пойти к Лис, поговорить с ней, но как? Ольтик сказал, что она во дворце патроса, но не мог же он появиться у ворот и попросить ее позвать. «Извините, мне бы хотелось поговорить со сводной сестрой. Она только что прибрала к рукам ваш трон, чтобы обеспечить себе коронацию. Можно, она выйдет поиграть?» И все-таки, где же меч? Остался в пределах посольства? Только представитель Дома Эревешичей мог носить его без вреда – кровный потомок, это значит, Лис исключается. Теревант последний в роду. Неизвестный родственник? Какой-то бастард Ольтика? Или его самого? Или… клинок способны носить неусыпные. Быть может, и человек – с достаточной волшебной защитой, святой или чародей. Но только недолго, поскольку волшебство меча распутает любое заклинание сдерживания. Но все неусыпные в Гвердоне сидят в посольстве, и как настолько могучий святой или чародей смог бы проникнуть внутрь незамеченным? Теревант растерянно шел по извилистому переходу к новой станции подземки. На платформе толпились рабочие, едут на алхимические фабрики. На поезд он садиться не стал – прошел отрезок платформы и нырнул в другой лестничный переход. Такие вот прятки. Непонятно, от кого он прячется – от Даэринта, Лис или от себя? За плечами маячил неотступный преследователь – факт смерти Ольтика. Как великан, он ломился сквозь улицы. Пока Теревант в пути, ему удается опережать великана, скрываться за домами и башнями. Он знает: если тот его догонит, то сомнет его, сокрушит. Если он поддастся горю, то тот, кто убил Ольтика, уйдет от возмездия. Слова стихотворения звенели эхом в пустоте под крышкой его черепа. Хайт – это прах, А Грена – могила, Но Гвердон – есть греза безумного бога… С Пяти Ножей на Дол Блестки, оттуда в Новый город, потом петля в обход Священного холма, по виадуку до Замкового. Утро катилось к полудню, полдень становился тоскливой серой пополудней, город уныл и похмелен после Фестиваля Цветов. Он будет идти, изматывая себя, пока не перестанет чувствовать ног. Он готов идти, пока не умрет, а потом войти в неуспение, и идти дальше, не сбавляя шаг. Переступить край мира и продолжать идти через море. Но Гвердон – есть греза безумного бога, Изменчив и темен, И каменно зрит С высоких бойниц Лик города вечность. Ночь стояла безлунная. Ярко сияли звезды, но улицы под ними достаточно темны. Город затих во всеобщем похмелье после пережитого на Фестивале. Сточные канавы забиты выброшенными венками и романтичными букетами. По переулкам Мойки Алик ведет Эмлина в Новый город. Они проходят под самодельной виселицей – из высокого окна свисает тело, поворачивается в петле. Эмлин вздрагивает и пододвигается ближе к Алику, но это лишь скверное подобие человека. Тело из воска, не из плоти. Сальники в городе вымерли, и одного из них вздернули, чтобы побивать камнями и гнилыми фруктами. Не останавливаясь, они проходят по улице Часовен. Краем глаза шпион замечает караульного из городской стражи. Часовни под надзором. На голове караульного маска, глаза прячутся за линзами с тавматургическими датчиками. Механический взор маски сосредоточивается на Эмлине, на секунду задерживается, потом караульный машет рукой: не задерживайтесь. Эта часть Нового города – не то место, куда водят детей. – Обожди пять минут, – велел шпион Эмлину, – потом заходи в часовню Ткача, вон туда. А я отвлеку стражника. – Он заставил себя улыбнуться. – Попроси у Паука прощения, а потом отправляй послание. Часовня – место силы Ткача Судеб. Она подстегнет восприимчивость мальчика к божеству, принудительно настроит душу Эмлина под надлежащую сцепку. Но будет больно. Смертные крайне хрупкие, переменчивые создания, но боги всегда постоянны. Щепетильность не про них. Их любовь и ненависть одинаково страшны, одинаково легкомысленны. Шпион вынул львиноголовый сосуд и помазал мальчика. Наложил на него отметку Анны, ее печать – так Ишмирский флот будет знать, что послание ушло с ее благословения. Эмлин расправил плечи и заглянул в темноту часовни. – Я сделаю все, что нужно, – сказал он Алику, но ответил ему шпион: – Молодец. Передай им, что город поспел к жатве. В часовне Эмлин преклонил колени перед статуей Паука и начал молитву. Образ статуи совпадает с тем образом, что оттиснут в мальчике. От этого совпадения душа парня расчехляется, открывает свою суть и разламывается пополам, теряя свою человеческую ипостась, выпускает восемь ножек, чтобы прытко прошуршать по паутине тайных нашептываний. Отращивает глаза, что видят за пределами материального мира. Он переваривает слова, произнесенные Аликом, заматывает их в психический кокон, кладет их на паутину. Трудно. Намного труднее, чем раньше. Часовня придает ему сил не сдаваться, словно статуя принимает на себя вес его бремени. Эмлин боится, что бог будет зол на него, что, представ перед Ткачом Судеб, он будет осужден. Покаран. Но так будет честно. Так будет справедливо. Он заслужил все, что получит. Эмлин вырывается из смертного тела – в неопределенности божественного, он не уверен какого: восьминогой статуи или двуногого мальчика – и движется по паутине. Там есть и другие, такие, как он, – в тонюсеньких вибрациях он чувствует их. Шпионы в других городах, других странах. Паутина покрывает весь свет. Нить, по которой он ползет, одна из самых северных. Наиболее густая сеть на юге, с центром в Ишмире. Там святых тысячи, тысячи его двойников, его духовных братьев. В некоторых местах паутина до того частит, что перекрывает собой вещественный мир; там, в праведных храмах, куют податливую судьбу. Он противится соблазну встать на некоторые из путей. Паутина вне времени, и какие-то нити ведут в прошлое или будущее. После посвящения, впервые обретя эту силу, он поддался слабости и сползал в прошлое, чтобы поглядеть на свою семью. Он наблюдал за собственным детством и опять увидел лицо мамы. Жрецы выпороли его за ту, первую оплошность – Ткач Судеб же простил его тогда. С того времени Паук – вся его семья, единственный родитель, его старший «я». Тут в сознании мелькнула мысль об Алике, и он поборол ее. Пути будущего куда более опасны, особенно теперь, когда паутина повреждена. Он пополз по краешку испорченной области, последствий раскола, ощущая вкус золы и скорби. Храмы Севераста сожжены, а их служители исчезли в грядущем. Порвана паутина. Понесены огромные потери. Он не завидовал тяжкому труду здешних духов энергий – они заново ткут судьбу, заращивают разрывы твердой определенностью. Но не Севераст его цель. Он остановился, ощущая подрагивания. Он собирался продолжить путь к югу, к сердцу паутины в Ишмире. Но бога там не было. На мгновение он растерялся – неужели его как-то развернуло в обратную сторону, поскольку сейчас Ткач Судеб находился прямо над ним. А затем увидел правильный путь. Неудивительно, что ему тяжело считывать колебания – сегодня Ткач не сидит в перекрестье. Божественное присутствие осияло нынче тонкие, неустойчивые участки, там, где паутиной перетянуто море. Он пополз вдоль дрожащей нити и наконец предстал перед божеством. Бог осматривает его. Пробует на вкус. Растворяет его, впрыскивает в мозг яд, чтобы читать все мысли. Он по-прежнему угоден Пауку; проступок серьезен, но в помыслах Ткача Судеб ему, как и раньше, уготовано место. Теперь на него находит безвременье. Он – Ткач Судеб, и сама паутина тоже Ткач Судеб, и все вещи вокруг – Ткач Судеб. Послание доставлено, всегда было доставлено, ибо Ткачу Судеб известно все. Восемью глазами он прозревает космос. Ему уже известны все тайны. Он видит паутину причин и следствий и видит хаос, из которого рождается будущее. Его жвала, напитанные Ядом Неотвратимости, проговаривают секреты, переданные из Гвердона. Грозное оружие – обман, – шепчет Паук, – у Гвердона нет мощи, способной нас сокрушить! Эмлин – его имя Эмлин, напоминает он себе – пытается отделить свою самость, когда рядом появляются другие боги. Собирается весь пантеон Ишмиры. Облачная Роженица милостиво окутывает их туманом, и Эмлин не сгорает в сиянии их занебесного величия. Он скорее чувствует их, а не видит – Кракен плывет под толщей этого мира, вечен и необъятен. Бол Благословенный прервал свои сны о драконьих сокровищницах Лирикса, по рукам струятся золотые монеты. Дымный Искусник проскальзывает рядом, источая ароматы благовоний. Верховный Умур, бесконечно далекий, присутствует на этом божьем совете в лице посланца священного огня, и Эмлин отстраняется от его жара. Он слишком близко к богам, слишком многое в нем прошло возгонку Ткача Судеб. И что-то огромное, хищное прокралось и бродит вокруг него. Горячее дыхание сопящего зверя. Туману не скрыть до конца величие царственной сущности, которая пытливо его изучает. Когти Царицы Львов разрывают паутину там, где ступает Она, кружа около Ткача Судеб. Восемь мерцающих глаз смотрят в два золотых, горящих ослепительней солнца. Паук съеживается. Эмлин съеживается – его сердце несется вскачь, а восемь ног свертываются в защитную позу. Он пятится ползком в какой-нибудь райский уголок потемнее. Великолепие единения с богом подпорчено – в пантеоне есть и другие силы, божества мощнее и яростнее Паука Судеб, и сейчас превосходство за ними. Царица Львов обдумывает послание. – Война, – произносит она. – Война священна. Царица Львов издает рык, и небеса раскалываются. Эмлин падает, летит вниз из божьего царства, падает обратно в смертную обитель. Он потерял покровительство бога – если некогда Ткач Судеб мог облегчить такой переход, бережно опустить наземь свой хрупкий смертный сосуд, то теперь бог отшвыривает его как тухлятину. Его проступок прощен лишь отчасти. Впереди еще ждут страдания. Эмлин пытается стать опять человеком, но это не так легко. Его череп хрустит, хрустит без остановки. Голову простреливает боль. Лопается кожа на боку, бежит сукровица – это четыре духовные лапки отсекли от него, грохнувшегося на физический план бытия.